Зачарованно разглядывая, как золотистая струя (выглядит, кстати, как светлое пиво. А что, если нассать в бутылку, закрыть крышкой и поставить где—нить рядом с магазином?) смывает наслоения пыли со стены, я без малейшего удивления и испуга (после этого шорт-трипа в Варшаву вообще меня вряд ли что-то испугает) констатирую тот факт, что я общаюсь, причем весь день подряд, с уже умершим человеком. Интересно, правда? И так же спокойно, аналитично, понимаю, что раз я осознал, что это у меня все бред и галлюцинации, то Коля теперь пропадет. Ну точно, на лавочке его уже нет. Зараза, мой рюкзак без присмотра оставил. До возвращения—то моего можно было не подрываться?
...Юбилейная, десятая бутылка пива заканчивается, я поднимаюсь и стоя высасываю подряд две сигареты, никак не могу решить, куда мне дальше тронуться. К Баррикадной, налево, или к Маяковке, направо? Ну, блин, проблемы! В конце концов решаюсь ехать домой сразу (вообще, пора сбросить эту офисную сбрую) и поворачиваю к Барр., налево.
Глава 4—а
Иду по Садовому, иду, изнывая от неблагоприятной экологической обстановки. Для облившегося пивом на жаре шизофреника ничего нет мучительней, чем идти по смоговому кольцу, добротно за день раскаленному. Особенно в неудобных (но дорогих и ПРИЛИЧНЫХ) тупоносых туфлях и бруках со стрелками.
Я еще не увидел ее, но уже почувствовал свежий бриз, кондиционер заработал. И хоть мулатки в Москве не такой уж раритет, а среди мулаток ничего нет распространенней, чем прическа косичками, я уже понимаю, что это — ОНА. Моя милая черная сестра Джой стоит у ларька и покупает «Лаки Страйк», других сиг она не признает. Моя темная половина, мулатка Джой. Я ору «Зиг Хайль!!!» и бросаюсь с топотом к ларьку, прохожие офигело—шугануто оглядываются и сразу прячут глаза. Со стороны это выглядит, как будто с секунды на секунду состоится очередное преступление на расовой почве. Я обрит наголо, и хотя мой наряд в сию секунду не имеет ничего общего с наци—стилем, рукава рубашки закатаны и видны злые наколки. Но никто не хочет встать на моем пути и защитить красивую (она по-настоящему красивая!) мулатку от фашиствующего молодчика...
(Я, что самое интересное, действительно считаю себя именно таковым — фаш. мол.. Про меня даже один раз в газете «Время» написали, назвав гитлерюгендом. Эта эскапада была мною расценена как комплимент. Но, блин, Джой — это особая песня в моих сверхзапутанных взглядах на «жы» и политубеждениях. Если хронологически — то после бомжовок в Англии у меня немало повысилось мнение о ниггерах, обратно пропорционально мнению о белой расе. А еще я бабник, и когда в период мучительных страданий по утраченной любви я увидел суперкачественную фигуру и суперкрасивые, с томной блядской поволокой глаза в дрожащей бахроме длиннющих ресниц, то я завелся с четверть оборота, и на цвет кожи даже не сразу посмотрел.)
Потом был неправдоподобно холодный май (помните, в двухтысячном, когда на майские праздники посыпался мелкий снег?), мы лежали, прижавшись друг к другу под пуховым одеялом. Я балдел в счастливом недоумении — за окном летают белые мухи, а рядом со мной блестит чертятами в глазах и сводит с ума улыбкой Лолиты дочь Африки жаркой. И я целовал ее в уголки губ и держал за нубуковое запястье. Мы по-прежнему очень близки, она — мой скелет в шкафу. Однажды она спросила меня, зачем я с ней общаюсь. Я не знал, что ответить. Что мне нравится эта сакральная, скрытая ото всех дружба? Что я до сих пор надеюсь на продолжение секса? Или то, что черная девочка понимает меня так, как не понимал ни один белый? Что ей можно рассказать что угодно, и она точно никому не просыпет (разве что таким же ниггерам)? Привлекает острота ощущений — рассекать с черной по Москве? Не знаю...
...От моего Зига-Зага Джой вздрагивает, но, когда она оборачивается, на лице не страх, и не злоба, а уже ее солнечная улыбка. Она тоже почувствовала, что это я, ее Белый Брат. Она однажды сказала, что хорошо понимает скинов и, будь белой, тоже была бы наци. Это все мои телеги, умею я засирать людям уши!
Мы обнимаемся, и я слышу ее бешено колотящееся сердце дикого зверя, ощущаю бархат ее губ у себя на щеке и вдыхаю аромат ее жестких волос. Она льнет ко мне, действительно, совсем по—звериному. («...Осенний ветер. Так смотрит намокшая обезьянка. Как будто просит соломенный плащик...» Обожаю японскую поэзию!)
Я трезвею на радостях, и мы бредем уже бесцельно, но вместе, беспрестанно дымя ее сигаретами и то обнимаясь, то держась за руки, вызывая шок у всех, реально у всех, кто хоть что-то понимает, хотя таких немного. Бритоголовый и негритянка ВМЕСТЕ. Мне весело с ней, настолько мы разные, но я не могу расслабиться — все время посматриваю по сторонам. Меньше всего мне сейчас хочется встретить кого—нибудь из знакомых.
У нее, конечно, есть трава и, конечно, есть плейер с Бобом Марлеем. И, конечно, вскорости мы уже гуляем, ПОКАЧИВАЯСЬ от сильнейшей укурки, слушаем музыку так: один на ушник у нее, один — у меня. И причем каждый раз, как меня качнет, наушник из уха вылетает, и я каждый раз его пристраиваю обратно.
..Вы никогда не дрались укуренными? Вот и мне до сих пор не доводилось. Не советую, удовольствие — даже Мазоху не понравилось бы, чересчур специфично. Координация — это слово не про меня сейчас, и крутые хуки и свинги, которыми я часами околачивал груши на тренировках, бесполезно рассекают воздух. Твари же, по чьим красным мордам попасть никак не получается, пробивают мою защиту в ста случаях из ста, и отстраненно, как не про себя, я удивляюсь, почему еще на ногах (из упрямства, видимо. Упрямство — доминирующая черта моего характера). Тем более, что трава усиливает чувствительность, и это трахаться в таком состоянии по кайфу, а получать по ребрам, по почкам, по ушам, по уже разбитому носу — из него при каждом движении кровь вылетает брызгами — ОЧЕНЬ неприятно. БОЛЬБОЛЬБОЛЬБОЛЬ.
Один удар проходит мне в челюсть, и почти сразу — второй — по яйцам. Боль становится невыносимой, я срубаюсь на колени, на четвереньки, еще удар по голове, и я с некоторым даже удовлетворением (наконец—то закончилось) отрубаюсь, увидев напоследок, как на асфальт густо и очень—очень часто плюхаются большие капли крови (моей)... Уже не больно.........Темнота.......... Как обычно.... в нокауте.
Джой поймала такси и везет меня, отмудоханного, домой. Сейчас ее волнует только то, как она посмотрит в глаза моей матушке, когда предъявит ей такого сынулю — грязного, окровавленного, пьяного. Я ее утешаю (успокаиваю), что предки далеко. Одновременно я языком провожу по губам и по зубам — все цело, отлично.
Теперь мне становится (очень) унизительно — я НЕ смог защитить сестру от двух пьяных быков. Дополнительной перчинкой в общем обломе изящно смотрится то обстоятельство, что де-факто я впрягся за обезьяну. Интересно, откуда были эти ваньки? Они сто пудов не москвичи, из каких—нибудь Люберец, по ходу. Приехали «В Москву, реально, похулять». Мудаки, блядь, суки! СУКИ! То есть было-то их больше, это я махался с двумя, остальные (очень странно) сидели и смотрели, их человек восемь было. Хотя, наверняка, потом меня уже скопом попинали, когда я упал. ...Мы подошли к сталинской высотке на площади Восстания, и я ломанул отливать, Джой медленно шла через этот маленький скверик с северной стороны башни. И когда я вылез из кустов, застегивая штаны, с опозданием увидел, как сестрицу уже щиплют за задницу. Не прыгнуть было нельзя. Интересно, как это Ватерлоо выглядело со стороны? «Спааайк, ты единственный, кто может так за меня махаться...» Теперь знаю, как. Видимо, достойно! Ну, все, волноваться не за что. Домой, отлеживаться. Завтра похороны. Эх, всего—то надо было — в другую сторону пойти.
Глава 4—б
...Юбилейная, десятая бутылка пива заканчивается, я поднимаюсь и стоя высасываю подряд две сигареты, никак не могу решить, куда мне дальше тронуться. К Баррикадной, налево, или к Маяковке, направо? Ну, блин, проблемы! В конце концов решаюсь ехать домой сразу (вообще, пора сбросить эту офисную сбрую) и поворачиваю к Маяковке, направо.
У «Аквариума» и Сатиры обычный людской муравейник особенно уплотняется, и я «выключаю фары», то есть расфокусирую взгляд, избегаю тем самым удовольствия смотреть на сограждан. Их лица, одежда, фигуры, взгляды становятся некой общей, размазанной на границах зрения кашей. Так не даешь себя зарядить негативом, что они (сограждане) умеют.
Двигаясь в общем потоке, я начинаю третьим глазом сканировать окружение, потому что в голове вдруг зазвенел тоненький звоночек тревоги. Один силуэт выскакивает из общего размытого фона — короткая стрижка, шрам на лбу, летняя спортивная куртка «Адидас», голубые джинсы, кроссовки (тоже «А.»). Куртка расстегнута, под ней видна часть надписи на тишке «...liga...osco...». Тут же, проведя взглядом по толпе, вижу еще: короткая стрижка, рубашка—поло с лавровым веночком (лэйбл такой) на груди, синие джинсы, ботинки — мартинс. А потом я увидел весь моб сразу — стрижки под ноль или короткие ежики на бошках, татуировки, клетчатые рубашки, толстовки Лонсдейл и Амбро, спортивные куртки, на ногах — мартинсы или кроссы.
Дураки те, кто думает, что неонацисты ходят в черной или камуфляжной униформе, в сапогах и исключительно строем под знаменами. То есть такие клоуны тоже имеются, но это клоуны. На клоунов менты тут же выставляет патрули, и никакая акция уже не удастся. Но клоунам и не нужны акции, их кайф — поорать в матюгальник, для боев у них кишка тонка. Политика — дерьмо!
Нормальное хулиганье не хавает политику. Мы городские волки, нас не должно быть видно ни до, ни после акции. Поэтому нас не выпасти в толпе, мы не привлекаем взглядов, и это правильно, так надо. Но для врубного человека заметить моб, в общем, не сложно. И сейчас эта многоголовая гидра проступает в толпе, как загадочная картинка — «найдите десять спрятавшихся зверей». Я уже замечаю знакомые лица и подхожу, протягивая руку:
«Здравствуйте, хулиганы!»