– Огонь! – негромко произношу я на удивление спокойным голосом, но Стечкин вдруг пропадает из виду. И тут мы слышим, как где-то под нами раздается частично заглушаемый нашими наушниками звук, похожий на петарду, и вслед за ним топот ног по лестнице. Я замираю, Чарли оборачиваются, и им в грудь врезается автоматная очередь. Сзади нас с оружием наготове стоят трое мужчин в полевой форме ФСБ. Из-за их спин появляется четвертая фигура, явно женская, в черной лыжной куртке и лыжной маске. Подойдя к Чарли, которые корчатся, задыхаясь, в расползающейся луже крови, она снимает маску и достает «макаров».
– Это тебе за Кристину, сука, – говорит она и выпускает единственную пулю прямо в переносицу Чарли. Потом переводит холодный взгляд от трупа на меня.
– Ева.
– Даша.
Эфэсбэшники помогают мне подняться. Меня так трясет, что я едва удерживаюсь на ногах, и, когда в переполненную людьми восьмигранную комнату входит Вадим Тихомиров, я просто стою, тупо на него уставившись.
– Мертва? – спрашивает Тихомиров Дашу, указывая на Чарли, и та кивает в ответ.
– Тогда мы в расчете, – говорит он ей.
– В расчете, – отвечает Даша, расстегивая куртку, убирая пистолет в кобуру и кидая мне бледную, натянутую улыбку. – Всем спасибо, и пока.
Тихомиров склоняет голову.
– Прощайте, госпожа Квариани.
Когда она уходит, у Тихомирова звонит телефон. Он сначала слушает, потом что-то невнятно бормочет и качает головой.
– А где Воронцова? – обращается он ко мне.
– Не знаю.
– Я считал, что мы вычислили, где будет вторая огневая точка. Там сейчас работает наша группа, но они никого не обнаружили.
Она жива, говорю я про себя. Она жива.
– Хорошая новость состоит в том, что Лой и Стечкин – в театре, целы-невредимы, – продолжает он.
– А как вы узнали, что именно они будут целями «Двенадцати»? – спрашиваю я.
– Это было очевидно. Я сразу понял, как только получил вашу записку. За которую, кстати, я очень вам благодарен. Вы проявили отвагу и ум, на большее я не мог и надеяться.
Он протягивает руку, и я – памятуя о навевающей грусть фигуре Чарли, лежащей в крови перед нами, – пожимаю ее.
– А сейчас, пока мои люди здесь все зачищают, я отвезу вас в безопасное место.
Я спускаюсь следом за ним по лестнице, проходя мимо бездыханного тела Толи. На первом этаже Тихомиров открывает мне дверь, но, нахмурившись, вновь закрывает ее.
– Давайте предположим – чисто теоретически, – что никакой второй точки не существует. Что вся эта идея с двумя снайперами с самого начала была лишь уловкой. Отвлекающим маневром, который скормили вам из-за подозрений, что вы можете оказаться подсадной уткой ФСБ. Что тогда?
Я пытаюсь собрать воедино свои рассыпающиеся от шока мысли.
– Тогда, наверное, два момента. Во-первых, ваше вмешательство доказало им их правоту – то есть я – информатор. А во-вторых…
– Продолжайте, Ева.
– Во-вторых…
Его голос становится жестче:
– Ну говорите же.
– Реальный удар сейчас произойдет где-то в другом месте, – шепотом произношу я.
– Вот именно. И такое место – только одно: там, где сейчас намеченные цели. В Большом театре.
Он берет меня за запястье, почти с силой ведет в темную арку, и через массивную, покрытую шипами дверь мы выходим на Красную площадь. Там не протолкнуться, и на нас тут же наваливаются слепящие огни, рев поп-музыки и едкий запах дыма от петард. Тихомиров тащит меня сквозь толпу, мимо дорожных заграждений к черному «Порше SUV» с эмблемой ФСБ. За рулем – помощник Дима.
– Театральная, – командует Тихомиров. – Быстрее.
Глава 12
Дима ведет машину очень агрессивно, сирена воет, но все равно дорога до Большого занимает минут десять. Входные двери закрыты, в роскошном фойе царит тишина, если не считать приглушенного полушепота работников театра, которые поначалу назойливо нас окружают, но, взглянув на удостоверение Тихомирова, почтительно расступаются. Тихомиров звонит по телефону, и через тридцать секунд по главной лестнице к нам поспешной походкой спускаются двое офицеров ФСБ в парадной форме и, отдав честь, заверяют, что все идет нормально, и что все полагающиеся меры безопасности соблюдены. Тихомирова, судя по его виду, их слова не убеждают, и он велит администраторам провести нас в зал.
Поднявшись по лестнице на один пролет, мы оказываемся в полукруглом коридоре с пронумерованными дверями.
– Здесь ложи бенуара, – объясняет администратор, открывая самую дальнюю дверь. – Эта ложа зарезервирована. Можете распоряжаться ею в течение всего спектакля.
Он вкрадчивой походкой курьера покидает ложу, а я оглядываюсь по сторонам. Ложа – крошечная, обитая алым. Над залом парит музыка Чайковского, на сцене – в самом разгаре рождественский бал с танцорами в викторианских костюмах. Это все настолько чарующе, что я на мгновение забываю, зачем я здесь.
Я вижу облегчение на лице Тихомирова. С противоположной стороны бенуара в ложе покрупнее и куда роскошнее, увешанной бархатистыми золотыми кисточками, сидят Стечкин и Лой. У Стечкина вид непроницаемый, а Лой, похоже, задремал.
– Ждите здесь, – шепчет Тихомиров.
Он возвращается через две минуты.
– Все в порядке. На входе в президентскую ложу дежурят два вооруженных офицера. Туда никому не проникнуть.
Я киваю. Я изнурена. С каким удовольствием я бы сейчас закрыла глаза и отдалась течению музыки, но в душе продолжаю гадать – как наверняка и Тихомиров: где может быть Оксана? Если мы с Чарли – лишь отвлекающий маневр, в чем же тогда состоял основной план?
Первый акт подходит к концу, занавес опускается, и в зале загорается свет. Напротив нас Стечкин встает и куда-то уводит Лоя.
– К президентской ложе примыкает частная гостиная, – говорит Тихомиров. – Там их никто не потревожит.
– Наверняка им есть о чем поболтать.
– Не то слово, – утомленно улыбается он, закатывая глаза.
Мы остаемся на своих местах. У Тихомирова одна из телефонных линий всегда свободна для связи с его офицерами, но им нечего ему доложить. Он притопывает ногой и, наконец, встает.
– Может, пройдемся?
– Конечно.
Мы выходим из ложи и начинаем пробираться по длинному узкому полукруглому коридору. Идем мы долго: здесь людно, причем некоторые из зрителей весьма немолоды. На полпути натыкаемся на администратора, который что-то говорит в телефон раздраженным тоном.
– Что-то случилось? – спрашивает Тихомиров.
– Ничего особенного. Зрительница заперлась в туалетной кабинке и вырубилась – скорее всего, пьяная.
– Где?
– Внизу, в женской уборной.
– Отведите нас туда. Быстрее.
Услужливый администратор ведет нас по лестнице в фойе, где его поджидает встревоженная женщина из персонала.
– Покажите, – говорит Тихомиров.
В уборной Тихомиров, особо не церемонясь, проталкивается сквозь очередь. По местной трансляции передают звонок и объявляют, что второй акт «Щелкунчика» начнется через пять минут. Мы добираемся до запертой кабинки, и Тихомиров, надавив широким плечом на дверь, выламывает задвижку. Внутри на полу в обмякшей позе сидит молодая женщина. С виду она не из бедных, у нее утонченные черты и модная стрижка, на лице – минимум косметики. Мы с администратором стоим позади Тихомирова, который подносит нос к ее рту и приподнимает ей веко. По трансляции объявляют, что осталось три минуты.
– Она не пьяна, и это не передоз. – Он обыскивает карманы. – Причем у нее ни сумки, ни денег, ни документов. Вы ее узнаете?
– Нет, – отвечаю я. – Впервые вижу. – И это чистая правда.
Но кое о чем я все же умолчала: черные джинсы, серый свитер и серо-черная камуфляжного цвета куртка «Монклер» на женщине – все это идентично одежде, в которой с утра ушла Оксана. Только бы дурнота и слабость, которые я сейчас испытываю, не отразились на моем лице!
Звонок оповещает, что осталась одна минута, и Тихомиров хмурится.
– Как вы тогда сказали?
– Когда?
– Десять минут назад. О Стечкине и Лое.
– Что у них… есть о чем поболтать?
– Именно. Именно! – Он вскакивает на ноги, игнорируя женщину на полу и администратора, и бежит к выходу, таща меня за собой. – Скорее, Ева! Бегом!
Мы пробиваемся сквозь толпу в золоченом фойе, взбегаем по лестнице мимо капельдинеров и продавщиц программок и влетаем в коридор с дверями в ложи. Сейчас он практически пуст, все зрители уже расселись по своим местам. В правом конце коридора у входа в президентскую гостиную и ложу стоят два объемистых офицера ФСБ. Завидев Тихомирова, они отдают ему честь.
– Никто не входил, товарищ генерал, – говорит один из них. – Ни единой души.
– Это неважно! – рявкает Тихомиров. – А кто-нибудь выходил?
– Только переводчица.
– Черт! Открывайте двери.
Мы вчетвером врываемся в гостиную. Она – ярко-алая, с шелковым потолком в форме шатра. На столе для напитков стоят открытые бутылки шампанского и виски, рядом со столом – три обитых шелком стула. Два стула пусты, на третьем сидит Валерий Стечкин. Он мертв, его шея неестественно вывернута вбок, а рот широко разинут – словно жуткая маска наигранного наслаждения. Тело американского президента установлено на четвереньки напротив российского коллеги. Шея у Лоя тоже свернута, а лицо трупа уткнулось в пах Стечкина. Несколько долгих секунд мы вчетвером смотрим, не веря глазам, на последнюю и самую великую работу художницы, некогда творившей под именем Вилланель.
– Найдите ее, – шепчет Тихомиров офицерам. – Схватите долбаную переводчицу.
Он закрывает дверь, оставляя за ней мертвых президентов, достает телефон и принимается раздавать приказы. Прибегают еще сотрудники ФСБ, и их отправляют прочесывать здание. Через несколько минут Тихомиров опускает телефон и переводит взгляд на меня.
– Ева, вам нужно уходить. Разыщите Диму. Он в машине где-то на улице. Дима отвезет вас в безопасное место. Идите сейчас же.
Я бреду, как во сне, как в ночном кошмаре. Коридор не кончится никогда, и я беззвучно ступаю по алой ковровой дорожке. Когда я выхожу в бельэтаж, оркестр играет «Вальс снежинок». У родителей была старая заезженная пластинка с «Щелкунчиком».