Слышу отчетливо. Так что мой дар жив. Худо-бедно, но жив. Всего-навсего взял отпуск. Всего-навсего.
Вторник. Ужасный холод; один из тех отвратительных осенних дней, когда каждая капелька замерзает на лету, а солнечные лучи режут воздух, как ножи. Я закончил еще два сочинения, чтобы вручить их завтра заказчикам. Читаю Апдайка. Раздается телефонный звонок. Это Джудит. Следует обычное приглашение на обед. Обычный уклончивый ответ.
– Что ты скажешь о Карле? – спрашивает она.
– Очень основательный человек.
– Он хочет, чтобы мы поженились.
– Ну и?..
– Как-то слишком быстро. Я ведь толком его и не знаю. Он нравится мне, я ужасно восхищаюсь им, но не уверена, люблю ли.
– Тогда не кидайся очертя голову, – говорю я. Мне надоели ее штучки в духе «мыльной оперы». Вообще я не понимаю, почему люди, достаточно взрослые, чтобы представить все тяготы семейной жизни, все же женятся. Зачем любви какой-то контракт? Зачем позволять государству надевать на себя наручники, давать ему какую-то власть над собой? Зачем приглашать юристов, чтобы они копались в твоем имуществе? Женитьба нужна незрелым, несамостоятельным, ничего не ведающим. А те, кто прошел через это, могут жить совместно без официального принуждения, правда, Тони? Да? Так я думаю про себя, а Джудит говорю:
– Кроме того, если ты выйдешь за Карла, тебе придется дать отставку Жерманте. Думаю, что Карл уже догадался.
– Ты знаешь про меня и Клода?
– Конечно.
– Вечно ты все знаешь.
– Сообразить было вовсе нетрудно, Джуди.
– Я думала, твоя сила ушла.
– Уходит, уходит все быстрее. Но ваши отношения видны невооруженным глазом.
– Ладно. У тебя найдется что сказать о нем?
– Он – смерть. Он – убийца.
– Ты недооцениваешь его, Дэви.
– Я заглядывал в его голову. Я видел там тебя, Джуди. Он не человек. Люди для него – игрушки.
– Если бы ты слышал сейчас свой собственный голос, Дэви. В нем ненависть, откровенная ревность…
– Ревность? Разве я склонен к инцесту?
– А разве нет? – говорит она. – Ну да бог с ним. Мне показалось, что знакомство с Клодом доставило тебе удовольствие.
– Было такое. Он внушает уважение. Кобра тоже внушает уважение.
– Да иди ты, Дэви… знаешь куда?
– Ты хочешь, чтобы он мне понравился?
– Пожалуйста, не делай мне одолжений, – прежний ледяной тон.
– А как Карл относится к Жерманте?
Пауза. Наконец она признается:
– Отрицательно. Карл привержен традициям. Прямо как ты!
– Я?
– Да! Ты такой гнусно прямолинейный, Дэви! Такой пуританин! Всю мою проклятую жизнь ты читал мне мораль. В самый первый раз, как только я легла с мальчиком, именно ты указал на меня пальцем.
– А почему он не нравится Карлу?
– Не знаю. Он считает, что Клод грешник. Эксплуататор. – Внезапно голос ее становится тихим и скучным. – Может быть, просто ревнует. Он знает, что я до сих пор сплю с Клодом. О боже, Дэви, почему мы опять ссоримся? Почему мы не можем просто поговорить?
– Это не я ссорюсь. Это не я повышаю голос.
– Но ты провоцируешь. Ты всегда так делаешь. Ты шпионишь, потом провоцируешь меня и стараешься унизить.
– Старые привычки трудно поломать, Джуди. Но я совсем не сержусь на тебя.
– Ты всегда поучаешь.
– Но я не сержусь. Сердишься ты, потому что мы с Карлом согласны относительно твоего друга Клода. Люди всегда сердятся, когда слышат то, что им не хочется слышать. Поступай как знаешь, Джуди. Если Жерманте твоя судьба, иди к нему.
– Я боюсь. Я просто боюсь. Может быть, в моих отношениях с ним есть что-то нездоровое. – Гранитная самоуверенность Джудит внезапно исчезает. Удивительная черта у сестры: она меняется каждые две минуты. Только что гордая и неприступная, теперь она мгновенно забывает о своих проблемах и обращается к моим:
– Ты придешь к нам на обед на следующей неделе? Мы хотим побыть вместе с тобой.
– Постараюсь.
– Я беспокоюсь о тебе, Дэви. Ты неважно выглядел в субботу.
– Устал немножко. Извини, я занят. – Я не склонен разговаривать о себе. Мне не нужна ее жалость. Джудит заразит меня, и я начну жалеть сам себя. – Слушай, я потом позвоню, ладно?
– Тебе по-прежнему плохо, Дэви?
– Я приспосабливаюсь. Принимаю все как есть. Все будет о’кей. Позванивай, Джуди. Наилучшие пожелания Карлу. «И Клоду», добавляю я мысленно, кладя трубку.
Утро среды. Еду в центр, чтобы раздать последнюю пачку своих художеств. На улице еще холоднее, чем вчера, воздух чище, солнце ярче, но греет слабее. Мир высох. Влажность – минус шестнадцать процентов, так я полагаю. Раньше в такую погоду мое восприятие было изумительно ясным. Но теперь на всем пути до университета я почти ничего не улавливаю. Только дурацкая болтовня и выкрики, ничего определенного. Я больше не могу быть уверенным в своей силе, в том, что она подчинится мне в любое время; очевидно, сегодня неудачный день. Непредсказуемый. Да, вот таков Ты, живущий в моей голове, – непредсказуемый. Обреченный на неуверенность из-за твоего умирания, я иду на свое обычное место и поджидаю клиентов. Они подходят, получают то, за чем пришли, кладут мне на ладонь зелененькие. Дэвид Селиг, благодетель неаттестованного человечества. Я замечаю Яхью Лумумбу, черную секвойю, он движется ко мне от Батлеровской библиотеки. Но почему я дрожу? От холода, от ветра? Приближаясь ко мне, баскетбольная звезда машет рукой, кивает встречным; все знают его, все окликают. Я ощущаю причастность к его славе. Когда начнется сезон, пожалуй, я схожу на матч с его участием.
– Готово, парень?
– Все в порядке. – Я достаю сочинение. – «Эсхил, Софокл, Еврипид». Шесть страниц. 21 доллар, минус пять аванса. Значит, вы должны мне шестнадцать.
– Погоди, парень. – Он садится рядом на ступеньку. – Я должен сначала прочесть эту муру. Как я узнаю, что ты написал, если не погляжу сам?
Я наблюдаю, как он читает. Честно говоря, я думал, что он будет шевелить губами, спотыкаясь на незнакомых словах, но нет, глаза его проворно бегают по строкам. Он покусывает губы, читает все быстрее и быстрее, нетерпеливо переворачивает страницы. Наконец поднимает взгляд, и я вижу в его глазах смерть.
– Ну и дерьмо, – говорит он. – Чистейшее дерьмо. С какой шпаргалки ты это содрал, парень?
– Я обещаю, что вам поставят «Б» с плюсом. Можете не платить мне, пока не получите отметку. Но не меньше чем «Б» с плюсом или с минусом…
– Ну нет! Послушай, кто говорит об отметках? Я не могу сдавать такую галиматью. Одна половина – просто бред, другая содрана из какого-то учебника. Дерьмо, вот что это такое. Проф будет читать, проф посмотрит на меня и скажет: «Лумумба, ты за кого меня держишь? Ты думаешь, что я дурак, Лумумба?» – Он сердито встает. – Дай-ка я тебе прочту, что ты тут накорябал. – Листая страницы, он жмурится, отплевывается, качает головой. – Да нет, какого черта? Сказать тебе, куда это годится? Ты просто издеваешься надо мной, вот что. Ты шутишь шутки с глупым негром, парень.
– Я старался, чтобы сочинение выглядело так, как будто вы писали его сами…
– Чепуха. Ты наложил кучу вонючего жидовского дерьма про Европайда и думаешь, что я подам его как свою работу?
– Неправда. Я достаточно посидел над вашим сочинением. Никто другой вам лучше не сделает.
– Сколько ты сидел? Пятнадцать минут?
– Восемь часов, может быть, десять. И я понимаю, что вы тут затеяли, Лумумба. Вы отыгрываетесь на мне за своих собратьев. Еврей то, еврей се. Если вы так не любите евреев, то почему не заказали свое сочинение черному? Почему не писали сами? Я честно выполнил заказ и не желаю слушать про «вонючее еврейское дерьмо». И я повторяю, что если вы сдадите эту работу, то наверняка получите по меньшей мере «Б» с плюсом.
– Я не намерен провалить зачет.
– Нет, нет! Может быть, вы не разобрали, к чему я клоню. Позвольте объяснить. Если вы дадите мне минуту-другую, я прочту вам парочку фраз. Будет яснее, когда я сам… – Вставая, я протягиваю руку к сочинению, но он, усмехаясь, поднимает его высоко над головой. Допрыгнуть я не могу, лестницы у меня при себе нет. – Черт! Дайте его сюда. Прекратите ваши игры! – Я тянусь, но он с усмешкой разжимает руку, и ветер, подхватив листочки, несет их куда-то на восток вдоль дороги. Я провожаю их глазами, сжимаю кулаки, ярость вздымается во мне волной, мне хочется расквасить эту ухмыляющуюся рожу.
– Как вы посмели! – кричу я. – Зачем вы их выкинули?
– Ты должен мне пять баксов, парень.
– Как же, держи карман шире! Я выполнил заказ и…
– Ты сказал, что если мне не понравится, то платить не придется. О’кей, ты принес мне дерьмо. Никакой платы. Гони обратно пятерку.
– Некрасивую игру ведете, Лумумба. Хотите ободрать меня?
– Кто кого хочет ободрать? Кто затеял эту писанину за деньги? Я, что ли? Нет, ты! А что мне теперь делать? У меня из-за тебя будет незачет. И что дальше? Меня могут выставить из команды. Ясно? Парень, меня от тебя тошнит. Давай сюда пятерку!
Я не понимаю, всерьез ли он требует деньги. Возвращать их мне неохота, и дело тут не только в жадности. Хорошо было бы прочесть его мысли, но сегодня я бессилен, мой мозг полностью заблокирован. Пытаюсь не поддаваться.
– У нас что, снова рабство? Я сделал работу. Не знаю, по какой причине вы выбросили ее на ветер. Но пятерку я заслужил и оставлю ее при себе.
– Отдавай мои деньги, парень.
– Иди к черту.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти. Он хватает меня. Рука его длиннее, чем моя нога. Хватает и тянет к себе. Начинает трясти. Зубы мои стучат. Улыбка его еще шире, чем обычно, но в глазах пляшут демоны. Я машу кулаками, не могу достать даже до плеча. Начинаю вопить. Собирается толпа. Ближе всех трое или четверо в спортивной форме, все – черные великаны, хотя и не такие громадные, как Лумумба. Должно быть, члены его команды. Они смеются, гикают, скачут. Для них я игрушка. «Эй, парень, мы тебе не мешаем?» – спрашивает один. «Помочь, Яхья?» – кричит другой. «Что сделал этот гусь, мать его?» – взывает третий. Они образуют кольцо, и Лумумба толкает меня к соседу слева, тот ловит и отправляет по кругу. Я верчусь, я лечу, я качусь; они не дают мне упасть. Кругом, кругом, кругом. Чей-то локоть попадает мне в губы, я чувствую привкус крови; кто-то бьет меня, и моя голова откидывается назад: меня изуродуют, зверски изобьют. Голос, который я едва узнаю – мой собственный, – предлагает Лумумбе вернуть деньги. Никто не слышит. Они крутят меня и вертят, кидают от од