Он вежливо осведомляется, какая у меня ученая степень. «Первая, – отвечаю я. – Получил бакалавра еще в пятьдесят шестом. Думал писать работу по английской литературе, но так и не собрался».
Он же читает курс по Рембо, Верлену, Малларме, Бодлеру, Лотреамону, по всей этой шайке-лейке, с которой духовно отождествляет себя. Классы его переполнены обожательницами из колледжа Барнарда, их лона открыты для него, но он, уподобляясь Рембо, не прочь при случае поиграть и с мужчинами из Колумбийского. Разговаривая со мной, он гладит лопатки Джудит, гладит с чувством, выразительно. Доктор Сильвестри не замечает, или ему это безразлично. «Ваша сестра, – мурлычет Жерманте, – поистине чудо, она оригинальна, она великолепна. Какой типаж, месье Селиг, какой типаж!» – Комплимент лягушатника. Я снова зондирую его и узнаю, что он пишет роман о любви молодой, но уже успевшей развестись женщины и французского интелектуала, олицетворения жизненной силы, и надеется, что тот принесет ему миллионы. Пожалуй, он мне нравится: такой очевидный, шумный, деятельный и все же привлекательный, несмотря на все свои недостатки. Он предлагает мне коктейли, виски, ликеры, бренди, капли, травку, кокаин, все, что угодно. Но я чувствую, что уже переполнен, и убегаю, чтобы отдохнуть за стаканчиком рома.
У столика с ликерами меня приветствует девушка, одна из студенток Жерманте. Ей не больше двадцати, курчавые черные волосы, нос пуговкой, яркие проницательные глаза, полные, чувственные губы. Не красавица, но довольно интересная. Похоже, я тоже ее заинтересовал. Улыбнувшись, она говорит:
– Хотите, пойдем домой вместе?
– Но я только что пришел.
– После. Это не к спеху. Мне кажется, вы умеете как следует трахаться.
– Вы с каждым так откровенны?
– Нет, не с каждым, но со многими. А что тут такого? В наше время девушки могут проявлять инициативу. Кроме того, год у нас високосный. А вы поэт?
– Вообще-то нет.
– Вы похожи на поэта. Держу пари, вы очень чувствительны и много страдали.
Что-то знакомое оживает перед моими глазами. Но у этой красные веки. Черный свитер пропах потом. Ноги слишком коротки, бедра чересчур широки, груди тяжелы. Возможно, у нее триппер. Не заразит ли она и меня? Пробую исследовать ее мозг, но это бесполезно; усталость ослепляет меня, индивидуальные эманации тонут в гаме толпы гостей.
– Как вас зовут?
– Дэвид Селиг.
– А я Лайза Голстейн. Учусь на втором курсе в Варне.
– Голстейн! – Я потрясен. «Китти, Китти, Китти!» – Как вы сказали? Голстейн?
– Да, Голстейн. Предупреждаю, насчет голштинских коров я уже наслушалась, можете не повторяться.
– Нет ли у вас родственницы по имени Китти? То есть Кэтрин, Китти Голстейн. Примерно лет тридцати пяти. Сестры или кузины?
– Нет. Никогда о ней не слыхала. Ваша знакомая?
– Да, знал такую, – говорю. – Китти Голстейн. – Хватаю свой стакан, опрокидываю разом, встаю и отхожу.
– Эй, – напоминает она. – Думаете, я шутки шучу? Намерены вы проводить меня домой или нет?
Надо мной нависает черный колосс. Гребень курчавых волос, страшная маска джунглей. Одежда всех цветов радуги. Он, и здесь! О боже! Только его мне и не хватало. Я виноват, я не закончил сочинения; хромой, горбатый урод без задницы лежит на моем столе. А что он-то тут делает? Каким образом Клод Жерманте сумел заманить к себе Яхью Лумумбу? Представитель черных на вечеринке? Или делегат от спортивной элиты, призванный продемонстрировать интеллектуальную многосторонность нашего хозяина, его эклектическую всеядность? Лумумба холодно изучает меня с высоты своего чудовищного роста, эдакий Зевс из черного дерева. Он обнимает замечательную черную женщину: богиня, великанша, намного выше шести футов, кожа словно полированный оникс, глаза как огни маяка. Ошеломительная пара. Они устыдили всех нас своей красотой.
Наконец Лумумба говорит:
– Я тебя откуда-то знаю, парень.
– Селиг. Дэвид Селиг.
– Знакомое имя. Откуда я тебя знаю?
– Еврипид, Софокл и Эсхил.
– Какого черта? – смущается он. Пауза. Усмешка. – Ну да, ну да, малыш. Это хреновое сочинение. Ты поторопись, парень.
– Тороплюсь.
– Давай его к среде. В среду оно мне понадобится.
– Сделаю, мистер Лумумба. В лучшем виде.
– Жми, парень. Я на тебя рассчитываю.
Том Найквист…
Это имя выскакивает внезапно из всеобщего гомона, зависает на мгновение в прокуренном воздухе, словно сухой лист, подхваченный ленивым октябрьским ветром. Кто сказал: «Том Найквист»? Кто назвал его по имени? Чей-то приятный баритон, не далее чем в двадцати футах от меня. Ищу возможного обладателя голоса. Вокруг одни мужчины. Вы? Вы? Вы? Нельзя же опрашивать всех подряд. Но когда слова сказаны громко, они некоторое время еще звучат в голове. (А также и в головах тех, кто слышал, но там иная тональность.) Усилием воли я пробуждаю свой иссякающий дар, раскидываю невидимые щупальца, ловлю эхо в ближайших ко мне сознаниях. Сквозь редкие щели пробиваюсь в черепа, солидные костяные храмы, стараюсь протиснуть туда свои слабенькие, робкие вопросики. И протискиваю! Ищу резонанс. Том Найквист! Том Найквист! Кто произнес это имя? Вы? Вы? Эхо почти уже замерло, как будто заглохло в дальнем конце пещеры. Ах, вот, значит, кто! Высокий толстяк со смешной белой бородкой клинышком.
– Прошу прощения, – говорю я. – Я не прислушивался, но вы упомянули имя моего очень старого друга.
– Да?
– Не могу удержаться, чтобы не спросить о нем. Том Найквист. Мы были с ним когда-то очень близки. Может, вы знаете, где он и чем занимается?
– Том Найквист?
– Да. Я уверен, что вы упоминали его.
Бледная улыбка.
– Боюсь, вы ошиблись. Я такого не знаю. Джим? Фред? Кто может помочь?
– Но я так ясно слышал… – Бумм! Эхо в пещере. Неужели ошибся? Стоя рядом, стараюсь войти в его голову, поискать, что там есть о Найквисте. Нет, больше не могу, моя сила отказывается подчиняться. Но они же говорили о нем! Найквист? Слышал ли кто-нибудь, как упоминали Найквиста? Знает ли кто-нибудь Найквиста?
– Джон Лейбниц! – внезапно кричит один.
– Да-да, – радостно подхватывает толстяк. – Может быть, именно это вы и слышали. Мы говорили о Лейбнице. Это наш общий друг. Здесь так шумно, что не удивительно, что вы перепутали.
Лейбниц – Найквист – Лейбниц – Найквист. Бумм! Бумм!
– Вполне возможно, – соглашаюсь я. – Без сомнения, так оно и было. Очень глупо с моей стороны. Простите, что потревожил вас.
Жеманясь и гарцуя за моим плечом, француз профессор говорит:
– Вы обязательно должны прийти на мою лекцию в ближайшие дни. Я начинаю читать цикл о Рембо и Верлене. В среду днем первая из шести лекций. Заходите. Вы же будете в кампусе в среду?
Среда – это день, когда я обещал вручить Лумумбе сочинение о греческих трагиках. Да, я буду в кампусе. Мне просто некуда деваться. Но откуда узнал Жерманте? Неужели он тоже читает мысли? Тогда я открыт ему, он знает обо мне все, знает мой жалкий секрет, знает, что я постепенно теряю свой талант. Вот он, стоит передо мной, покровительственно усмехается, потому что я хирею, а он силен, как я в прошлом. И тут же параноидальная вспышка: а может быть, он не только чтец, может, он – телепатический вампир, высасывает меня, перекачивает кровь из моего мозга в свой? Может быть, он грабит меня аж с 1974 года?
Решительно вытряхиваю из головы всякую чушь.
– Да, я буду в среду поблизости. Может быть, загляну.
Вряд ли мне захочется слушать лекцию Клода Жерманте о Рембо и Верлене. А если у него есть телепатический дар, пусть вывесит его над дверью, чтобы все видели.
– Я буду счастлив, если вы придете, – говорит он, наклоняясь все ближе. Европейское воспитание позволяет ему легко преодолевать принятые в Америке правила общения между мужчинами. Я вдыхаю запах его волос, аромат лосьона для бритья, дезодоранта и прочей парфюмерии. Невелико удовольствие.
– Ваша сестра, – мурлычет он, – великолепная женщина. Я так люблю ее. Она часто говорит о вас.
– В самом деле?
– Да, она любит вас и чувствует себя виноватой. Кажется, вы много лет были далеки друг от друга.
– Что было, то было. В конце концов мы стали друзьями.
– Примите мои поздравления, – подмигивает Жерманте. – А этот доктор, он недостаточно хорош для нее. Слишком стар, слишком неподвижен. После пятидесяти люди обычно перестают расти. Через какие-нибудь полгода он наскучит ей до смерти.
– Может быть, скука – именно то, что ей нужно, – возражаю я. – У нее была беспокойная жизнь. Ей это счастья не принесло.
– Скука не нужна никому, – утверждает Жерманте. И подмигивает.
– Эй, мы с Карлом хотим, чтобы ты пришел к нам на обед на следующей неделе. Нам троим нужно о многом поговорить.
– Я подумаю, Джуди. Не знаю, как сложится следующая неделя. Я тебе позвоню.
Лайза Голстейн. Джон Лейбниц! По-моему, надо пропустить еще стаканчик.
Воскресенье. Я явно перебрал. Закуска, ром, вино, травка, Бог знает что еще. А кто-то в два часа утра сунул мне в нос амилнитрит. Мерзкое сборище. Не следовало мне туда ходить. О голова моя, голова моя, голова! Где машинка? У меня же работа! Давай, давай!
«Итак, мы показали, что трое трагиков подходят к изображению одного и того же события совершенно по-разному. Для Эсхила главное – теологическая оценка преступления и неумолимость богов. Орест разрывается между велением Аполлона убить собственную мать и страхом перед матереубийством, а в результате сходит с ума. Еврипид интересуется в основном живописанием характеров и менее аллегоричен…»
Н-да, не фонтан. Отложим.
Молчание в ушах. Эхо черной пустоты. За весь день ничего не пришло ко мне, ничего. Думаю, что дар мой покинул меня окончательно. Я даже не слышу разговоров за дверью. Ноябрь – самый скверный месяц, «лук прорастает в мертвой голове». Я – живой стих Элиота. Я превращаюсь в слова на страницах. И что, так я и буду сидеть, жалея самого себя? Нет! Нет! Нет! Я буду бороться. Духовные упражнения вернут мне мою силу. На колени, Селиг. Склони голову. Сосредоточься. Преврати себя в тоне