Но что, если человеческое существо превратится, нечаянно или намеренно, в изолированную систему?
Скажем, отшельник. Вот он живет в темной пещере, куда не поступает никакая информация. Питается грибами, которые дают ему достаточно энергии для поддержания существования. В его распоряжении только собственные духовные и ментальные ресурсы, но они в конце концов исчерпываются. Постепенно хаос подчиняет его себе, силы энтропии захватывают его ганглии, его синапсы, все меньше данных поставляют ему чувства, и вот он полностью покоряется энтропии. Он перестает двигаться, расти, дышать, вообще как-либо функционировать. Подобное состояние мы называем смертью.
Для этого не надо даже прятаться в пещере. Можно уйти во внутреннюю эмиграцию, отгородившись ото всех источников жизненной энергии. Такое бывает, когда источники энергии угрожают тебе самому, выводят тебя из равновесия. Но и равновесие само по себе тоже является угрозой, хотя обычно этого и не замечают. Многие семейные люди яростно сражаются за равновесие. Они держатся друг за друга, но изолируют себя от остальной Вселенной, превращаются в замкнутую систему из двух элементов, из которой, во имя мертвенного равновесия, изгоняется всякая жизнь. Двое могут погибнуть так же, как одиночка. Я бы назвал это единобрачным заключением. По словам моей сестры Джудит, она бросила своего мужа, потому что, живя с ним, почувствовала, что умирает со скуки. Впрочем, Джудит порядочная стерва.
Естественно, закрытость чувств не всегда зависит от собственной воли. Она приходит, хотите вы того или нет. Но иной раз она зависит и от нас, если мы сами забираемся в коробку; правда, порой нас запихивают в нее. Это я говорю об энтропии, которая неизбежно всех нас прижмет, рано или поздно. «Зрение, слух, обоняние – все уходит[8], – как заметил добрый старый Билл Ш.», и кончим мы без зубов, без глаз, без всего на свете. Без всего! Или, как сказал тот же умный человек, час за часом мы зреем и зреем, затем час за часом гнием и гнием, вот и весь сказ, и нечего больше добавить.
Я предлагаю в качестве примера самого себя. О чем говорит печальная история этого человека? Неизбежное притупление редкостной способности. Ослабление притока информации извне. Частичная смерть при жизни. Разве сам я не жертва энтропийной войны? Не застывал ли я, не немел ли на ваших глазах? Не очевидны ли мои боль и горечь? Кем я буду, когда перестану быть самим собой? Я умираю, я сгораю, я тлею. Самопроизвольное гниение. Судороги упадка. Я создан ради уничтожения. Я становлюсь пеплом и прахом и буду ждать метлу, которая меня выметет.
Очень красноречиво, Селиг. Получишь «А». Написано ясно и сильно. Чувствуется превосходное знание надлежащих источников. Будешь первым в классе. Ну что, теперь тебе лучше?
Глава 24
Это была безумная идея, Китти. Глупая фантазия. Она никогда не воплотилась бы в реальность. Я хотел от тебя невозможного. Результат мог быть только один: я должен был раздосадовать тебя, надоесть и оттолкнуть. Впрочем, Найквист тоже виноват. Идея принадлежала ему. Но нет, вините меня одного. Разве следовало мне прислушиваться к безумцу? Меня вините, меня!
Аксиома: переделывать душу любимой значит грешить против любви, даже если ты воображаешь, что после переделки будешь любить ее еще сильнее.
Найквист предположил:
– Быть может, она тоже читает мысли, и блокада – результат интерференции, столкновение твоей передачи и ее, в итоге волны гасятся в одном направлении или в обоих. Вот и нет передачи, ни от нее к тебе, ни от тебя к ней.
Было это в августе 1963 года, через две или три недели после нашей встречи, Китти. Мы еще не жили вместе, но уже побывали парочку раз в постели.
– У нее нет ни намека на телепатию, – возразил я. – Она здоровая, совершенно нормальная, уравновешенная девушка. И потому никаких мыслей она не читает.
– Не будь так уверен, – сказал Найквист.
Он еще не был знаком с тобой. Хотел познакомиться, но я не торопился вас свести. И ты тоже ничего не знала про него.
– А ты считаешь, что телепаты – больные, ненормальные и неуравновешенные? – переспросил он. – Quod erat demonstrautum – что и требуется доказать. Говори за себя.
– Телепатия искажает природу человека, – настаивал я. – Затемняет душу.
– Твою, может быть. Но не мою.
Он был прав. Ему телепатия не вредила. А у меня, возможно, и не возникло бы никаких проблем, родись я без своего дара. Тогда я не мог бы оправдывать им свои многочисленные недостатки. Но бог знает сколько вокруг неврастеников, которые никогда не читали мыслей.
Силлогизм:
Некоторые телепаты – не неврастеники.
Некоторые неврастеники – не телепаты.
Поэтому телепатия и неврозы не обязательно вытекают друг из друга.
Вывод:
Ты можешь выглядеть заурядным, как пирожок с капустой, и все-таки быть телепатом.
Но я в это не верил. Под моим давлением Найквист согласился, что, если у тебя есть телепатический дар, ты проявишь его бессознательно. Я, однако, не заметил у Китти ничего такого. Тогда Найквист предположил, что может существовать скрытый талант: дар есть, но неразвитый, бездействующий, затаившийся под корой, но как-то экранирующий, Китти, твой мозг от моего проникновения.
– Это всего лишь гипотеза, – заметил Найквист.
И я не смог преодолеть искушение.
– Допустим, ты обладаешь скрытой силой. Нельзя ли ее пробудить?
– Почему бы и нет? – усмехнулся Найквист.
Мне хотелось поверить ему. Я представлял себе, как у тебя пробуждается способность к неограниченному восприятию, ты принимаешь мыслепередачи с такой же легкостью и четкостью, как мы с Найквистом. Какой же всеобъемлющей станет тогда наша любовь! Мы полностью откроемся друг другу, избавимся от мелочных претензий и недомолвок, которые так мешают слиянию душ даже самых близких любовников. Мы уже некоторым образом испытали подобного рода близость с Найквистом, само собой разумеется, не в любви. Конечно, тогда все было иначе. В сущности, он мне даже не нравился, меня отталкивала его склонность к грубым шуткам. Но ты – другое дело. Ах, если бы только я мог пробудить тебя, Китти! Я спросил Найквиста: как он полагает, возможно ли это?
– Попробуй и узнаешь. Пробуй. Посидите в темноте, держась за руки, постарайся передать ей свою энергию. Попытка не пытка.
– Да, – согласился я. – Пожалуй, стоит попытаться.
В тебе под спудом таилось очень много, ты казалась мне, Китти, скорее полуфабрикатом, чем настоящим, сформировавшимся человеком. Тебя окружала атмосфера некоторой, что ли, подростковости. Ты выглядела гораздо моложе своих лет. Если бы я не знал, что ты закончила колледж, я бы дал тебе лет 18 или 19. Ты мало что читала помимо специальной литературы – математика, компьютеры, технология, а поскольку эти предметы были за пределами моих интересов, я считал, что ты вообще ничего не читаешь. Ты почти не путешествовала, твой мир ограничивался Атлантикой и Миссисипи, дальше Иллинойса ты не заезжала ни разу. Даже твой сексуальный опыт был не столь уж велик: трое мужчин до 22 лет, и только с одним из них серьезные отношения. Так что я мнил тебя комом глины, ожидающим руки опытного ваятеля. Я собирался стать твоим Пигмалионом.
В сентябре 1963-го ты переехала ко мне. Мы проводили так много времени в моей квартире, что ты согласилась: нет смысла ездить туда и обратно. Я ощутил себя женатым человеком: над моими картинами висели мокрые чулки, на полочке в ванной появилась чужая зубная щетка, в раковине оказывались длинные волосы. И каждую ночь мою постель согревало тепло твоего тела, а прохладные гладенькие ягодицы прижимались к моему животу. Инь и ян! Я давал тебе книги: стихи, романы, эссе. Как прилежно ты их глотала! Ты читала Триллинга в автобусе по дороге на работу, Конрада – в спокойные часы после обеда, Йейтса – воскресным утром, пока я охотился за «Таймс». Но думаю, ты с трудом отличала лорда Джима от Счастливчика Джима Кингсли Эмиса, Малькольма Лаури от Малькольма Каули, Джеймса Джойса от Джеймса Килмера. Твой прекрасный ум так легко справлялся с машинными языками КОБОЛ и ФОРТРАН, но ты откладывала в сторону «Потерянный мир», сбитая с толку, задавала наивные вопросы девочки-школьницы, которые просто злили меня. «Безнадежный случай», – думал я иногда. Но однажды, когда биржа была закрыта, ты привела меня в свой компьютерный центр, и я был подавлен. Твои объяснения того, как устроена и действует аппаратура, оказались для меня непонятнее санскрита. Совсем другие слова, другой строй мышления. Но все же я надеялся перекинуть между нами мостик.
Выбрав подходящий момент, я, как бы между прочим, заговорил об экстрасенсорных явлениях. «Наверное, было бы приятно, – сказал я, – установить прямую связь между людьми: мозг с мозгом». Я постарался не выдать своей заинтересованности, волнения и отчаяния, подал это как хобби, как развлечение в часы досуга. И, поскольку я не мог читать твои мысли, Китти, мне было легче взывать к твоей объективности. Я и взывал к ней. Стратегия моя не позволяла мне признаваться в том, что я телепат. Я не хотел напугать тебя, Китти, не хотел давать тебе повод отвернуться от меня, узнав, что я урод или по меньшей мере что-то вроде лунатика. Просто хобби такое, Китти, хобби!
Ты никак не могла поверить в сверхчувственное. «То, что нельзя измерить вольтметром или записать на энцефалограмму, не существует вообще», – говорила ты. «Надо быть терпимее, – возражал я. – Телепатические силы есть. Я знаю, что они есть. (Осторожнее, Дэви!) Правда, сам я не могу читать мысли и никогда не был знаком с телепатами». Я решил не бороться с твоим скептицизмом, приглашая кого-то третьего, на нем демонстрируя игру в угадывание мыслей. Но у меня имелись и другие аргументы: «Возьми опыты Райна, возьми Зенера с его картами. Как ты объяснишь их, если сверхчувственного не существует? А очевидные удачи с телекинезом, телепортацией, ясновидением?..»