– Ты выглядишь как кошмар, – Рон даже не пытался сдерживаться, говорил как есть. Все в нем требовало какой-то развязки, выхода.
Дина сморщилась от боли, но не плакала.
– Твой кошмар?
– Что?
– Я выгляжу, как твой кошмар, Рон?
Рон даже сел, пытаясь понять, серьезно она или нет. Неужели именно в минуту, когда у тебя кровь капает из разбитого носа, ты можешь заигрывать с парнем?
– Нет, – Рон встал и протянул руку Дине, – ты выглядишь как кошмар всего городка. Хорошо, что никто тебя не видит, давай руку, мы идем домой.
– Но я не могу, – Дина правда не могла встать.
– Тогда так, – Рон опустил мокрые рукава, чтобы нечаянно ни он сам, ни Дина не коснулись татуировки, и одним, казалось, привычным движением закинул Дину себе на левое плечо.
– Что ты… что ты делаешь? – Дина повисла на его плече как большой скрученный ковер, который несут куда-то. – Куда ты меня несешь? Поставь меня на место!
– Мы идем домой, – повторил Рон. Тяжесть Дины он ощущал слабо, даже под слоем грязи выглядел он потрясающе: мышцы торса напряглись, проступая под мокрой кофтой, мокрые брюки обтянули мускулистые ноги, весь он был как статуя, выдолбленная из цельного куска камня.
– Ты уронишь меня! – Дина никак не могла угомониться.
– Я вытащил тебя из воды, с плеча я тебя точно не уроню, – Рон двинулся прочь от прудов, дорогу в сумерках найти было несложно, тем более что Манцинелла-стрит была самой богатой, а значит, самой освещаемой улицей городка. Дина, еще какое-то время покрутившись на плече у Рона, затихла и не знала, куда пристроить руки. Это же только в кино и в книгах девушку перекидывают через плечо – и она сразу чувствует себя уютно. В реальности же кровь приливает к голове, в ушах начинает звенеть, руки непонятно куда девать… Дина, недолго думая, положила обе ладони на ягодицы Рона. Рон остановился, возникла пауза.
– Что ты, во имя всего святого, делаешь?! – в голосе Рона слышался уже неприкрытый гнев и раздражение.
– А куда мне девать руки? Ты меня взял и несешь, я же не знаю, сколько еще ты будешь меня нести, мне надо во что-то упереться. – Дина говорила настолько просто и бесхитростно, что против воли у Рона это вызвало улыбку. – Не думай, что я хочу потрогать твою задницу, – если ты все же так думаешь.
– Господи, до чего я дошел, – Рон смеялся уже в голос.
– В смысле ты смеешься?
– Мадина, прости, я не должен был, – Рон придал голосу строгость, – только представь, мы заявляемся к тебе домой, и твоя бабушка тут же отрывает мне голову. Сводил внучку на свидание, хорош ухажер.
– Кстати, – Дина старалась говорить четко, но ее периодически продолжало жутко тошнить, – ты ей нравишься.
– С чего ты взяла?
– Ну, она у меня горянка, с гор в смысле, строгая. Обычно ни о ком не говорит, а о тебе говорит – и всегда с каким-то уважением, что ли. Не знаю. Она о своих ровесницах-подругах так говорит иногда. Тем смешнее, потому что ты же ей в правнуки годишься.
– Все относительно.
– Это да, я в том числе. – Дина запустила пальцы в карманы мокрых насквозь джинсов Рона, – Я относительна домой.
– Что ты там делаешь? Мне щекотно.
– Тогда иди быстрее, чтобы я была относительна домой и не щекотала тебя.
Оба начали смеяться, Рон аккуратно поправил Дину на своем плече и понес дальше, усталости он не чувствовал. Злость и бессилие перед собственными воспоминаниями мешались в нем со странным весельем: с Диной было легко, он очень давно не испытывал этого чувства. Последний раз так было с Агатой. Тем болезненней было воспоминание о падении в реку, – стоило Дине свалиться в пруд. Пруд не причинил бы Дине совершенно никакого вреда, но Рон не мог не вспомнить Агату, и это его едва не сломило.
Манцинелла-стрит сияла светом уютных сутулых фонарей. Улица выглядела очень ухоженной, – на таких можно снимать сериалы: дорогие дома, идеальные лужайки перед ними, за границей участков – сосновый лес, вход в который устроен прямо с жилых дворов. Местные находят в этом приятность и «специалитет», – но Рон хорошо помнил, как такой лес забрал маленькую Бекку, и не доверял ландшафтному дизайну.
Дом Дины был вторым справа, один из самых дорогих и видных даже среди дорогих домов. Всегда чистая подъездная дорожка, всегда праздничный фасад: на широкой веранде расставлены глубокие, из матового стекла, длинные вазы с осокой. Впервые Рон видел, чтобы осоку предпочли пафосным безвкусным цветам, – ее соцветия-эскимошки напоминали о невзрачной, но искренней юности мира, полной фантов и шарад (съешь-ка эскимо, отличишь ли его от настоящего?). В доме, где стоят такие букеты, просто не могло жить скучное семейство.
Рон донес Дину до входа, аккуратно спустил с плеча на землю и поставил перед собой, продолжая держать обеими руками за плечи. Словно Дина тоже была хрупкой вазой из матового стекла, в которой колыхались камыши.
В глазах Дины точно колыхалось что-то мутное, не камыши, – Дина была до сих пор пьяна.
– Дина, послушай, – Рон выхватил ее взгляд, приподняв подбородок пальцами правой руки, – Дина, я сейчас сделаю одну вещь, но ты не будешь ее помнить.
– А, может, я хочу помнить. – Дина с трудом стояла, но не забывала острить.
– Это не то, о чем ты подумала.
– А о чем я подумала?
– Дина, – Рон старался своей серьезностью отрезвить девушку. – В таком виде домой нельзя, – я беспокоюсь не о тебе, о твоей бабушке.
– Не обо мне? Не беспокоишься обо мне? – Дина, казалось, была готова заплакать.
Рон вздохнул и закатал рукав, татуировка в форме листка словно светилась в темноте. Свет, исходящий от нее, падал на Дину, – он, коснувшись края одежды, разливался по всей поверхности. И там, где он проходил, одежда становилась сухой и новой, словно и не было падения в пруд. Там, где свет касался кожи девушки, – уходила бледность, когда свет коснулся лица – Дина вздрогнула, выходя из опьянения.
– И ты всех так после…
– Помолчи, пожалуйста, – Рон не дал ей договорить. – Твоя бабушка не должна – никто не должен – знать, что я с тобой сейчас сделал, понимаешь?
– А что ты сделал? – Дина говорила уже совершенно трезво и уверенно.
– Ты сейчас все забудешь.
– Не смей… – но она не успела договорить, как свет от татуировки Рона погас. Дина застыла, глядя перед собой и не видя ничего, кроме пустоты. Ее как будто приморозило. Рон вздохнул, казалось, с облегчением и внимательно посмотрел на Дину. Одежда на нем тоже высохла и обрела опрятный вид, волосы нежно струились вдоль высоких скул, Рон знал, что сейчас он очень красив, но это его не занимало. Дина моргнула. Рон подошел совсем близко. На расстояние дыхания.
– Как ты?
Дина взглянула на него.
– Хочу повторить, – и с этими словами, не дав Рону опомниться, поцеловала его. Рон сначала задохнулся, от неожиданности и от напора девушки, но не оттолкнул, а через мгновение – поддался. Теплые губы Дины прижимались к его губам, ее маленький острый язык бился о его зубы, Дина словно вела диалог в поцелуе, о чем-то прося или на чем-то настаивая. И Рон отвечал, – но наивно и удивленно, явно проигрывая своей подруге в изяществе и любопытстве.
Поцелуй – апофеоз любопытства, когда ты заходишь на чужую территорию настолько далеко, что она становится твоей.
В доме на первом этаже зажегся свет – видимо, их приход не остался незамеченным. Рон, не желая, прервал поцелуй и молча смотрел на Дину. Она опустила глаза. Неловкость момента не могла длиться долго.
– Ты… тебе понравилось?
Рон кивнул.
– У меня как-то все смешалось в голове, – Дина нервно улыбнулась, снова заправляя волосы за уши, – кажется, свидание прошло хорошо. Но я не все помню, – снова улыбнулась.
– И я.
– Не иначе люди в черном сверкнули нам в глаза своим стирателем памяти, – Дина засмеялась, но, увидев серьезное лицо Рона, затихла. Рон протянул руку и аккуратно заправил волосы Дине за ухо.
– Они все равно падают, – Дина снова нервно улыбнулась.
– Это только состояние, одно из многих…
– Что, что ты сказал?
– Ничего, не обращай внимания. – Рон качнулся с пятки на носок и обратно. – В субботу ты придешь на вечеринку?
– Приду, я же сама ее выпросила, – Дина оглянулась на дверь, – мне пора, Рон. Бабушка волнуется. – Дина наклонилась вперед всем телом и оставила легкий, почти невесомый поцелуй на щеке Рона. Рон отшагнул назад, в тень деревьев. Тень даже что-то страшное делает красивым. Пусть не таким красивым, как на открытке, но хотя бы – благородным. Силуэты листьев множественно затрепетали на коже Рона, на его лице, шее и руках, – и тот единственный особенный лист татуировки слился с ними в одну большую картину жизни. И смерти. И вечного пути для одинокого проводника…
Дверь закрылась, Дина была уже дома, Рон различал смутные образы за стеклами первого этажа. Домой Рон шел медленно, не хотел спешить. Когда известен последний куплет песни, ты не всегда хочешь допеть ее до конца как можно быстрее. Пустые улицы давали простор воображению: Рон, довольно часто выходя по ночам пройтись, представлял, что город покинули все люди. И теперь можно заходить в магазины, брать какие-то вещи, пока и эти вещи не станут совсем бессмысленными, и ты просто перестанешь их замечать перед обезоруживающей простотой мира без людей и без вещей… ночь давала Рону свободу быть самим собой. Свободу тосковать и думать, не владеть лицом, не сдерживать взгляды…
Возле поворота на свою аллею он встретил парочку, которая тут же отпрянула и скрылась в кустах, – Рон не успел рассмотреть, кто именно это был, парень и девчонка, кажется, из младших классов.
Возле своего дома Рон остановился, закрыл глаза, глубоко вздохнул и…
– Ну что же, здравствуй, Рон. Так ведь тебя зовут здесь…
Он молниеносно обернулся и инстинктивно прижал рукой рукав кофты, чтобы защитить татуировку. Перед ним – буквально в нескольких шагах – стояла та самая женщина, из Летополиса. Она видела Летополис в повторяющихся снах про свою погибшую дочку. Девочку звали Руни. А эта женщина приходила и приходила за ней, изводя Рона просьбами найти и пустить. Граница миров не всегда строга, иные – вроде этой женщины – могли по сильному зову души приходить во сне. Рон не в состоянии был остановить их. Но одно он знал наверняка: из Летополиса не возвращаются. И Руни не вернется. И Бекка не вернется. И Адам. И Агата.