Соседкина информация была слишком скудна. Тимур набрал Прошку. С третьего гудка Прошка ответил. Голос был нормальный, и Тимур повесил трубку. Главное уже узнал: Прошка жив и не в панике. Значит, Лешка – разовая акция? Или – не все сразу?
Как всегда в опасную минуту, мысль работала четко. Но тут, рикошетом от этой четкости, прямо в сердце ударило осознание происшедшего: убили Лешку! Лешку убили, ближайшего друга, умирающего, беспомощного человека. Он ведь даже защититься не мог!
На какую-то минуту Тимур словно ослеп от ярости. И сразу прихлынуло – убить Зятька! Убить к такой-то матери! Не за нынешнее, так за прошлое. Все равно заслужил. Леха за гада заступился, а он Леху…
Взрыв злости отступил так же быстро, как обрушился. Ярость не профессиональна, в ярости человек слаб. Может подставиться. Выживают хладнокровные. Тимур выжил. Генка выжил. И Леха выжил, и держался, пока не опрокинула болезнь. Но и Макарыч был хладнокровный, такой хладнокровный, что зависть брала. Никакой враг не мог его достать. Свои достали. Со спины. Вот за это Зятька надо кончать в любом случае.
Леха тогда говорил правду – история была давнишняя. Но ведь была, была и никуда не делась. И память не высохла. И убитые не воскресли.
То, что их послали в нищую горную страну, было, конечно же, дуростью и стало возможным только потому, что страной рулила туповатая пенсионерская диктатура и некому было сказать кремлевским дебилам, что это дурость. И вся та война была дуростью. Только крови пролилось немерено. Сперва, обживаясь в наскоро возведенном укрепленном поселке, парни еще верили в то, что им твердили перед отлетом: мол, во-первых, надо помочь братьям по классу, строящим социализм, а во-вторых, по всем границам молодой республики стоят американцы, и, если не удержать ситуацию, они тут же введут войска и поставят в горах ракетные установки, одним залпом покрывающие полстраны от Кишинева до Иркутска. Быстро выяснилось, что никаких американцев нет и близко, а братьям по классу социализм по хрену, им главное – не сдохнуть с голоду, а поэтому надо пасти овец и выращивать свою единственную экспортную культуру – опийный мак. Крестьяне в массе своей были неграмотны, даже Коран знали со слов муллы, а чужаков ненавидели уже за то, что чужаки. Войну они, естественно, могли вести только партизанскую. Но называть их героическим словом «партизаны» было недопустимо, официальное определение «бандформирования» не прижилось, и постепенно пустило корни нейтральное словечко «чабаны». Против танков допотопные ружья чабанов смотрелись смешно, но ведь любой солдат рано или поздно вылезает из танка. Впрочем, все это имело малое значение, потому что в Школе морского резерва не готовили ни для ружейной, ни для танковой войны. Там готовили для иных сражений. Да, они умели все, что умеют другие, но смысл их восьмилетней выучки был в том, чтобы делать то, чего не сумеет никто. Их главный предмет назывался морским самбо, хотя к морю он не имел никакого отношения, а к самбо почти никакого. Макарыч, куратор группы, на третьем курсе объяснил, чего от них ждут. Он сказал, что там, где бомбят, стреляют или взрывают, толку от них не больше, чем от любого охламона в форме. Их готовят для войны без оружия. На танке, сказал Макарыч, в охраняемую зону не въедешь, ствол или нож не пронесешь, электроника застукает. А собственные руки протащишь куда угодно – вот они и есть твое оружие. В Школе морского резерва читался долгий курс, называемый техническим словом «отключение», к рубильникам и штепселям он отношения не имел, зато, например, к медицине самое прямое. Отключить на двадцать минут, на час, на сутки, навсегда – вот по таким параграфам у них были зачеты и экзамены. А в горной стране отключать было некого – не пастухов же или торговцев гашишем на бедных рынках. Когда у начальства возникала нужда, а она время от времени возникала, вызывали вертолеты, и ракеты «воздух-земля» отключали приблизительно вычисленного противника целыми кишлаками.
Мужики не могли понять, зачем они в этой убогой азиатской глубинке травили анекдоты про Брежнева, ругали кремлевских маразматиков, которые шлют на бойню чужих детей, а своих прячут по государственным кабинетам. Но так было лишь в первые месяцы. Потому что потом бессмысленная, никому не нужная большая война расслоилась на тысячи мелких, сугубо личных, но вполне осмысленных войн. У кого-то убили друга, и надо было отомстить. Кому-то понадобились награды для будущих карьерных планов. В ком-то ненавидящие взгляды крестьян зажгли ответную ненависть. Кто-то устал бояться и решил, что пусть лучше боятся его. А для кого-то война в горах стала огромной фабрикой адреналина, вроде рисковой охоты на большого зверя, когда клыкастого монстра надо прикончить прежде, чем он прикончит тебя. И эти личные войны постепенно заслонили очевидную бессмыслицу кровавой затеи всевластных московских стариков.
С их группой тоже как-то устаканилось.
Двенадцать крепких мужиков, все лейтенанты, тринадцатый Макарыч, командир, майор. За евангельское число непосредственное начальство прозвало их апостолами. Что с ними делать, никто не знал. Зачем прислали, тоже было непонятно. Скорей всего, просто дела шли плохо, война катастрофически затянулась, кто-то наверху заистерил, потребовал срочно принять меры, и меры были приняты: командование, не высшее, но тоже высокое, решило откупиться от гнева политического руководства молодыми офицерами уникальной выучки. Все это совпало с очередной перетряской силовой верхушки, делили посты и ассигнования, было не до мелочей, выпускников школы непонятного назначения назвали Отрядом особого назначения и послали в действующие войска, где им, как предполагалось, наконец-то найдут достойное применение. А не найдут, тоже не беда: по крайней мере, загадочный «морской резерв» не станет мозолить глаза и морочить голову своей неприкаянностью и полной невстроенностью в систему.
Их, естественно, пытались использовать для рядовых операций, потому что у командира полка, к которому их приписали, было слишком много собственных проблем, чтобы думать еще о чужих. Но тут уперся Макарыч: сказал, что его ребята – это компьютеры, а гвозди забивать надо молотками, обойдется дешевле. В конце концов апостолам нашли более-менее достойное занятие. В гарнизон иногда приезжали гости: армейское, а то и министерское начальство, журналисты, популярные певцы, артисты веселого жанра – считалось, возможно, справедливо, что именно юмор поднимает боевой дух. Апостолов определили в сопровождение гостей, по сути, в телохранители. Работали парни успешно, только в одном случае вышла беда: на базаре подстрелили столичного журналиста. Но тут виноват был сам потерпевший. Он, как выяснилось, никогда не служил, но был близок к верхам, поэтому регулярно подрастал в званиях, а перед поездкой потребовал полковничьи погоны, чтобы, как он объяснял, быть своим среди боевых офицеров. Когда он поехал на рынок изучать жизнь и прикупить сувениры, какой-то местный патриот издалека всадил пулю в затылок самому заметному из маленькой группки чужаков. Что-что, а стрелять чабаны умели…
Впрочем, война есть война, у нее свои законы, и они срабатывают, как бы ты против них не шебаршился. Кто-то идет на задание, а ты в гарнизоне пиво пьешь? Так не бывает, самому противно. Макарыч довольно быстро это понял, смирился и уже не говорил, что забивать гвозди нужно непременно молотком. Компьютером тоже можно, почему же нет. По крайней мере, мужики не запьют и не подсядут на дурь. Вот и тянули службу, как все. А если потерь не было, так это в силу уникальной подготовки. И тактической, и физической.
А потом появился Зятек.
Макарыча вызвали в штаб полка, он после рассказал ребятам, что приехал капитан из министерства, родственник генерала Пушкова, и командир полка решил прикрепить его к Отряду особого назначения. Зачем? А – чтоб целей был. Четкого задания у него нет, будет чем-то вроде замполита. Интеллигентный человек, и относиться к нему нужно интеллигентно. Ничего особенного, на общих основаниях – но с людьми вообще нужно вести себя вежливо.
– Ну, мы же не шпана, – сказал Федор, который потом остался в горах, попал в лавину. У Федора были маленькие умные глазки и круглое щекастое лицо. Дальше едешь, шире морда, любил он повторять и обычно добавлял: это про меня. Улыбка у него была ехидная, любил позабавиться.
– Вот и докажете, что не шпана, – строго сказал Макарыч и иным, свойским тоном объяснил: – Нам-то все по хрену, а полковнику с Москвой ссориться ни к чему. Хороший мужик, к нам по-доброму, зачем же его подставлять?
Приезжий оказался человеком спокойным, вежливым и уж точно умным. Макарыч представил его: капитан Пушков.
– Лев Пушков, – конкретизировал гость, – официально Лев Степанович.
Федька не утерпел, высказался самым умильным тоном:
– А вы, простите, генералу Пушкову не сынок?
Капитан улыбнулся:
– К сожалению, не сынок. Всего лишь зять. Если хотите – зятек.
– А фамилия как же? Совпала? – не унимался Федька, которого этот вопрос, похоже, действительно заинтересовал.
Капитан Пушков снова улыбнулся:
– Нет, не совпала. Сам по себе я Василисов. Но у генерала нет сына, одна дочь. И он опасался, что родовая фамилия исчезнет. Вот и попросил меня записаться по жене. А вы видели когда-нибудь, чтобы капитан спорил с генералом?
Все засмеялись, и с первого же разговора приезжий стал своим. Правда, кликуха с его же слов закрепилась: Зятек. Не в глаза, конечно. Макарыч, конечно, сперва делал мужикам внушение, но потом и сам привык: Зятек и Зятек.
Неделю капитан осматривался, знакомился с офицерами полка. Но держался ближе к «апостолам» – именно их признал своими. Потом выдал первую политинформацию. Она оказалась до странного официальной: братья по классу, американская угроза, солдатский долг, любовь к родине, верность государству. Парни заскучали. Зятек почувствовал, быстро закруглил тему, после чего проговорил, словно извиняясь:
– Все, что я должен был сказать, я вам сказал. А как оно на самом деле, я полагаю, вы знаете лучше меня. Вы тут давно, а я неделю. Надеюсь, постепенно расскажете.