Во втором раунде Джимми сразу ринулся вперед, надеясь превратить меня в пыль. Неистово размахивая кулаками, он все целился мне в голову. Но я держался за пределами досягаемости его рук, отступал, пританцовывал, опять ударил его в живот, а когда он выпрямился, стукнул в нос. Он упал и залился слезами. Судья очень быстро досчитал до десяти и поднял мою руку. «Эй, Джо Луис! – радостно вопил мой отец. – Эй, Вилли Пеп!»
Судья предложил мне подойти к Джимми, помочь ему подняться и пожать руку. Но я четко уловил, что Джимми намерен стукнуть меня головой в зубы. И тогда я подошел к нему сбоку, встал рядом и шлепнул кулаком по согнутой спине. Это потрясло Джимми. «Дэвид жулит! – заскулил он. – Дэвид жулит!»
Как они все ненавидели меня за мой ум. Умом они считали мой тайный дар. Скромное умение угадывать мысли – вот что оно мне дало. Но теперь это все в прошлом, теперь это не проблема.
Джудит открывает дверь. На ней старенький серый свитер и синие джинсы с дыркой на коленке. Я горячо обнимаю ее, крепко прижимаю к себе добрых полминуты. Из комнат слышится музыка. Кажется, «Идиллия Зигфрида». Сладкая, любовная, примиряющая музыка.
– Снег идет? – спрашивает она.
– Нет еще. Серо, холодно, но снега нет.
– Я приготовлю тебе выпить. Заходи в комнату.
Я стою у окна. Редкие хлопья снега липнут к стеклу. Появляется мой племянник, изучает меня с дистанции в тридцать футов. Потом улыбается и говорит:
– Привет, дядя Дэвид!
Должно быть, Джудит подучила его. «Будь вежлив с дядей Дэвидом, – вероятно, сказала она. – Он плохо себя чувствует. У него было много неприятностей». И вот ребенок стал вежливым с дядей Дэвидом. Не помню, чтобы он когда-нибудь раньше мне улыбался. Он даже не гулькал мне, когда лежал в колыбели.
«Привет, дядя Дэвид!» Хорошо, малыш. Я усек.
– Привет, Пол! Как поживаешь?
– Прекрасно, – говорит он. На этом вежливость истощается. Ему не велели спрашивать о моем здоровье, и он, выбрав игрушку, погружается в свои занятия. Но глаза его продолжают изучать меня, и я не вижу в них симпатии.
Вагнер кончается. Я проглядываю пластинки, выбираю одну, ставлю на проигрыватель. Это Шенберг – «Просветленная ночь». За музыкой бурных страданий следует спокойствие и смирение. Снова тема смирения. Прекрасно. Прекрасно. Звуки струн обволакивают меня. Богатый, сочный хор. Появляется Джудит, приносит мне стакан с ромом. И что-то послабее для себя – шерри или вермут. Она выглядит немного усталой, но очень дружелюбна, очень открыта.
– Твое здоровье! – говорит она.
– Взаимно!
– Хорошую музыку ты поставил. Очень многие не любят Шенберга, считают, что он чересчур чувствительный и нежный. Ранний Шенберг, конечно.
– Да, – соглашаюсь я. – Романтические соки высыхают, когда мы становимся старше. Ну, а ты как в последнее время?
– Ничего особенного. Все по-старому.
– А Карл?
– Я больше не встречаюсь с ним.
– О?!
– Разве я не говорила тебе?
– Нет. В первый раз слышу.
– Я еще не привыкла говорить тебе все, Дэви.
– Привыкай. Ты и Карл…
– Он стал очень уж настойчивым, все приставал с женитьбой. Я сказала, что еще рано, я еще не знаю его достаточно, боюсь заново перестраивать свою жизнь, а может быть, новый порядок будет вовсе не по мне. Он обиделся. Начал читать мне лекцию о том, что не следует уклоняться от сложностей и обязательств, о недопустимости саморазрушения, ну и всякую такую муть. И меня осенило, я увидела его суть: он не муж, а вроде отца – большой, помпезный, строгий. Не любовник, а наставник, ментор, профессор. А я не хочу этого. Я задумалась, каким же он станет через десять или двадцать лет. Я буду еще молода, а ему уже за шестьдесят. И я поняла, что у нас нет общего будущего. Я сказала ему это так мягко, как могла. Он не звонил уже дней десять. Полагаю, что и не позвонит.
– Мне жаль.
– Не надо жалеть, Дэви. Уверена, я сделала все правильно. Карл хорош для меня, но так будет не всегда. Была в моей жизни фаза Карла. Очень длинная фаза. Но не следует ее затягивать, если знаешь, что все равно все кончится.
– Да, – соглашаюсь я. – Конечно.
– Хочешь еще рому?
– Немножко.
– А как ты? – спрашивает она. – Расскажи о себе. Как ты живешь теперь, когда… ну, когда…
– Когда кончилась суперменская фаза?
– Ну да. Она на самом деле прошла?
– На самом деле. Все прошло. Без сомнения.
– Ну и что теперь, Дэви? Как без нее?
Справедливость! Мы постоянно слышим о справедливости, о Божественном правосудии. Он следит за справедливостью. Он наказывает безбожников. Справедливость! Но где она – справедливость? Где правосудие Бога? Может быть, Он на самом деле умер, или в отпуске, или попросту рассеянный, невнимательный? Посмотрите на Его справедливость. Вот Он насылает наводнение на Бангладеш. Плюх! Миллион человек мертвы, развратники и девственники вместе. Правосудие? Может быть. Может быть, невинные жертвы были не так уж невинны. Хлоп! У монахини в лепрозории язва проказы на губе. Правосудие? Хлоп! Собор, который верующие строили двести лет, разрушен землетрясением за день до Пасхи. Хлоп! Хлоп! Бог смеется нам в лицо. И это правосудие? Где? Какое? Возьмем мой случай. Я совершенно объективен. Я не просил сделать меня суперменом. Мне вручили мой дар при рождении. Непостижимый каприз Бога. Но каприз этот определил мою личность, сформировал меня, плохо сформировал, отклонил от нормы. Я не желал этого дара, не просил его. Если же вы считаете генетическую наследственность кармой, плевал я на такую карму. Выдернули карту наугад, Бог сказал: «Пусть это дитя будет суперменом». И вот оно! Юный Селиг стал суперменом в узком смысле этого слова. В узком смысле и временно. Все установил Бог. Бог дал мне изоляцию, страдание, одиночество, даже жалость к самому себе. Справедливость? Где? Господь дал черт знает зачем, и Господь взял. Сила ушла. Теперь я обыкновенный человек, такой, как вы, и вы, и вы. Поймите меня правильно: я примирился со своей судьбой, я полностью приемлю ее, я не прошу у вас жалости, просто я хочу сделать маленький вывод. Теперь, когда сила ушла, кто я есть? Как мне определить самого себя? Я потерял мое отличие, мой дар, мою силу, мою рану, мою неповторимость. Все, что осталось у меня, – это воспоминание о том, что я был не похож на всех остальных. Ну, и что мне теперь делать? Как относиться к человечеству, когда отличие мое ушло, а я все еще здесь? Оно умерло, а я все еще жив. Какую странную вещь проделал ты со мной, Боже! Я не протестую. Ты же понимаешь. Я только спрашиваю, спокойно и рассудительно. Спрашиваю о природе небесного правосудия. Я думаю, что старый арфист у Боэция правильно понимал Тебя. Ты позволяешь нам впасть в грех и оставляешь в ничтожестве. За все грехи наказание на Земле. Это разумное объяснение. Ты всесилен, Боже, но отказываешься отвечать за все. Хорошо это? Я полагаю, что у меня тоже есть разумное объяснение. Если существует справедливость, почему же в жизни так много несправедливого? Если ты действительно за нас, Боже, почему Ты даруешь нам жизнь, переполненную болью? В чем справедливость для слепорожденных детей? Для детей, родившихся с двумя головами? Для детей, родившихся с даром, которого нет у других? Я просто спрашиваю, Боже, верь мне, я готов принять Твое решение, я склоняюсь перед Твоей волей, – а какой у меня выбор, в сущности? – но дано же мне право спросить?
– Эй, Боже? Боже? Ты слышишь меня, Боже?
Не думаю, что Ты слышишь. И не думаю, что дал маху. Полагаю, Ты меня просто… Э-эх!
Ди-да-ди-ду-да-ди-да. Музыка кончается. Небесная гармония наполняет комнату. Все сливается в единстве. Хлопья снега кружатся за оконным стеклом. Давай, Шенберг. Ты понимал, по крайней мере, пока был молод. Ты уловил истину и положил ее на нотную бумагу. Я слышу, что Ты говоришь. «Не задавай вопросов, – говоришь Ты. – Смирись! Только смиряться – таков девиз. Смирись, смирись! Что бы ни пришло к тебе, приемли!»
– Клод Жерманте приглашает меня поехать с ним в Швейцарию после Рождества, – говорит Джудит, – покататься на лыжах. Я могу оставить малыша у подруги в Коннектикуте. Но я не поеду, если я нужна тебе, Дэви. Ты в порядке? Можешь позаботиться о себе?
– Конечно могу. Я не парализован, Джуди. И не слепой. Поезжай в Швейцарию, если хочется.
– Я только на восемь дней.
– Выживу.
– Когда я вернусь, надеюсь, ты переедешь из тех до- мов. Ты должен жить ближе ко мне, чтобы мы могли чаще видеться.
– Может быть.
– Я могу познакомить тебя с кем-нибудь из моих подруг. Если тебе хочется.
– Прекрасно, Джуди.
– Не слышу энтузиазма.
– Относись ко мне легче, Джуди. Не высыпай на меня миллион идей сразу. Мне нужно время, чтобы привыкнуть.
– Хорошо. У тебя как бы новая жизнь, правда, Дэви?
– Новая жизнь? Да. Новая жизнь, вот что это такое, Джуди.
Вьюга. Машины исчезли под белым покрывалом. За обедом радиокомментатор сообщает, что к утру толщина снежного покрова будет восемь или десять дюймов. Джудит пригласила меня остаться на ночь, переночевать в комнате для прислуги. Ну, почему бы и нет? Отныне и навсегда, почему я должен отталкивать ее? Утром мы пойдем с Полом в парк, возьмем с собой санки. Снегопад действительно сильный. Снег так красив. Все укрывает, все подметает, очищает этот усталый, разлагающийся город, его разлагающееся население. Я не могу отвести глаз от окна, стою, прижавшись лицом к стеклу. В руке у меня стакан с бренди, но я забываю отхлебывать, потому что снег загипнотизировал меня своими чарами.
– У! – кричит кто-то у меня за спиной.
Я вздрагиваю, коньяк выплескивается из стакана на стекло. В испуге поворачиваюсь, готовый защищать свою жизнь, но инстинктивный страх сменяется смехом. Джудит тоже смеется.
– В первый раз в жизни я подловила тебя, – говорит она. – Впервые за тридцать один год.
– Ты чертовски напугала меня.
– Я стояла здесь три или четыре минуты, думая про тебя. Старалась, чтобы ты очнулся, но нет, ты не реагируешь, пялишься на снег. Так что я схитрила, заорала прямо в ухо. Ты на самом деле испугался, Дэви? Ты не притворяешься?