– А мне его нужно планировать?
– Рон, времена изменились, мне ли говорить тебе об этом. Времена больших переходов возвращаются. Я слышал, ты на уроке истории вспоминал о сражении в Эгоспотамах?
Рон хмыкнул.
– Тебя вроде с нами не было, или ты уместился между грудями у миссис Мэтч?
Эйкен сделал вид, что не заметил иронии, и продолжил.
– Эгоспотамы были прекрасны, – Эйкен протянул паузу, вспоминая давно минувшее и прикрывая глаза (вероятно, от удовольствия, – подумал Рон, – с него станется). – Ты знаешь, я не чужд острых ощущений, я люблю свою работу и свою судьбу. Но времена больших переходов требуют – как бы это сказать – другой подготовки. Были ли мы готовы к тем же Эгоспотамам?
– Не говори ерунды, Эйкен. Как можно быть готовым к такому?
– Вот! – Эйкен резко развернулся в сторону Рона. Мимо в некотором отдалении пронесся поезд. Насыпь снова стала молчаливой и словно нарисованной в пейзаже. – Можно, еще как можно. И твоя идея просто гениальна. Я искренне пришел тебя похвалить.
«Какой же душный», – Рон старался не смотреть на Эйкена, – «душный, душный, душный пассажир».
– Меня попросила Дина.
Рон произнес это тихо, но Эйкен услышал.
– Бедная маленькая Дина. С большой толстой грудью.
Рон не шелохнулся, но до белизны сжал кулаки.
– Ты уже пожалел малышку, Ронни? – Эйкен подошел поближе, Рон чувствовал его дыхание на своем плече. – Лучше всего жалеть ее в классической позе, на спине. Тогда она трясется так, что только успевай уворачиваться, чтобы голову грудью не снесла. – Эйкен засмеялся. – Да ладно тебе, Рон, я знаю, ты злишься, – не злись. Я уже был там, в отличие от тебя – беру плату за проезд наперед.
Рон молниеносно развернулся, одним движением схватил Эйкена за руки, оказавшись с ним лицом к лицу. От Эйкена пахло еле-уловимой ноткой лимона и хвоей, словно он все утро лежал в лесном овраге, прогретый солнечными лучами – именно они дают порой такой странный запах, кисло-соленый, у самой кожи… странным образом этот запах нравился Рону и успокаивал. Все же они с Эйкеном были больше похожи, чем хотели сами себе в этом признаваться…
– И что ты сделаешь, Ронни? – Эйкен качнулся, но он даже не пытался толкнуть Рона в ответ или вырваться. Руки напряг, но и только. Рон слышал, как колотится его сердце где-то совсем рядом. – Ну, что ты сделаешь? Ударишь меня? Я это переживу, ударь. Накричишь, назовешь сволочью? Назови – лишь бы ТЕБЕ стало легче. Лишь бы ТЫ наконец вернулся к себе. К нам. Ты думаешь, что если ты надел толстовку и сидишь с ними за одной партой, ты – мальчик Рон Уотерз, такой же, как они? Милый сосед, готовый прийти на помощь. Король вечеринок.
Хватка Рона ослабевала по мере того, как Эйкен «вколачивал» слова в его голову. Безжалостно и даже не повышая голос. Голос Эйкена звучал у Рона внутри.
– Ты можешь сколько угодно злиться и считать меня виновником всех бед, но ты же сам знаешь, что беды происходят без меня. И без тебя. А мы просто прибираем за ними. Тебе нравится Дина? Ок, я не против, – мне она тоже нравилась, я бы и сейчас не прочь, но она – тлен. И станет тленом. Рон, ты не можешь держаться за нее. Ни за кого из них.
Рон отпустил Эйкена и отвернулся, чтобы тот не видел его лица. Легенды гласили, что лицо его иногда выглядит ужасно, особенно – глаза. «Лишь глаза горят неподвижно». Глаза действительно горели, но Рон подозревал, что это из-за подступающих слез. Эйкен расценил его жест иначе, – подошел сзади, положил руки ему на плечи и сказал:
– Харон, Царь Ахерона, спутник Гермеса! Приветствую тебя – я, Акен, владыка Дуата, повелитель Анубиса и распорядитель Осириса. Защитник мертвых никогда не предаст свое ремесло. И так вместе возблагодарим мир живых за его щедрость. И возрадуемся миру мертвых.
Эйкен снял сверкающий нарукавник, под которым темнела татуировка в виде лодки. И прикоснулся ей к руке Рона – там же, где татуировка была у Рона. На миг Рон вскрикнул от ужасающей боли, словно все его внутренности вынули наружу и положили на раскаленную сковородку, – боль была такой сильной, что приобрела оттенок в глазах Рона, почему-то синий. Боль синего цвета залила собой небо и насыпь, Рон на мгновение ослеп синим, а потом все так же внезапно закончилось, как началось.
Рон огляделся: они с Эйкеном сидели в гостиной его дома – буквально день назад тут ходила Дина. Фотографировала его. Эйкен чувствовал себя непринужденно, – надо сказать, это кровавое божество (а по сути, он был, конечно, именно древним кровавым божеством, и даже вид современного подростка не мог обмануть надолго) хорошо обжилось в условиях современной моды и кулинарии: Эйкен съел весь запас тостового хлеба у Рона и бесцеремонно отправился в спальню.
– Эй, Рон!
– Ну что тебе? – Рона мутило от недавнего разговора, но, как ни странно, зла на Эйкена он не держал.
– Дашь поносить свои спортивные брюки? Вот эти.
Эйкен появился в дверях спальни с бежевыми спортивными брюками в руках.
– Мы с Анной собрались на твою вечеринку. Я ей велел напялить на себя что-нибудь пошлюшестее, а сам возьму у тебя брюки напрокат, ты не против?
– Пришел бы в набедреннике, а то столько пафоса и – спортивные штаны. Не хочешь в набедреннике?
– Ты знаешь, Рон, – Эйкен говорил спокойно, не реагируя на подколки, – самое обидное, что они ведь и не поймут, что это набедренник. Ритуальное одеяние, первородные времена, все дела. Они решат, что я просто совершаю каминг-аут, – тут Эйкен засмеялся. – Решат, что это юбочка. Я эту «юбочку» приберегу для встречи с ними на той стороне.
– Нельзя хотя бы оттянуть?
– Что оттянуть? – Эйкен выкрутился из набедренника без помощи рук, стоял, сбрасывая его на пол одной ногой и уже надевая модные штаны Рона.
– Переход.
– Ронни, это вопрос подростка, не вопрос бога.
Рон прошелся по гостиной, остановился у окна. День стоял солнечный и тихий: свет, падающий сквозь редкую древесную листву, уже был холодным, но еще грел – последним теплом уходящего лета. Рон смотрел, как за окном бежит собака, а за ней – веселая маленькая девочка. Девочка держит поводок, но собака вырывается и скачет, скачет вокруг, не желая идти домой. Девочка зовет ее, но собака упряма. И тогда ребенок решает обхитрить зверя: девочка внезапно падает, как подкошенная, на газон, театрально отбросив руку с поводком в сторону. Рон догадывается, что все хорошо, но все равно немного напряжен. Татуировка не горит, значит, никто не умер. Собака еще некоторое время скачет, играя, но девочка не шевелится. Собака переживает, подходит ближе, совсем близко… и тут девочка, притворившаяся мертвой, оживает, быстро хватая собаку за ошейник и цепляя карабин поводка обратно. Все, попалась.
Смерть – идеальная приманка для жизни.
– В них столько радости, Ронни, я тебя понимаю, – Эйкен стоял рядом и придерживал занавеску. – Я сам себе иногда кажусь ненастоящим, – на их фоне. И это… так мило. В субботу жизнь вокруг нас будет бить ключом. Еще раз скажу: гениальная идея, мы о ней не забудем. И спасибо за штаны!
Эйкен легко развернулся и вышел из дома, слегка хлопнув дверью. Сбежал с лестницы, – Рон видел в окно, как он потрепал за ухом ту самую несговорчивую собаку. Маленькая девочка, ее хозяйка, с восторгом смотрела на Эйкена: откуда ей знать про то, что тысячи таких Эйкен уже перевел через черту? Она смотрит на него как на друга, на идеал будущего парня, потому что внешне он и есть идеал.
Рон невольно покачал головой: вот уж поистине настоящий ненастоящий бог, приманка для жизни.
Гас
Жизнь в доме на колесах на самом деле мало отличается от жизни в обычной квартире. Нет, конечно, он не сравнится с домом с большой буквы Д, похожей на парадную дверь с причудливым наличником, облагороженную внушительным слоем шпона: нет парадной лестницы, с которой зимой можно съезжать, словно с горки, цепляясь ногой за перила; нет холла, большой кухни с милыми, наполовину занавешенными окошками и кучей красивой, но редко используемой посуды; нет лестницы на второй (а кому повезет – и третий этаж), под которой можно хранить Гарри Поттера (зачеркнуто), швабры и старую обувь… нет глубоких встроенных шкафов с дверями-жалюзи, сквозь которые обычно жертва наблюдает за маньяком, когда он уже вошел в дом и вот сейчас начнет убивать… жизнь в доме на колесах проста и сложна одновременно.
Даже когда такой дом стоит на приколе. Много лет. И никуда не едет.
Идеальна для человека с повышенной тревожностью: незамеченным не прокрадется не то, что маньяк, но даже кот. Никаких сюрпризов: просматривается из любой точки.
Гас любил сидеть, забравшись с ногами на свою кровать за занавеской. Занавеска – темная от долгих лет жизни, утратившая память о том, что когда-то она была благородной гардиной, – отделяла угол от остального пространства дома. Гас считал этот угол своей комнатой: рядом с кроватью ютился небольшой откидной стол, под которым хранилась складная корзина для грязного белья. В ширину стола было пространство, чтобы встать и даже развернуться. Шкафы, в которых Гас хранил немногие книги (особенно любимые – «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, «Коллекционер» Джона Фаулза, Брэдбери, Азимов, Шекли и еще какие-то новинки, которые он верил и надеялся оставить на полке надолго). Тут же приходилось складывать и свои вещи – джинсы, свитера, пару пиджаков и даже один целый костюм (что значило не только пиджак, но и более-менее подходящие к нему брюки, пусть и разных брендов, пусть и купленные в разные годы). Под потолком прямо над кроватью были аккуратно натянуты веревки, на них Гас сушил выстиранную в прачечной одежду.
Гас любил, забравшись на кровать и прислонившись спиной к книжной полке, читать и делать домашние задания. Корешки книг приятно покалывали спину через одежду, спина начинала чесаться, – так ты чувствовал себя живым. Отец неделями мог отсутствовать дома (а дом на колесах был единственным «домом» Гаса), и Гас хозяйничал везде сам. Сегодня (до возвращения отца оставалась еще неделя) он заварил себе зеленый чай, взял кружку с собой в кровать и сел у окна, чтобы смотреть на то, как начинается вечерний дождь. Гас еще в детстве обратил внимание, что по какой-то неясной причине дождь чаще начинается в сумерках и идет ночью, чтобы утром просто прекратиться. Словно у дождя существует свое особенное расписание.