Рон приносил одеяла и молча сидел рядом, стараясь, как может, облегчить происходящее.
В один из вечеров Агата спросила:
– Скажите, Рональд, я ведь умру?
Рон в этот момент, засучив рукава, отжимал платок в тазике уже потеплевшей воды, – чтобы остудить и наложить на лоб Агаты, он какое-то время махал платком туда-сюда. Платок становился холодным и мерзким, липким.
– Агата, я думаю, что вам лучше отдыхать. И меньше говорить.
– Нет, – Агата попыталась привстать на локтях, – Рон… я знаю, что мне становится только хуже. Вряд ли это обычная простуда, – речь Агаты прервал лающий кашель, – вы ведь доктор… вы приехали неспроста… кто вы?
Рон молчал и старался не смотреть в глаза женщине, которая была в каком-то миллиметре от правды.
– Агата, я, наверное, как вы однажды и сказали, ваш единственный друг. А смерть… смерть – это только состояние, одно из многих.
Агата отвернулась к стене, Рон продолжил сидеть рядом с ней, время от времени меняя мокрый платок. Когда совсем стемнело, и Агата забылась коротким сном, Рон позволил себе отойти. Недолго думая, он наполнил ванну, сбросил одежду и залез в горячую воду по горло. Закрыл глаза, постарался расслабиться. Пролежал так около часа, – вода остыла, но вылезать совсем не хотелось. Казалось, что стоит покачнуть хотя бы один атом вокруг, и мир взорвется.
Вдалеке послышались шаги, они приближались, Рон упорно не открывал глаза, он знал, что Агата будет его искать. Шаги замерли в дверях, Рон намеренно не стал запираться изнутри.
– В этом доме так давно не было мужчины…
Агата стояла в одной тонкой ночной рубашке, покрытой мелкими цветами. Умирая, она цвела как весенний луг… Эти мелкие цветы обволакивали ее тело могильной – Рон не мог отделаться от этого ощущения – красотой.
Она была болезненно, смертельно красива: смерть затаилась где-то в районе ее хрупких ключиц, залегла там тенями, протягиваясь через все тело темными венами…
– Мне так холодно, так давно холодно, вы сможете согреть меня, Рон?
Агата шагнула к Рону, не дожидаясь ответа. На ходу она сбросила с себя ночную рубашку, обнажая тонкое белое тело. Ее можно было назвать худощавой, – но на фоне этой утонченной худобы выделялась большая упругая грудь, при каждом шаге она плавно покачивалась, Агата сначала закрыла ее руками, – инстинктивный жест, – но почти тут же руки убрала, потому что в конце дней что может быть проще, чем обнаженная грудь.
Рон открыл глаза и смотрел на Агату прямо, не моргая, – в этом взгляде не было желания унизить, не было похоти. Было что-то странное и печальное, обреченное. В иных обстоятельствах это могло бы быть свидание, но, во-первых, «иных обстоятельств» в жизни Рона почти никогда не случалось, а, во-вторых, Рону казалось, что Агата никогда не ходила на свидания. Тридцать пять лет – возраст глубокой зрелости в начале прошлого века, когда уже у некоторых появлялись внуки…
Рон встал из ванны и шагнул на холодный пол, заливая его водой, – как был, мокрый, он обнял Агату и прижал к себе. Тело женщины задрожало – оно было горячим, горячечным, если сказать точнее, прикосновения обжигали одного, а в другой отдавались болезненной судорогой. Но остановиться не было никакой возможности: жизнь не боролась со смертью за свое право, скорее, смерть усиливала смерть до крайних проявлений. Рон подхватил Агату на руки, – тело, измученное болезнью, весило меньше нормы, – и легко отнес ее в спальню.
Там, среди покрывал, одеял и подушек он брал Агату молча и сильно, три раза, до самого утра. В последнем приступе Агата, уже переходя в бред умирающего, произносила имя мужа… Рона пронзила острая, как падение во сне, пустота внутри, но он быстро справился с собой и продолжил. К рассвету, когда Рон забылся липким сном посреди растерзанных простыней, Агата свернулась клубком, как умеют сворачиваться только дети, и – казалось – она спит. Но из края приоткрытого рта тонко сочилась красная нитка, как будто кто-то наживил спящую на нее и поймал. Нитка распускалась все ниже и ниже, бежала за край кровати, на пол, словно указывала путь…
Рон проснулся за полдень. Как ни странно, но чувствовал себя отдохнувшим и спокойным, – смотреть на Агату он не решался, он знал, что она умерла. Боковое зрение выхватывало тяжелый – виолончельный – изгиб спины, недвижный край одеяла.
Пора было приниматься за работу. Рон медленно, но уверенно встал, холодный пол покусывал подошвы, все вокруг тонуло в слабом солнечном свете, – скупом, будто бы его дали взаймы.
Обойдя кровать, Рон наклонился над Агатой. Коснулся одной рукой ее головы, второй – своей татуировки. Что-то незаметное скользнуло по строгим чертам женщины, она вздрогнула, глазные яблоки провернулись под веками, словно она просыпалась от долгого мирного сна.
– Агата, – позвал Рон. – Агата, нам пора.
Она открыла глаза и неуклюже, как-то квадратно встала с кровати, – ее спина согнулась, волосы висели длинными прядями-стрелками вокруг бледного лица. Движения напоминали движения какого-то дьявольского механизма – резкие и лишенные ощущения собственного тела. Словно кто-то двигался внутри Агаты, а сама Агата была уже далеко.
Рон еще раз коснулся татуировки на руке, весь его облик мгновенно преобразился: вместо простыни, небрежно повязанной на поясе, его тело покрыла тонкая эксомида, в которой – наперекор греческому канону и в дань азиатскому хаосу красок, который Харон так любил, – сверкали вшитые мелкие осколки зеркала. Или зеркал – Харон и сам не мог бы сказать точно. В остальном хитон повторял классический образ: закрыто только правое плечо, а левое – обнажено. В древности натереть кожу непосильной ношей было дешевле, чем испортить дорогую ткань.
Собственная кожа дешевле одежды.
Эксомида – одежда рабов и моряков – невероятно шла Рону. Он выглядел как бог с древней фрески. По сути, он и был им – бесстрастным и в то же время бесконечно страдающим во исполнение своей миссии.
Зеркало, за которым еще вчера вечером Рон застал Агату, провалилось само в себя, став чем-то вроде прохода. Когда они с Агатой подошли к нему, Рон помог женщине вкарабкаться на туалетный столик.
– Шагай, не бойся. Я пойду с тобой, – Рон мягко подтолкнул ее в темноту. Агата, на секунду качнувшись, провалилась во мрак. Рон одним прыжком исчез вслед за ней.
…Гигантский маятник принес их на выступ старой водонапорной башни. В окно был виден песчаный пляж, он начинался прямо под башней. Прозрачная до синевы вода слепила глаза отраженным солнцем. Агата смотрела не моргая, свет не мешал ей.
– Здесь будет твой покой, Агата.
Поддавшись минутному чувству, Рон, стоя у нее за спиной, сжал Агату за плечи. Острое ощущение прошлой ночи не покидало его, но оно накладывалось на отстраненность предназначения, Рон и чувствовал, и не чувствовал одновременно. Агата молчала. Рон постепенно отпустил ее, уйти казалось немыслимым, но и остаться он не мог.
– Рональд, – голос шел как будто издалека, но это говорила Агата. – Рональд, ты будешь навещать меня?
Рон обернулся в дверях.
– Буду, Агата.
Дина
В ту секунду, когда Дина на глазах у Рона провалилась в воду, – сердце Рона тоже провалилось куда-то в пятки, оттянув внутри пульсирующую пустоту. Рон метнулся к пруду, не раздеваясь шагнул в воду, сразу почувствовал, как вода проникла в кеды и джинсы.
Каждый раз, вспоминая это ощущение после случая с тонущей Агатой, Рон слышал в голове водяной голос: кеды и брюки – мое, мое, вода заполняет все щели и пустоты, и вдруг ты понимаешь, насколько вещи не твои, насколько в них много места для чужой стихии… да и тело не твое, ничего на свете не твое. На самом деле странное и страшное ощущение, если его запомнить. Рон помнил.
И как только кеды наполнились и потянули его вниз, вокруг стало холоднее, Рон почувствовал воду той далекой реки, которой, наверное, уже и не было в помине… снова ему казалось, что тонет Агата и что он еще может ее спасти… Рон нырнул, нащупал плечи Дины, ее руки, крепко ухватился и потянул на себя, схватив ее за подмышки. Это только в кино спасение выглядит красиво, и на берегу вместо рвоты случается поцелуй спасителя и спасенной. В реальности все гораздо прозаичнее и хуже: как только Рон выволок Дину на берег (это стоило труда, Дина – к тому же мокрая – не была пушинкой), оба они превратились в таких дерьмодемонов – руки, одежда, волосы, все в жидкой грязи вперемешку с ветками и каким-то мусором. Рон положил Дину на бок – так вода легче отойдет из желудка и легких, сам лег на спину, закрыл глаза, пытался прийти в себя. Место было настолько привычным для всяких странностей, что на них особо даже никто и внимания не обратил. Только парочка на соседней скамейке захихикала, видимо, считая их купание в пруду продолжением свидания. Рон краем сознания подумал о том, что сейчас не дай бог еще и эти нырнут, и их тоже надо будет вытаскивать. Рука инстинктивно потянулась к татуировке, Рон очень хотел оказаться сейчас в Летополисе, подальше ото всего этого, он даже не думал о том, как именно перейдет, его мало волновало, что рядом люди… но тут Дина издала хрип.
Потом ее вырвало. И водой, и всем ужином, который она успела до этого съесть. Алкоголь, вероятно, тоже покинул Дину. Рон убрал руку от тату, переход сейчас был совсем невозможен.
– Я что, умерла? – Дина говорила хриплым голосом, но в нем уже слышалась ирония.
– Если бы, – Рон сел и повернулся к соседке, – ты пьяная упала в пруд.
Дина, выдержав паузу, вдруг расхохоталась. Хохот мешался с кашлем, ее еще раз вырвало, но уже меньше. Рон продолжал лежать на спине, закрыв глаза. Его переполняли эмоции, и больше всего среди них – злость. Почему нельзя, чтобы все шло нормально? Пригласил девушку в школьный бар, это был во всех отношениях нормальный, обычный вечер… как у других ребят, и вот. Рон злился на Дину, на себя, на этот порядок вещей, при котором он не мог ни с кем сблизиться и довериться, потому что просто не был человеком…
Дина между тем перестала смеяться и попробовала сесть, ее качало то в одну сторону, то в другую. В какой-то момент она совсем не удержалась и упала на Рона. Рон вскрикнул, Дина попыталась отодвинуться в падении и в итоге все же упала, но лицом в землю. Удар был ощутимый, из разбитого носа и губы пошла кровь. Она мешалась с грязью и водой, выглядело все просто ужасно.