Tuulik 2013: 76). В отличие от семейных захоронений Баварии, описанных нами выше и в большинстве случаев обозначенных небольшим надгробием с нанесенными на нем именами членов семьи, на эстонских кладбищах семейные участки могут достигать значительных размеров и для каждого погребенного обычно предусмотрена отдельная табличка с именем, фамилией и годами рождения и смерти. Это относится в первую очередь к провинциальным кладбищам Пярну, Вильянди, Раквере, в то время как на таллиннских кладбищах уже встречаются надгробия с несколькими именами, особенно когда речь идет о близких родственниках (супруги, их родители и дети) (Там же).
Аналогичную картину мы наблюдали и на Леоновском кладбище в Москве, где на одном надгробии размещаются иногда до десятка имен. Это «сжатие пространства», по-видимому, может сигнализировать о готовности кладбищ в больших городах на постсоветском пространстве постепенно эволюционировать в сторону экологических погребальных пространств, тем более что в большинстве случаев здесь есть так называемые исторические (старые, мемориальные) кладбища, которые давно служат местом прогулок горожан и местом посещения туристов. В Таллине это, например, Александро-Невское кладбище (эст. Tallinna Aleksander Nevski kalmistu), где захоронено множество выдающихся деятелей Эстонии, в Пярну – Старое кладбище (Vana-Pärnu kalmistu) c большим мемориальным воинским комплексом. При этом здесь существует устоявшаяся традиция кремирования. Впрочем, и в Эстонии, и в России погребения с трупоположением пока преобладают даже в больших городах, где есть крематории.
Если говорить о практиках, то специальные детские кладбища или участки кладбищ в Эстонии и в России пока не существуют, хотя детские захоронения, как и в Германии, обычно отличаются обилием различных предметов – от игрушек и фотографий с близкими до большого количества цветов (в России часто искусственных). Эстонские могилы прежде отличались от русских бóльшим аскетизмом и простыми геометрическими формами. На них обычно не было никаких рисунков-символов и фотографий, только имя, фамилия и даты рождения и смерти. Однако в последнее время наблюдается явное влияние на культуру эстонских погребений способов оформления могил выходцами из других постсоветских государств (русских, украинцев, белорусов, молдаван, армян). На надгробиях появились символические изображения, иногда связанные с профессией покойных (например, якорь или змея, обвившаяся вокруг чаши), а также фотографии или фотографические изображения, нанесенные на камень. В чем-то эти процессы напоминают тенденции в оформлении могил в Европе, где также в последнее время на надгробиях все чаще размещаются фотографии (Tuulik 2013: 76).
Вместе с тем в ходе опросов как в Эстонии, так и в России, при всем интересе к такому, пока экзотическому на постсоветском пространстве, способу похорон, как захоронение праха под деревом в лесу, практически никто (в том числе из молодежи) на прямой вопрос: «Хотели бы Вы быть похороненными таким образом?» – не ответил утвердительно. Возможно, это объясняется меньшей представленностью и активностью экологических движений в постсоветских странах, а также отсутствием явной озабоченности властей дефицитом площадей, выделяемых под городские кладбища.
Заключение
Рассмотренные нами тенденции развития кладбищенских территорий и типов захоронений в Европе (с акцентом на Баварии как весьма консервативном регионе Германии) демонстрируют разноуровневую и разнонаправленную динамику развития. С одной стороны, наблюдается постепенный отход от индивидуальных к коллективным захоронениям, в том числе не только семейным, как можно увидеть по экологическим лесным кладбищам. С другой стороны, наблюдается индивидуализация захоронений. Одним из элементов этого можно считать появление фотографий и иных изображений умерших, а также стремление к неповторимости и оригинальности устанавливаемых надгробий, что раньше обычно могли позволить себе только выдающиеся личности. В результате даже на участках с традиционными конфессионально маркированными надгробиями встречаются необычно оформленные могилы. Существует также тенденция к миниатюризации и анонимизации могил, обозначению захоронений небольшими плитками, собранными в единую композицию, как, например, это произошло с участком детских захоронений на Вальдфридхоф, выстроенным в форме огромной бабочки, а также на одном из участков Лесного кладбища в Вильянди. Появление особых типов погребений для маленьких и мертворожденных детей пока имеет очень ограниченный характер, но, учитывая специальные церковные вердикты и законодательные акты, принятые в ряде стран, можно предположить, что эта тенденция будет развиваться.
Вместе с тем все перечисленные тенденции не имеют пока устойчивого характера. В Европе есть обширные регионы, в которых все эти новации представлены очень слабо или не представлены вовсе. И хотя большинство из них имеют глобальный характер и при имеющихся на данный момент тенденциях развития неизбежно должны получить всеобщее распространение, возможно, у них может появиться и какая-то альтернатива. Например, превращение праха с помощью новых технологий в искусственный бриллиант, как предлагает швейцарская фирма Algordanza. Пожалуй, большей степени миниатюризации захоронения достичь будет сложно. Не все эксперты согласны с тем, что традиционным кладбищам в Германии нужно срочно меняться. Михаэль Альбрехт (Michael Albrecht) из немецкой Ассоциации кладбищ уверен, что изменения будут происходить очень медленно. За последние годы, по его словам, ни одно кладбище еще не было закрыто, хотя все говорят о кризисе в этой сфере. Хотя Федеральный экологический фонд Германии (Deutsche Bundesstiftung Umwelt) еще несколько лет назад пришел к выводу, что новые формы «лесных кладбищ» на волне «экологической революции» постепенно отвоевывают территорию у традиционных природных парков, модифицируясь в ландшафтные парки, необходимо заметить, что в Германии этот процесс продолжается уже более столетия.
Несмотря на разнообразие инноваций, появляющихся в сфере погребальной обрядности, и коммеморативных практик разного типа, большинство из них является переработкой старых, иногда очень архаических форм. Погребальные культуры древних скотоводов-кочевников невольно перекликаются с формирующимися на наших глазах похоронными традициями современного «мобильного» общества, не укорененного в определенном месте и не связанного с ним надолго, а следовательно, не озабоченного поддержанием стабильных мест памяти. Это неизбежно приводит к постепенному выхолащиванию значений уже имеющихся мемориальных комплексов, превращению их в «пустые формы», которые нередко оказываются удобными для использования в современных бизнес-стратегиях. Многие из перечисленных нами эпизодов демонстрируют особые состояния в эволюции культурных форм и связанных с ними коммеморативных практик, вызванные частичным или полным забвением их первоначальных значений, их «опустошением». Эти состояния могут быть следствием как их естественной эволюции, так и намеренного вмешательства, направленного на «стирание», замалчивание, сокрытие тех или иных фактов или их значений в ходе конструирования «правильной» исторической или культурной памяти. Эти процессы характерны и для индивидуальной (автобиографической), и для семейной памяти и могут оказывать влияние на повседневные, в том числе ритуализованные практики, приводя к своеобразному редактированию устоявшихся правил поведения и традиций.
По-видимому, во всех этих случаях мы сталкиваемся с неким трансформационным механизмом, при помощи которого устаревающие, выходящие из активного употребления явления продолжают свое существование в культуре. Конечно, говоря о «ничто» или «пустой форме», мы не имеем в виду нечто, абсолютно лишенное всякого содержания. Любое устаревшее явление в большинстве случаев имеет значение пусть для небольшого, узкого, но устойчивого круга пользователей. То же, кстати, можно сказать и о вновь возникающих формах, которые весьма неустойчивы и редко способны немедленно стать «наполненными» для широкого круга людей, даже в современном информационном обществе.
Глава 4Диалог живых и мертвых и поминальные практики в Южной Италии
О смерти говорить сложно не только ввиду ее непреложности и неотвратимости, не только вследствие банальности постулатов, существующих в ее отношении («смерть всегда есть смерть»; «люди рождались, страдали и умирали…» и т. д.), не только в силу абсолютно онтологического и универсального характера этого понятия, но и ввиду его полисемантичности, обусловленной, среди прочего, неразрывной связью смерти с другой, не менее глобальной категорией – жизнью. Этот аспект смерти побудил такого ее исследователя, как социолог и антрополог Л.-В. Томас, подчеркнуть, казалось бы, очевидное, – что смерть «встречается повсюду в процессе существования» и «присутствует на всех уровнях повседневной жизни» человека (Thomas 2006: 14). В этой связи уместно вспомнить, что, например, в изобилующей образными определениями народной культуре Сардинии смерть именуется и как sorre ‘e sa ‘ida (родная сестра жизни).
Начиная с самых ранних стадий антропогенеза, смерть перестает быть только биологическим и физиологическим явлением, но по преимуществу представляет собой культурный феномен и тотальный социальный акт, если прибегать к терминологии Э. Дюркгейма и М. Мосса. Она играет важнейшую роль в человеческой культуре, являясь предметом осмысления и мифологизации. Неслучайно А. Я. Гуревич именует смерть великим компонентом культуры и «экраном», на который проецируются все жизненные ценности (Гуревич 1992: 9). С глубокой древности тема смерти является одной из основополагающих в контексте религиозных практик, философии, медицины, искусства и даже политики (Там же), которые в попытках разрешения «вечных» вопросов (существование Бога, понятие человеческого бытия, место человека в жизни, его взаимоотношения с высшими силами, понятие судьбы и т. п.) рассматривают причины и различные грани процесса умирания, мистические аспекты прихода смерти, связанные с ней верования, представления о загробном бытии и роли смерти в его достижении.