Агата говорила спокойно, не плакала, словно пересказывала чей-то роман.
– Носочек был у самого дальнего северного края сада. Дальше изгородь и лес. Я столько дней ходила в лесу, звала, заглянула в каждый овраг и под каждое дерево. Иногда мне казалось, что Бекка рядом, – знаете, это мучительное чувство, оно с годами притупляется, но если забыться, настигает тебя как зверь и душит, так вот, мучительное чувство потери. Словно твой ребенок близко, и ты даже чувствуешь его тепло, но он ушел по таким тонким и узким тропкам, что тебе по ним не дойти за ним. Никогда. Это как идти по древесным веткам, – глазу кажется легко, а могут только птицы. Да и то не все.
Рон знал про ветки. В Летополисе по ветвям могли пройти только дети. Агата замолчала и посмотрела в окно.
– Моя боль притупилась, я могу спокойно об этом говорить, Рональд. Чего я хотела бы, так это, наверное, до своей смерти узнать все же, что стало с Беккой. Понимаете, это не праздный интерес, – я знаю, что ее нет в живых. Не просите объяснить, я не смогу, вы сочтете меня сумасшедшей, и вряд ли вы врач по этой части.
Даже тут она могла шутить, Рон терялся.
– Я бы хотела понять, кто или что ее забрал.
– Зачем? – Рон смотрел, как тень постепенно захватывает комнату, в которой они ели.
– Это мое оружие, я защищусь им от ужаса неизвестности, Рональд. Неизвестность будущего можно пережить, но вот неизвестность прошлого… И я… – Агата все же вздрогнула, – я хочу, чтобы тепло ушло. Чтобы я больше не чувствовала ее тепла рядом.
Говорить дальше было лишним, они доедали ужин молча.
…Рон долго ворочался в кровати и не мог уснуть. Комната, в которой Агата его разместила, вероятно, принадлежала ее мужу: удобная, но очень старая кровать под балдахином, прикроватный стол, шкаф у стены и довольно уютная ниша, в которой стоял стол с кувшином и тазиком для умывания. Повсюду были заметны следы присутствия некогда вполне себе реальной жизни: на спинке стула в углу комнаты висел пиджак. Казалось, владелец вышел на минуту и сейчас вернется. Когда Рон подошел и потрогал, стало понятно, что пиджак висит очень давно: воротник покрылся плотным слоем жирной пыли, такой, которую не сдуть дыханием, а нужно оттирать щеткой. И принял форму спинки стула. Но Агата, видимо, не хотела тревожить вещи и просто оставила все как есть.
Порой оставить все как есть – самое простое и самое мудрое решение.
На подоконнике были видны следы некогда горячего пепла, – видимо, муж Агаты курил, а искры из трубки прожигали подоконник. Курил, стоя у окна. Рон тоже подошел к окну и стал в него смотреть, прямо в черноту. Иного эта чернота напугала бы, но Рон отлично знал, что за ней, – тому, кто жил в мире мертвых, ночь уже не страшна. В ней больше нет монстров и нет пугающего одиночества. Уже больше никогда.
…И с чего он решил, что это комната мужа Агаты? Может быть, это комната ее отца? Или брата? Или сына? Или камердинера?
Рон повалился на кровать и стал смотреть в потолок.
Мертвые женщины, мертвые мужчины, мертвые дети… Рон, когда Агата заговорила про исчезновение дочери, вспомнил тот случай. Все случаи его «работы» были связаны между собой: умирал один человек, а через годы, или же совсем близко – через дни – умирал кто-то, кого тот знал… мир казался Рону устройством смертельных шестеренок, которые цепляются друг за друга и крутятся, крутятся, крутятся… Ребекку забрал сосед Агаты. Он был еще жив, но уже очень стар. Возможно, Агата до сих пор, например, по выходным приносила ему домашнюю еду: сосед был одинок, но владел огромным и в свое время дорогим домом. Местная элита: богатый, рано похоронил молодую жену, больше не женился. Ходили всякие слухи, но никто не верил.
Мистер Миннистер любил маленьких девочек.
Теплых, хорошеньких, с доверчивыми глазами и неловкими пальчиками на крохотных ручках. Со сладким запахом макушки.
У него в доме был тайный ход в казематы, которые составляли целый лабиринт под фундаментом, – Рон знал, потому что забирал Ребекку именно оттуда. Выхода не было, сбежать невозможно. Если только ты не землеройка. Да и она устала бы выбираться с такой глубины. Там, лишенные солнечного света, каждая в своей каморке за железной решеткой маленькие гостьи ждали своего часа. В оправдание… какое тут может быть оправдание? Но Рон не находил иного слова. В оправдание Миннистеру можно было с уверенностью сказать, что девочек он не портил. В нем не было никакого телесного зуда, который толкал бы на преступления плоти. Он… коллекционировал детей. Кормил, одевал, купал, заставлял (момент принуждения, конечно, присутствовал) играть в те игрушки, которые приносил).
Невыразимое удовольствие Миннистеру доставляли моменты, очень трудно добываемые из живого «материала», когда ребенок смирялся со своей судьбой. И начинал говорить о себе, жизни, матери – обо всем, что знал, – по-взрослому. Миннистер, видимо, считал, что у него в катакомбах дети проходят ускоренное взросление. И это его уносило к высотам наслаждения. Миннистер в короткие сроки забирал у девочек детство. Некоторые жили дольше других, но в основном все же недолго. Сырость, холод, ужас делали свое дело. Ребекка прожила полтора месяца. Рон забирал Ребекку на глазах у других детей. Особенность была в том, что они его видели. Между жизнью и смертью, измученные и уставшие, дети видели проводника. Рон знал, что каждая видела его по-своему: кому-то он представлялся в виде блуждающего огня, кому-то в виде маленького мальчика, а кому-то в виде взрослой женщины. Малыши думали, что за одним из них пришла мама, – Рон никогда не мог понять смысл этой обманной оптики.
Возможно, ее никто специально не создавал, но Рону она казалась издевкой над умирающим.
За Ребеккой пришел огонек. Она уже лежала, хотелось только лежать, даже есть не хотелось, как в первые дни. Огонек был теплый, и он успокаивал. Ребекка так хотела успокоиться, чтобы старый мужчина в сером костюме больше не трогал ее… и она уступила огоньку. Его тепло проникло внутрь и разлилось по всему телу, до самых кончиков пальцев. Тепло разрасталось, и постепенно Ребекка стала словно гореть изнутри, полыхать, терять себя…
Внезапно все закончилось.
И тепло, и огонек. Ребекка обнаружила себя в странном месте: существа вокруг называли его Древесный университет. Высокий молодой мужчина с рыжими волосами, – Ребекка чувствовала, что он похож на огонек, но не могла это объяснить, – сказал, что теперь ее друзья – это платьице и лимончик. И действительно, Ребекка увидела рядом с собой платьице – небольшое, скорее кукольное, – и желтый лимончик. Как можно с ними дружить, подумала она?
Но тут же получила ответ, когда лимончик предложил играть в салки-догонялки.
Рон смотрел на убегающую компанию спокойно. Радости не было. Но не было и печали.
Маятник нес его к новым смертям.
Свидание
Жить сотни лет и ходить на свидания – та еще идея.
…Все же малиновое худи и синие джинсы.
Рон скинул домашнюю одежду и быстро облачился в выбранный комплект. В таком виде он вполне сойдет за местного краша, вероятно, его таковым уже и считают (Он ловил взгляды девушек в столовой и на уроках. Даже некоторые учительницы на него заглядывались.). Проблема – а это не могло не быть проблемой – в том, что ему никто по-настоящему не нравился. Даже Дина. Внимание девушки тешило его самолюбие (самолюбие у бога не слабое), но она была… как остывший кофе утром. Когда ты очень измучен, с тобой миллионы чужих вопросов о смысле жизни, и тебе хочется чистого драйва и чувства, а к тебе приходит милый, очень милый, но по сути миллион первый вопрос о смысле жизни.
Дина была этим вопросом. Обыкновенной, красивой девушкой, но первое слово дороже второго – обыкновенной. Эта обыкновенность и раздражала Рона, и в то же время притягивала его: не с такой ли он мог наконец тоже почувствовать себя обыкновенным подростком?
Малиновое худи, – завернуть рукава, чтобы были видны мускулы и вены, синие джинсы – подвернуть штанины, чтобы показать длинные модные носки… одет современно, Дине должно понравиться.
…в дверь дома Мадины Рон позвонил долгим настойчивым звонком, словно бывал тут много раз и собирался бывать еще чаще. Открыла Мина – в красивом домашнем платье с национальным орнаментом. На голове повязана косынка, руки в муке, – вероятно, готовила что-то. Открыла и замерла.
– Я не укушу, вампиры уже не в моде, – Рон переступил с ноги на ногу и вопросительно, но при этом задорно посмотрел на Мину.
– Ты зачем пришел, дьявол? – Мина явно была недовольна, вытерла руки о край платья (видимо, оно служило и фартуком тоже). – Мало тебе беды в дом принес, зачем пришел опять?
– Ну-ну, – Рон сделал голос мягким, – я беду унес, я бы сказал, увел – тогда, много лет назад, – иначе Тед и Дина лежали бы как две Офелии под тонким, но таким смертельным слоем воды. Ты не хочешь дать мне пройти?
Мина, повинуясь странной нездешней силе, отступила вглубь дома, продолжая держать дверь.
– Так зачем ты пришел, ты не ответил.
– Я пришел к Мадине.
Мина вздрогнула.
– Нет-нет, еще не срок, Мина, не вздрагивай. Я пришел как… как это у них говорят… краш. Я пришел вскружить ей голову и хорошо провести время. Словно я обычный парень, который живет по-соседству. Похож?
Рон расставил руки в разные стороны, словно хотел обнять Мину, – и широко улыбнулся.
На этой сцене его и застала Дина, полуспустившаяся по лестнице со второго этажа.
– Рон? – робко позвала она, но в голосе он услышал сдерживаемую радость. – Что ты здесь делаешь? Ты собираешься танцевать с моей Миной?
Поза Рона, конечно, была двусмысленной, но он быстро нашелся:
– Я показывал, что у меня нет с собой оружия и запрещенных удовольствий. Предложил твоей бабушке меня обыскать, если она вдруг сомневается. Мне кажется, я не вызываю доверия, – голос Рона стал намеренно грустным. Он бросил украдкой взгляд на Мину, та явно злилась, но не решалась ничего предпринять. Бог в гостях – день коту под хвост, эту поговорку знают все.