ь с одноклассницами и девульками с танцев, а Кот уже бушевал по-настоящему.
К Сашке на день рождения он пришел с Эльзой Мальцевой — микрорайонной секс-бомбой. С нашей точки зрения, девушка была уже сильно немолода — годиков ей тогда натикало никак не меньше двадцати двух, а может, и двадцати четырех. Но хороша телка была невыносимо — рослая, сливочно-белая, мягко-упругая. А цыцуганы под кофточкой — будто гантели в лифчик запихала. Нас, молокососов, она шугала прочь как брехливых псов.
Ребята злобно-завистливо говорили, что она дает, но только за деньги. Наверное, врали. С Котом-то она хороводилась безо всяких денег.
Короче, в тот душный августовский вечер в тесной квартирке Серебровских кипел большой разгул. Кот взял Эльзу за руку и, сопровождаемый нашими завистливыми взглядами, повел в спальню. Известно зачем! Проходя мимо меня, наклонился, быстро горячо шепнул:
— Доставь Пса…
Во мне есть единственный талант — аккуратно-вдумчивой исполнительности. Я и реализовал его, втащив через пять минут упирающегося Сашку в спальню.
Закрыл дверь, и мы оба чуток обомлели.
В комнате остро, волнующе, прекрасно пахло женщиной. Эльза, здоровенная, белоснежная, совершенно голая, лежала на родительской двуспальной кровати, и поперек ее живота и богатых чресел вилась голубая лента из подарочного магазина с надписью: «С днем рожденья, Хитрый Пес! You are welcome!»
А она, гадюка, хохотала и приветливо махала белой рукой.
Я почувствовал, что сейчас металлическая молния на моих джинсах проплавится и разлетится в прах мелкими бронзовыми брызгами.
Сашка, забыв, что должен сейчас возмущаться и презирать нас, стоял в сладком оцепенении, завороженно глядя на огромную белую лебедь, спустившуюся с небес его юношеских мечтаний на деревянную румынскую кровать, и жадно, судорожно вздыхал, будто в городе вслед за сахаром и водкой кончился воздух.
Кот, стоя в изголовье, наклонил набок голову, сложив под подбородком ладони, сказал голосом протестантского проповедника:
— Благословляю вас, дети мои… Возлюбите друг друга и станьте единой плотью…
Сашка хотел что-то заявить, наверняка очень умное, но из него вырвалось только сдавленное кудахтанье. Кот рявкнул:
— Разговорчики в строю! Серега, ложи его сюда… Ремень, дурак, расстегни… Ну, ботинки-то сними, козе-е-е-л! Эльза, не сглазь новобранца! Любимая, подмахни с душой!..
Мы с Котом выскочили за дверь и с восторгом слушали их нежное сопение, медовое рычание, счастливые стоны и крики. Хохотали, обнимались, пили за успешное окончание, мы были как сумасшедшие. Потому что уже тогда предчувствовали, что такие подарки потянут подороже, чем нефтяная вышка или глиноземный завод.
И Эльза, прекрасная, обильная, щедрая, как земля, сказала потом:
— А мелкий-то ваш! Такой боец, оказывается! — и нежно поцеловала Саньку в затылок…
Удивительные прихоти, чудные выкрутасы памяти! Я забыл, я плохо помню своих женщин, а Эльзу, с которой никогда не спал, не дотронулся до нее, двух слов не сказал, я запомнил навсегда. Для кого-то она, возможно, недорогая молодая шлюха, разнузданная развеселая потаскуха. Для меня она память о самой прекрасной женщине, какую я видел, о счастье, весело подаренном ею, напоминание о том, что женщина — это как небо, как море, как благодать. Для всех.
Лихая, беспутная волшебница, она вершила таинство вхождения в удивительный мир, о котором мы в молодости думали всегда, неотступно, темно и сладко, как верующие о загробной жизни.
You are welcome. Добро пожаловать…
— По-моему, ты уже и без меня придумал подарок боссу, — легонько потолкала меня в плечо Лена.
— Нет, не придумал, — вынырнул я из воспоминаний. — Я вспоминал о подарках нашей молодости. Думал о женской красоте…
— Ну ты даешь! — восхитилась Лена. — О женской красоте — применительно к дню рождения босса? Или безотносительно?
— Относительно! Как всякий стареющий козел, я стал подолгу рассматривать баб…
— Это хорошо! — одобрила Лена. — Повышает гормональный тонус… К чему рассказываешь?
— Хочу спросить. У меня такое впечатление, что с улиц Москвы исчезли красивые девки. Это факт? Или это старческая мизантропия?
— Это факт, — пожала плечами Лена. — Нормально…
— Куда делись?
— Ну, одна, например, сидит рядом с тобой, — усмехнулась подруга. — Другие — в попутных и встречных машинах, отечественных и иномарках, в такси и персоналках.
— А чего это они все вдруг так автомобилизировались? — искренне заинтересовался я.
— С того, что в этой стране теперь рынок. Не социализм, при котором все одно — уродка иль красотка, была бы только патриотка! Сейчас красота наконец и у нас стала товаром. И естественно, имеет цену…
— А какова цена-то?
Лена раздавила в пепельнице окурок, медленно, улыбаясь — не то всерьез, не то шутя, — сказала:
— На рынке, Сережа, не бывает фиксированных цен. За сколько продашь! Поэтому они не шастают по тротуарам с авоськами в руках, а сидят в дорогих офисах серьезных контор, снимаются в рекламе, топ-моделят, рвутся на телевидение, а некоторые — пока я тут шоферю у тебя — нежатся на пляже в Ницце. Усек?
— Усек…
Не знаю, может быть, она права. Вообще это похоже на правду. Красота — это дар, физиологический талант. Талант ученого, или торговца, или скрипача имеет цену. А почему красота — самый редкий и самый востребованный в мире товар — не должна иметь цену?
У нас, слава Богу, она не имела цены. Может быть, потому, что, как говорит Хитрый Пес, тогда не было реальных денег. А может, потому, что не было ничего дороже — приценить не к чему было.
Пустое. Я многого не цепляю, у меня странное чувство, будто я лечу по касательной к этой жизни. Не сопрягаюсь.
Положил Лене руку на колено:
— Назови цену.
Она легко, прикосновением погладила мою ладонь, со смешком сказала:
— Тебе — бесплатно. Фирма угощает…
Александр Серебровский: раздача слонов
Человек — животное ритуальное. Неохота думать о том, что каждое пробуждение — это и есть твой новый день рождения. Неохота и некогда. День рождения отмечается как сложный ритуал.
Приятно раз в году, потратившись чуток на угощения, собрать близких людей.
Близкие — это орда халявщиков, прохиндеев-стололазов, надоевшие сотрудники, друзья детства, с которыми ты познакомился, когда они узнали, что ты далеко уплыл в восьмизначные цифры, и, конечно, надежные компаньоны и партнеры, мечтающие повидать тебя на следующих праздниках — в гробу, на поминках.
С утра до обеда они будут идти через мой кабинет — сегодня это дозволено — и непрерывно врать, кривляться, лебезить и притворяться. Вечером — шикарный прием в загородном доме в Барвихе. Как сейчас говорят — большая парти.
А я улыбаюсь поощрительно, сегодня я добр и доступен. Правила ритуальной игры. Надя и Кузнецов в приемной следят за жестким расписанием движения поздравителей — всем назначен точный срок, минута в минуту, всем определено количество времени для выражения теплых чувств и зачтения поздравительного адреса.
Стол для совещаний уставлен сегодня рядами фужеров с шампанским и наполеонками с коньяком. Подносы тарталеток, канапэ и маленьких пирожных, вазы с фруктами и бездна цветов. В углу горой свалены пакеты и свертки с подарками.
Кто-то из обслуги, от большого ума, догадался пустить через спикеры негромкую классическую музыку. Вот кретины! Нечто похожее я видел только на прощании с отравленным банкиром Кивелиди.
Я выслушивал очередного визитера из близких, говорившего обо мне так сладко, что на губах выступал сахариновый налет, принимал адрес, благодарил сердечно, и если это был дальний-близкий, то мило и душевно ручкался, а если заявлялся близкий-близкий, то мы и лобызались троекратно.
Я думаю, что эта наша неискоренимая традиция — обниматься и целоваться с противными мужиками — восходит к душевной необходимости плотнее ощупать собеседника и убедиться, что он не прячет за спиной нож. А камень — за пазухой.
После этого возвращался к своему столу и смотрел на терминал финансовых индексов — биржа катилась вниз неостановимо. Сегодня она может рухнуть.
Это, конечно, плохо. Очень плохо. Но я ничего не могу сделать…
А посетители все шли. Они любили меня. Они искренне надеялись притулиться к моим деньгам.
Владимир Вольфович, похохатывая, хлопал меня по плечу:
— Нет, Александр, ты не правильно себя ведешь! Однозначно! Ты же форменный нормальный гений! Держись ближе к нам — все будет у тебя нормально!..
Мясищев, грубый человек, хозяин агропромышленного банка, обнимал меня, досадливо крякал:
— Трудный денек сегодня, Сашок! Вкладчики бегут, паникуют, тащат понемногу… Знаешь, курочка по зернышку клюет, а весь двор в говне…
Президент «СБС» Смоленский веселился, подначивал, до печенок достать старался:
— Ну, тезка, поздравляю! Еще годешник отмотал! Ты — орел! Одно мне только скажи — зачем ты попер в губернаторы? Нужно это тебе? Будут шутить — у олигарха положение хуже губернаторского!
Стая кинорежиссеров — все невероятно революционные художники, верящие в торжество прекрасного:
— … и ваши несомненные будущие успехи, Александр Игнатьич, мы считаем залогом бессмертия, непобедимости нашего многострадального кинематографа…
Сенька Агафонов, глава «Росалюминия», низкий завистник, долго рассматривал картины, потом сочувствующе вздохнул:
— Цены на русскую школу в Европе катятся вниз, как сегодняшняя биржа…
— Не тревожься, Семен! После того как повисят на моих стенах, эти полотна свою цену удвоят…
А министр экономики Хейфец сказал по-простому, по-мужицкому, по-нашему:
— Ну что же, господин Серебровский, я очень доволен, что премьер поручил мне вас поздравить и сказать вам, что вы лишний раз доказали, как может быстрых разумом Билл-Гейтсов российская земля рождать. Вы по праву являетесь лидером нашего поколения Интер-Некст!
И довольный сложной шуткой — домашней заготовкой — с чувством засмеялся, вперед меня…