– Ни разу.
На столике звонит телефон. Оксана отвечает, слушает двадцать секунд и кладет трубку.
– Это Ричард. Он говорит, у нас был напряженный день, ха-ха, б…, и он хотел бы пригласить нас на тихий неформальный ужин. Он полагает, что нам следует познакомиться получше, чтобы подвести черту под злополучными утренними событиями и двигаться дальше.
– Двигаться дальше. Серьезно? Он полный, блин, псих.
– А я проголодалась, и ничего против не имею. Лара придет за нами через пятнадцать минут. Надень пчелиный свитер. Ты мне нравишься в нем.
Двенадцатый этаж – фешенебельный и безликий, как сетевой отель, но для нас это, несомненно, тюрьма. Окна с тройным остеклением не открываются, а двери и лифты – на кодовых замках. Молодые мужчины и женщины – некоторые из них вооружены – бдительно патрулируют коридоры, перемещаясь между офисами с загадочными номерами. Когда мы выходим из Оксаниной комнаты, в здании продолжает кипеть жизнь. Не знаю, чем тут занимаются, но работают они, похоже, круглые сутки.
Ужинаем мы в апартаментах с видом на реку. Декор – сталинский неоклассицизм с некоей своей изюминкой. У официантов в костюмах, которые провожают нас к столу, отчетливо полувоенный вид. Меня помещают между Антоном и Ларой – нетривиальная задача в смысле застольных бесед, – а Оксану – напротив меня, рядом с Ричардом. Наши с Оксаной наряды не вполне подобающи для здешнего антуража, но мы, в конце концов, сюда не напрашивались.
– Все это решительно странно, – обращаюсь я к Антону.
– Это Россия, – отвечает он, пожав плечами. – Театр, где пьесу переписывают каждый день. А артистов меняют в разгар действия.
– Какую же роль сейчас играете вы?
– Маленькую, но очень важную. Копьеносец. А вы, миссис Поластри?
– Учитывая, что вы меня пытались убить уже трижды, то, полагаю, можете называть меня Евой.
– Прекрасно. – Он замолкает, пока официант наливает ему вина. – Итак, Ева, могу я узнать, что вы чувствуете – каково это для вас быть не зайцем, а бежать вместе с гончими?
– По правде говоря, я вообще надеялась избежать охоты.
– Поздно. Вы лишили себя этой опции, когда убили Асмата Джабрати. – Он улыбается. – Да-да, нам всё про это известно.
– Понимаю. – Шов на спине гневно пульсирует. Рана кажется живой и рваной.
– Вы, Ева, считаете себя не такой, как мы, но вы такая же. – Он делает пробный глоток. – Весьма недурное. Оцените.
– Боюсь, что если выпью хотя бы каплю, то вырублюсь. Это был самый тяжелый день в моей жизни начиная с того момента, когда Лара убили Кристину, приняв ее за меня.
– И именно поэтому бокал великолепного румынского шардоне вам просто необходим.
Из вежливости я подношу к губам тяжелый хрустальный бокал и делаю большой глоток. Антон прав, вино действительно превосходное.
– Я не всегда был солдатом, – продолжает он. – Моей первой любовью была литература, особенно Шекспир, и я знаю толк в моральных дилеммах. Я не такой, как вон та ваша подруга, у которой ни чувств, ни мыслей.
– Вы ее не знаете, – говорю я, тайком запивая вином парочку таблеток болеутоляющего.
– Нет, Ева, что вы! Я прекрасно ее знаю. И мне доподлинно известно, как она работает. Она – как заводная игрушка, которую можно бесконечно разбирать и снова собирать. Она абсолютно предсказуема, и поэтому так полезна. Развлекайтесь с ней сколько хотите, но не делайте ошибку, не думайте, что она когда-нибудь станет человеком.
От необходимости отвечать меня спасает прибытие первого блюда.
– Морские гребешки из Охотска, – шепчет официант, пододвигая ко мне фарфоровую тарелку.
– Ух ты! – Лара выжимают ломтик лимона на гребешки, надавливая с такой силой, что брызги сока летят мне в глаз. – Вот блин! Черт! – Они протирают мне лицо салфеткой. – Сначала та девушка утром, теперь вот это. Явно не наш день, да?
– Давно ты живешь… м-м-м… вне бинарной гендерной системы? – спрашиваю я.
Лара оживляются.
– Несколько месяцев. С Англии. Ты когда-нибудь была в Чиппинг-Нортоне?[6]
– Нет. Наверняка много потеряла.
– Мы работали няней в одной семье. Уидл-Смайты. Приглядывали за дочерьми, пятнадцатилетними двойняшками.
– Получалось?
– Просто великолепно. Отец, красномордый тори, член парламента, приезжал домой только на выходные, а остальное время жил в Лондоне. У него там была подружка, наверняка какая-нибудь проститутка, но жена не обращала внимания, поскольку это давало ей возможность смотреть «Нетфликс» ночами напролет. А Силия и Эмма – очень милые. Вечером они частенько брали нас с собой. Мы шли в местный паб, нажирались, а оттуда – на собачьи бои.
– Что, на самом деле?
– Да. Это же очень традиционная семья, высшее сословие. Девочки спрашивали, есть ли у нас парень в России, и мы, разумеется, сказали, что никаких парней нет. Мы объяснили им, что нам довелось работать в этом мачистском мире (разумеется, ничего конкретного о своей работе мы не рассказывали). Мы, мол, теперь не считаем себя девушкой или женщиной и не хотим, чтобы к нам относились как к женщине. Тогда они предложили сменить местоимения – это будет прикольно, тем более нас отправили туда совершенствовать английский. Ну мы и сменили.
– Как это восприняли их родители?
– Мать такая, типа: «Девочки, почему вы говорите о Ларе «они»? Разве ее раскололи на две части?» А отец закатил глаза и высказался о «политкорректной тусовке». В общем, типа того. А потом нас вдруг отправили в Москву, чтобы… – Их рука летит ко рту. – Блин, ты не поверишь. Мы собирались сказать «чтобы убить одну женщину», но тут вспомнили, что «женщина» – это ты.
– Мир тесен. И у тебя вышел промах.
– Ты наклонилась.
– Какая я мошенница!
– С тобой весело. Оксана всегда говорила, что у нас нет чувства юмора.
– У тебя наверняка есть другие чудесные качества. – Наблюдая, как они уминают гребешки, я вспоминаю слова Оксаны о Лариных челюстях.
– Да, и немало. Но ведь мы теперь квиты? Мы покушались на твою…
– Дважды.
– Ладно, дважды. А ты увела у нас девушку.
– Она никогда не была твоей, Лара, она всегда была моей.
– Это не так.
– Это так. Расскажи мне еще об этих гендерных делах.
– Да, расскажи, – присоединяется Антон, который услышал мою реплику. – О чем там вообще речь? В смысле, ты выполняешь мужскую работу, и никто не делает из этого истории, в чем тогда проблема?
– Почему убивать людей из винтовки с оптическим прицелом – это мужская работа? – спрашивают Лара, протыкая вилкой очередной гребешок. – Этому может научиться любой. Уже достало, что все нас называют женщиной-снайпером. Мы просто снайпер. Торпедо. Мы не хотим всю эту фигню, которая ассоциируется с женским гендером.
– А привилегии?
– Какие привилегии? Это когда мужики глазеют на твои сиськи и разговаривают с тобой, как с дурой?
– Никто не разговаривает с тобой, как с дурой, – вмешивается Ричард, который наблюдал за этой пикировкой. – Люди считают тебя умной, поскольку ты – в двойном выигрыше. Тебя уважают как элитного киллера и восхищаются тобой как весьма эффектной женщиной. – Он с отталкивающей галантностью поднимает бокал.
Лара глядят на него с сомнением.
– Можешь говорить, что хочешь, но наши местоимения останутся нашими местоимениями. Не будете ими пользоваться, мы тогда тоже не будем ни в кого стрелять. Имя мы тоже собираемся изменить.
– Ну хоть в вегетарианцы ты не подашься? – спрашивает Антон.
– Не смеши нас.
Официант приносит второе блюдо. Мой русский лексикон не слишком богат на крупных млекопитающих, но на блюде – что-то вроде лося или оленя. Кто-то, у кого имелись рога и кто стал теперь темными окровавленными котлетами в соусе из красных ягод. Нам поставили бокалы побольше и заменили вино на грузинское – оно пьется так легко, что я почти сразу прошу новую порцию. Сидящая через стол Оксана, воодушевленная утренней бойней, – в блестящей форме. Она отвечает сдержанным кокетством на покровительственную манеру Ричарда, намеренно игнорирует Антона, похотливо пялится на Лару и бросает на меня нежные, обволакивающие взгляды. Это – бенефис, шанс продемонстрировать весь репертуар освоенного ею человеческого поведения.
В детстве у родителей жила кошка, прекрасное кровожадное существо, которое звали Силли, хотя имя Насилли подошло бы ей больше, и эта кошка ежедневно таскала им сувениры в виде окровавленных, умирающих мышей-полевок и птичек. Мне невыносимо было смотреть на эти душераздирающие дары, и я умоляла родителей или повесить на Силли колокольчик, или лучше ее кормить, но они не делали ни того, ни другого. «Это кошачья природа, – говорили они. – Это инстинкты. Охота – ее потребность». Смерть Силли была столь же жестокой, как и вся ее жизнь – она погибла ночью под колесами несущейся машины. Оглядываясь на годы, которые она провела с нами, я думаю, что родители не просто мирились с ее дикарскими повадками, но и втайне им радовались. Ведь поведение Силли было, в некотором смысле, аутентичным, оно давало возможность почувствовать себя круче городских, которые воротят взгляд от темных реалий природы. Сегодня я лучше понимаю родителей. Оксана, с кровью на зубах и когтях, – это моя Силли. Ее природа – это природа мира, если смотреть на него, не зажмуриваясь и не отворачиваясь. Охота – ее потребность.
Ричард стучит ножом по бокалу, и я открываю глаза. Я полностью вымотана и выжата, и открыть глаза – единственное, что я еще в состоянии сделать, дабы не дать себе сползти под стол.
– Давайте мы все на минуту встанем и подойдем к окну, – предлагает Ричард.
Лара помогают мне подняться со стула. Похоже, они думают, что мы теперь подруги.
Ричард ослабляет на шее галстук и начинает говорить. Широким взмахом руки он обводит сверкающую московскую панораму. После дряхлого величия Петербурга Москва выглядит монолитной крепостью. Она весьма впечатляет, но красотой это не назовешь – слишком бесчеловечны ее масштабы. Лара поддерживают меня за локоть.