— Спасибо, но сначала надо позаботиться о коне.
— Его можно поставить вон в том сарае. Конюшни у нас, к сожалению, нет.
Там, куда она указала, стояло маленькое строение с настежь распахнутой дверью. Он расседлал коня и завел его внутрь.
Неожиданно его слухом завладела музыка — протяжные и таинственные созвучия, плывущие в темнеющем воздухе.
— Очень странно, — пробормотал он, поглаживая коня. — Дядюшка играет, девушка мечтает… Впрочем, излишняя подозрительность тоже до добра не доводит. Если даже она и ведьма, то взять с меня нечего… А если они и вправду беженцы, да еще любят музыку, стоит и мне сыграть пару-тройку мелодий… Надо же чем-то отблагодарить за гостеприимство… — Он достал из седельной сумки свою флейту и направился к девушке.
— Как твое имя? — спросила она. — А то я не знаю, как представить тебя дяде.
— Я Гвил из Сфиры. Это место за рекой Скаум в Асколэсе. А твое имя?
Она засмеялась. Входная дверь была приоткрыта. Мягкий желтый свет ложился на булыжную мостовую.
— У меня нет имени. Зачем оно? Кроме нас с дядей здесь никого нет, он может обратиться только ко мне.
Гвил удивился. Это действительно выглядело странно. Может, она считает его колдуном и боится порчи?
Едва они вошли в дом, как флейта заиграла громче.
— Если ты позволишь, я буду называть тебя Амис, — попросил Гвил. — Так называется южный цветок, такой же золотистый и нежный, как ты.
Она кивнула:
— Пожалуйста, если тебе так нравится.
Они вошли в комнату, украшенную гобеленами. Лица овеяло теплом. Здесь ярко пылал камин, возле него блестел приборами накрытый стол. В кресле сидел неопрятный лохматый старик — спутанные седые космы падали ему на плечи, всклокоченная грязно-желтая борода походила на паклю. Ноги были обуты в ободранные сандалии. Он продолжал играть на флейте, не замечая вошедших. Гвилу почудилось, что девушка пританцовывает на ходу.
— Дядюшка Людовик! — весело крикнула она. — Я привела гостя, господина Гвила из Сфиры.
Гвил присмотрелся к старику: поразительно — у него были проницательные молодые глаза, полные лихорадочным блеском. Больше того, глаза смеялись. Это обескураживало — потому что на морщинистом лице читалась целая повесть, полная страданий и утрат.
— Дядя — великий музыкант, в этот час он всегда играет. Он придерживается такого распорядка уже долгие годы…
Гвил вежливо поклонился.
Амис шагнула к столу.
— Угощайся, Гвил! Дай я налью тебе вина. А потом, быть может, ты тоже сыграешь нам на флейте.
— С радостью, — откликнулся юноша и увидел, что лицо старика просветлело, а уголки губ дрогнули.
Пока Гвил утолял голод, Амис все подливала ему вина, так что, наконец, комната поплыла у него перед глазами.
Дядя Людовик продолжал играть свою мелодию, нежную, как журчание ручейка. Ее переливы убаюкивали. Сквозь дрему юноша следил, как Амис кружится в танце.
«Странно, — думал Гвил, — эти одинокие люди совсем не ожесточились и сохранили любовь к прекрасному…»
Он очнулся и поднялся из-за стола. Людовик все еще что-то наигрывал, мелодия подражала пению птиц на восходе солнца. Амис танцевала, с каждым шагом приближаясь к Гвилу. Он уже ощущал тончайший аромат ее духов, и не мог отвести глаз от золотых волос и счастливого лица.
Людовик почему-то смотрел на нее сердито.
— Может быть, сейчас поиграешь ты? Ты так молод и так силен… — попросила Амис, перехватив его затуманенный взгляд. — Ты ведь не откажешься сыграть для дяди? Он будет очень доволен и скоро уйдет спать. А мы сможем беседовать хоть до утра.
— С удовольствием поиграю, — проговорил Гвил, с трудом шевеля губами — вино брало свое. — Мои домашние всегда слушали меня с удовольствием… Пусть моя музыка расскажет вам о Сфире.
Случайно взглянув на старика, Гвил удивился: лицо выражало чистейшую радость. Его любовь к музыке поистине достойна восхищения.
— Ну же, играй! — попросила Амис, подталкивая его.
— Не лучше ли подождать, пока дядя закончит. Мне не хотелось бы показаться невежей, — попытался возразить Гвил.
— Нет, чем раньше ты дашь ему понять, что хочешь играть, тем скорее он закончит. Просто возьми флейту. Он плохо слышит, — пояснила девушка.
— Ну ладно, — согласился Гвил, — только я лучше возьму свою флейту.
Его невинные слова произвели странное действие: в глазах Амис сверкнуло непонятное торжество, а на лице ее дяди проступило выражение безнадежной покорности.
Гвил отвернулся, смутившись.
— Вы не хотите меня слушать?
На мгновение в комнате стало тихо. Амис стояла перед ним, трогательная и прекрасная:
— Что ты! Я уверена, что твоя музыка приведет дядю в восторг. Просто он хотел бы услышать, как в твоих руках будет звучать его флейта.
Людовик кивнул, и его молодые глаза опять как-то странно сверкнули.
Его инструмент был восхитителен — серебристый металл, золотые инкрустации… И кажется, он не слишком-то хотел уступить его даже на время.
— Возьми флейту, — настаивала Амис, — он просто не может уловить, о чем речь.
Людовик затряс головой, то ли подтверждая, то ли отрицая что-то. Гвил поддержал его участливым взглядом.
— Я пока что сыграю на своей флейте — она почти что часть меня, и к тому же мне не хочется беспокоить твоего дядю. Слушайте! — И Гвил поднес мундштук к губам. — Это песня из Кайна, она называется «Опал, жемчужина и фазан».
Он заиграл — и впрямь с большим искусством. Старик следил за ходом мелодии и порой даже подхватывал ее переливы. Амис слушала, полузакрыв глаза и покачивая в такт рукой.
— Тебе понравилось? — спросил Гвил, закончив играть.
— Очень! Ты не мог бы повторить это на дядиной флейте? Ее звук мягче, и дыхание напрягать почти не нужно.
— Нет-нет, — заупрямился Гвил. — Я играю только на своем инструменте. — Следующим в его исполнении зазвучал праздничный танец — в комнате словно повеяло вихревым дыханием карнавала. Людовик вторил ему с замечательной точностью. Амис самозабвенно кружилась в танце собственного сочинения.
Гвил заиграл бешеную сельскую тарантеллу. Девушка кружилась все быстрее и быстрее, ее руки взлетали, волосы разметались.
Флейта Людовика рождала восхитительные серебристые рулады — они то сплетались с мелодией Гвила, то оттеняли ее другой тональностью, то подчеркивали низкими или высокими нотами ее сумасшедший ритм.
И вдруг Людовик закрыл глаза, не нуждаясь в видимом мире, и заиграл еще быстрее. Его музыка была ни на что не похожа. Рулады, трели, переборы флейты Гвила — а она пела, как никогда раньше — были слабым эхом этой феерии.
Глаза старика закатились, по лицу заструился пот. Воздух трепетал, полнясь созвучиями, едва выносимыми для человеческого слуха.
Амис танцевала, как одержимая. В неистовстве пляски она забыла о красоте и грациозности, казалось, она и себя забыла: ее метания завораживали, пугали. От натуги у Гвила темнело в глазах. Вдруг он увидел, как Амис оседает на пол и бьется в судорогах с пеной у рта. Дядя с усилием шагнул к ней, и… страстное многоголосье сменилось медлительными и величавыми звуками, которые неотвратимо слагались в Песнь Смерти.
Гвил из Сфиры бросился вон из комнаты с расширенными от ужаса глазами.
А Людовик играл, и каждая следующая нота вызывала у его жертвы новую жестокую судорогу.
Холодный воздух отрезвил Гвила — снаружи шел дождь со снегом. Юноша вбежал в сарай, бросил коню на спину седло, торопливо взнуздал его и поскакал прочь. Булыжник грозно звенел под копытами. Гвил мчался галопом. Вон из города! Когда он решился, наконец, оглянуться, то онемел от изумления: позади в утреннем полусвете расстилалась ровная каменистая равнина, лишь кое-где виднелись неузнаваемые руины… Кругом царила тишина — лишь иногда ее нарушал шорох осыпающихся камней. Гвил отвернулся и поехал своей дорогой. На север.
Впереди маячили серые гранитные утесы, почти сплошь покрытые алым и черным лишайником и голубой плесенью.
Копыта коня звонко цокали по камням дороги. Этот звук убаюкивал Гвила — он обессилел после бессонной безумной ночи. Дрема уносила его в страну сновидений, Гвил упорно старался стряхнуть с себя оцепенение и не заметил, как заснул и начал сползать с седла. Встрепенувшись, он решил, что скоро нужно будет устроить привал.
Солнце было в зените, когда дорога привела его к огромному утесу. Гвил задумался, и решил передохнуть сразу за поворотом.
И неожиданно скальные стены расступились, открыв неоглядный простор.
Это был край полутонов и полутеней, сливающихся в дымку на горизонте. Впереди виднелась пустынная возвышенность с рощицей темных деревьев. У ее подножия поблескивала вода и светлели пепельные руины, окутанные туманом.
Не это ли — Музей Человека?
Ближе к вечеру поднялся ветер. Казалось, он нес с собой сумерки, как облака. Гвил остановился на ночлег. В темноте ничего не стоило потерять дорогу. Странный печальный звук. Гвил замер, настороженно озираясь.
Вздох? Стон? Плач?
Звук раздался ближе. Он изменился, и больше всего походил на шелест одежд.
Гвил съежился в седле. Темнота подалась: на дороге стоял некто в белых одеждах, глаз его видно не было — только темные провалы, подобные пустым глазницам черепа.
С печальным воплем пришелец сгинул. Вокруг слышался только шум ветра. Гвил без сил сполз с седла наземь и стал разворачивать облачение. Очутившись в темноте и тепле, он погрузился в сон.
Поутру он снова пустился в путь. Дорога петляла по белому песку между пыльными кустами дрока, и вела как раз к холму с рощицей. Гвилу очень хотелось увидеть сквозь листву крыши и дымок над ними. Справа и слева были поля, заливные луга и яблоневые сады. Значит, где-то поблизости должны жить люди! На глаза ему попалась ограда из камней и черных бревен. Высеченные на камнях пятерни указывали на центральную колонну. Бревенчатые перила были украшены спиралями. За оградой зияла яма, выкопанная или выжженная каким-то ужасным орудием.
И тут он заметил троих — они явно спешили ему наперерез.