— Устал… Все-таки не на лавке сижу! Поле большое…
Владимир Павлович помолчал, крякнул и отошел к молодому полузащитнику Федору Трушину, впервые поставленному в основной состав.
— Неудачное время мы с тобой, Федя, для дебюта выбрали. — Он полуобнял растерянного, вконец замотанного бессмысленной беготней Федора, и громко, чтобы слышали все, сказал: — Неудачное время, если даже такие красавцы, как Токин, забывают, что это футбол, а не игра в расшибалочку.
Юрий дернулся, чтобы ответить тренеру, но тот опередил его:
— Давай давай, капитан, посмотрю, что скажешь! Вместо того, чтобы молодым пример подавать, играешь худшую свою игру! И вообще… — Пестов говорил долго, наверное, все оставшиеся от десяти отведенных для перерыва минуты. Упреки его были не во всем справедливы, но, что поразило Токина, никто даже не сделал попытки оправдаться.
Второй тайм начался удачно. Уже на четвертой минуте Юрий с короткой, неожиданной и неуклюжей подачи новенького Трушина забил первый мяч. Забил красиво, элегантно, сам не ожидая от себя такой прыти. Видно, в какую-то минуту опыт поборол настроение — и получился сильный, без замаха, резкий удар.
Знаменцы понуро готовились начать с центра, когда Глеб, показывая на небо, сказал:
— Смотри-ка! Летят…
Вместо того чтобы остановить проходившего с мячом знаменца, Юрий закинул голову и над самыми вершинами высоких ракит увидел летящие куда-то мимо, как и утром, самолеты. Но потом они, один за другим, развернулись и пошли в сторону центральной трибуны.
Юрий обработал отданный ему мяч и отправил его на правый край одному из братьев Архаровых. А когда вновь взглянул на небо, самолеты висели прямо над полем, невысоко, чуть выше самых высоких ракит. Самолеты были чужие, холодные, с огромными крестами на крыльях и фюзеляже. От одного из них отделились черные точки и понеслись к земле. Из игравших, кроме Юрия, никто не смотрел на небо. И только когда дробным плеском близких взрывов колыхнуло небо, игра остановилась сама собой. С верхних рядов вниз сдуло остатки болельщиков. За центральной трибуной, там, где виднелась труба электростанции, взвилось к небу черное облако.
— Играть! — истошно завопил, сам не зная почему, Юрий и, погрозив кулаком в небо, подхватил мяч. Он держал его у себя в ногах и кричал: — Играть! Плевать на гадов! Будем играть!
Юрий побежал с мячом в сторону ворот знаменцев, низко наклонив голову, не обращая внимания на нарастающий рев самолета, выходившего из пике над самым стадионом. Он помнил только, что навстречу ему бежал почему-то не защитник знаменцев, а Владимир Павлович.
— Стой, Юрка, стой! Кончай игру! — Он сгреб в охапку Токина и прокричал в ухо: — Людей погубим! Давай всех под трибуны, а то из пулеметов начнут поливать!
И, словно подтверждая опасения Владимира Павловича, следующий пикировщик сыпанул над стадионом длинный веер трассирующих пуль. К счастью, никто из стоявших на поле не пострадал.
Взмыленные, запыхавшиеся, забились они в раздевалку, — обе команды в одну, — прислушиваясь к глухим ударам, несшимся издалека, будто сквозь крышу. Никто не проронил ни слова, словно собрались под трибуной глухонемые. Только порывистое, еще не успевшее установиться дыхание примешивалось к звукам, шедшим извне. Где-то там, за стеной, рвались бомбы, что-то разрушая, кого-то убивая… И все эти привычные предметы — мячи, бутсы, майки — стали вдруг нелепыми в сопоставлении с понятиями «война», «самолеты», «бомбы», ворвавшимися в жизнь Старого Гужа.
Токин еще не отдавал себе полностью отчета в том, что незнакомое слово «война», с которым ворвался в его дом Глебка, теперь из абстрактного понятия превратилось в реальность. Для него, заводского парня, футбольные баталии были высшим мерилом человеческого достоинства, складывавшегося из таких составных, как смелость, мастерство, стойкость… Удачливая заводская команда, снискавшая в стране популярность пусть не такую, как ведущие столичные клубы, но заставившую говорить о себе всерьез. И он, капитан, футбольная гордость города, сидя здесь, в раздевалке, просто не представляет себе не то что своего будущего, а дня завтрашнего. Он знает только одно — приближаются игры, неизмеримо суровее, тех, что казались им такими бескомпромиссными.
Токин сидел, опустив руки между коленей, неподвижно, будто все свои силы потратил на тот истерический крик, призывавший к игре, А перед глазами вставали светлые трибуны московского стадиона «Динамо», на котором проходил финальный матч турнира заводских команд. И он, Юрка Токин, забил два красивейших гола. И ему хлопали москвичи. И о нем сказал известный мастер: «Помяните мое слово — об этом парне еще заговорят в стране!»
А потом круг почета, море цветов, и этот подарок — радиоприемник, и поездка к морю в профсоюзный санаторий… Когда же это было?! Кажется, что все связанное с тем триумфальным матчем в Москве было давным-давно, по крайней мере, столетие назад…
ЯНВАРЬ. 1958 ГОД
Шеф остался верен себе, поворчав, даже не преминув это сделать на очередном заседании редколлегии, он тем не менее не только выполнил мою просьбу и подписал письмо, но и позвонил в управление Комитета государственной безопасности.
Когда я приехал в Старый Гуж и предъявил редакционное удостоверение в бюро пропусков, дежурный был уже предупрежден, и через десять минут я сидел в приемной. Дважды подходила пожилая блондинка и вежливо просила извинить начальника — у него экстренное совещание. Смешно! Как будто, проводи он совещание обычное, мне не пришлось бы ждать. Правда, внимание показалось мне вскоре единственным признаком какой-то заинтересованности местных товарищей в том вопросе, с которым я приехал. Такое впечатление еще более укрепилось, когда через полчаса я наконец миновал двери кабинета и навстречу мне, широко улыбаясь, поднялся высокий подполковник, пожал двумя руками мою протянутую руку и сказал:
— Очень рад, очень… И простите, что заставил ждать.
— Что вы, — смущенно пробормотал я, — у вас дела…
— Есть немножко, — согласился он. — Итак, вас интересует молодежное подполье…. Предупреждаю, привыкайте сразу к условности этого понятия.
— Условности? И вы считаете, что…
— Видите ли, — перебил начальник управления, — мне бы очень не хотелось навязывать вам свою точку зрения. По крайней мере, до того, как вы ознакомитесь с материалами следствия, которыми мы располагаем. Там не все равнозначно. Были и у нас свои осложнения. Но картина перед вами будет широкая. А вот ясности… Э, да… — он махнул рукой, как бы говоря: вспоминать об этом теперь уже поздно. — Вы устроились?
— Нет. Прямо к вам. Не хотел терять времени…
Начальник нажал кнопку под крышкой стола. Вошла дама, как я ее назвал, еще сидя в приемной.
— Мы бронировали товарищу номер?
— Все в порядке, Михаил Михайлович. Третий номер, как договорились.
— Ну и ладно. — Проводив секретаршу одобрительным взглядом, Михаил Михайлович. — это я уже намотал себе на ус, так как официального представления не состоялось, — сказал: — Идите-ка отдохните! А часика в три приходите к нам. Первую партию документов для просмотра наши товарищи вам уже приготовят. Машина внизу вас ждет… Не прощаюсь…
Это было как в сказке. Давненько не испытывал я в своей хлопотной журналистской жизни такой заботы. И машина ждала, и номер был заказан отменный.
Наскоро умывшись, перекусив в буфете, я вернулся в управление, и меня провели в небольшую комнату. На столе лежали пухлые папки… В том мире, который открыли мне разноцветные, разноформатные, в линейку, в косую, в клеточку или просто пожелтевшие от времени некогда белые листки, заполненные синими, фиолетовыми и черными чернилами, грамотно или не очень, разными почерками или прыгающими буквами старой ундервудовской машинки, я провел долгие часы. Эти бумаги захлестнули меня и понесли, понесли, круша все на своем пути: сомнения, гипотезы, предположения, симпатии и антипатии. К, вечеру четвертого дня я одолел последнюю папку и, как обычно, голодный и усталый, отправился в гостиницу.
Я уже совсем собрался было спуститься в ресторан поужинать, когда робкий стук в дверь донесся до спальни.
— Да, да! — громко, может быть, даже громче, чем следовало, крикнул я.
Дверь открылась осторожно, словно входивший подозревал какой-то подвох, ожидавший его за дверью. Я бросил завязывать галстук и, прислонившись к притолоке, с интересом стал наблюдать, что же будет после того, как наконец дверь откроется.
Когда она открылась достаточно широко, в комнату вплыл — другое слово придумать трудно, — вплыл прямо, гордо, как испанская каравелла, мужчина. Си был среднего роста, худ, с бледным лицом, окаймленным густой шапкой темных, с редкой сединой волос. Первое, что надолго приковало мое внимание в нем, были руки: сухие, бестелесные, с вздувшимися узлами как бы пустых вен. На ощупь они оказались еще противнее — сухонькие и жаркие, словно с затаившимся внутри огоньком.
— Чем могу?… — начал я, но вошедший, будто меня и не было, внимательно огляделся, опять-таки осторожно, как бы боясь подвоха. Это начало меня уже злить. Я собрался повторить свой вопрос, но, опередив меня, вошедший резко повернулся и, как-то изнутри облизнув языком губы, «как суслик», мелькнуло у меня, заговорил:
— Вот там, у задней стены, стояла кушетка. Возле правой стены — диван. А рядом, на вертящемся стулике у стола, сидел немец и печатал на машинке то, что ему диктовал переводчик Гельд… — Говоря все это, вошедший, по-монашески, лодочкой сложив на животе ладошки, постоянно облизывал губы, отчего сходство его с грызуном возросло настолько, что у меня, не знавшего ни его имени, ни судьбы, сама собой родилась кличка Суслик.
При фамилии Гельд, где-то мной слышанной или виденной совсем недавно, я подался вперед, внимательно вглядываясь в Суслика, который вел себя самым странным образом.
Не представившись, не обращая на меня, хозяина, практически никакого внимания, он продолжал говорить будто бы только для себя: