— Я-аа, — отозвался слабый голос из-за полотняной занавески.
— Покажись.
— Зачем это еще. Нездоровится мне, — голос звучал жалобно, с легким подвывом.
— Покажись, покажись, — добродушно, однако не без повелевающих ноток сказала Великонида.
За полотном раздалось шевеление, ткань отодвинулась, и из-за нее выглянула низкорослая сухая старуха, курносая, с глубоко посаженными мелкими глазками.
— Ну вот она я. Хворая я... — запричитала Флорида.
— Ложись, коли болеешь. — Тандетникова одной лишь кистью руки коротко взмахнула, и Флорида моментально исчезла из виду.
— По делу к вам, — Шатохин устремил взгляд на Великониду. — Известно, наверное, об ограблении домиков на Тангауровских болотах?
Тандетникова на вопрос не ответила. Поднялась, опираясь на трость, прошествовала в дальний от двери красный угол, где почетное место занимали внушительных размеров икона и складень. Слова молитвы ли, еще что-то она произнесла — шепот ее звучал неразборчиво.
— Обязательно найдем преступников. Иконы будут возвращены, — сказал Шатохин, когда наконец старуха отошла от образов.
— Дай бог...
— Ищем и найдем. Но заехали не за тем, чтобы это сказать, — продолжил Шатохин. — У вас много икон. Налеты могут повториться. Так что просил бы быть предусмотрительнее. Обязательно все постоянно держать в избе?
— Спасибо. Я поняла, — промолвила Великонида.
Шатохин, а вслед и лейтенант Поплавский поднялись.
— Болеет бабка Флора, как же, — первым заговорил Поплавский, когда отдалились от дома. — Просто струхнула, спряталась. Свежие низки грибов заметили?
— Заметил.
— За час, может, до нашего приезда собраны, подвешены. Бабкой Флорой. Она у Великониды как служанка у госпожи. И обстирывает, и варит, и все-все. От зари до зари вертится. Великонида ею же и помыкает.
Шатохин и без Поплавского был хорошо информирован о Флориде. Смалу глубоко набожная, она подолгу на государственных предприятиях не могла удержаться, потому что по религиозным праздникам не выходила на работу. Мыкалась с места на место, изгоняемая за прогулы; Тандетникова, едва не сорок лет назад было, подобрала, взяла ее к себе в домработницы. За право молиться и иметь личные отдельные немногие дни Флорида считала хозяйку благодетельницей и угождала как могла. А уже после того, как Елена Викентьевна решила удалиться от суетного мира, посвятить остаток жизни богу и позволила Флориде быть рядом с собой, почитание переросло в безудержное преклонение...
Вопрос о том, осведомлена или нет о сыне Великонида-Тандетникова, не переставал занимать Шатохина.
— Великонида всегда такая? — спросил он у лейтенанта.
— Какая?
— Угрюмая. В черном.
— Зимой заезжал. Тоже в черном была. И встретила так же. Все они тут «весельчаки».
— Понятно, — сказал Шатохин, хотя ясности слова лейтенанта не прибавили ни на йоту.
— Вы серьезно говорили о возврате икон? — спросил Поплавский.
— Почему бы нет?
— Не возьмут они. В чужих руках побывали если, у них, считается, осквернены, опоганены.
— Их личное дело. Кроме есть заботы.
— Автомат?
— Именно. И автоматчики. Сколько здесь домиков, Женя?
— Еще семь.
— Придется объехать все, предупредить об иконах.
Свидетелем того, как бабка Флора на рассвете шла по охотничьей тропке в обществе троих людей, был лесничий Мохов. Он же в этот день у Метляева озера, несколько часов спустя, видел Флориду уже одну. От начала, от села Пышкино-Троицкого до Тангауровских болот, протяженность тропки около ста двадцати километров. Лесничий видел старуху-отшельницу в пятидесяти двух километрах от Пышкино-Троицкого. Значит, Флорида была провожатой лишь половину пути. Кто вел дальше? Хромов и Поплавский считали, что вахтовик-железнодорожник из Нарговки Анатолий Бороносин. Однако веских улик, указывающих на причастность к ограблению, не было. Он улетел в крайцентр, заступил на очередную вахту.
Нужно заняться вплотную Бороносиным, установить, виновен или нет, но пока на очереди два срочных дела. Во-первых, попасть в Уртамовку. Иона Парамонович Корзилов, наверно, уже повстречался с пострадавшими староверами, о чем просил его Шатохин. Потом, обязательно побывать в селах Отяево и Боровки. Они ближе других находятся от Великонидиного дома, там почтовые отделения, и Великонида, если вела переписку с сыном, получала и отправляла письма в тамошних узлах связи. Кто знает: вдруг да перед внезапной смертью Виталий Васильевич Тандетников отправил письмо матушке. Учитывая, что письма в отдаленные села плетутся по полмесяца, а востребуют их обитатели скитов не каждый день, может что-то и лежать на почте для Елены Викентьевны, интересное и оперативникам.
Фельдшера, когда приехали в Уртамовку, дома не застали; как отправился на болота к старообрядцам-потерпевшим, так не возвращался. Шатохин распорядился, чтобы Поплавский и Хромов ехали в деревни за почтой для Великониды.
Иона Парамонович объявился лишь к полуночи. Просьбу Шатохина он выполнил.
Долго не укладывались спать. За самоваром говорили о раскольниках, иконах, листали «Старую Русь», «Щит веры», «Старые годы»...
А около восьми хозяева позвали к телефону. Звонил Хромов и просил ни в коем случае не отлучаться. Они уже на полдороге к Уртамовке, горючее на исходе, сейчас дозаправятся и поедут дальше. Новость есть, но разговор совершенно не телефонный.
— Жду в кабинете участкового, — сказал Шатохин.
Под новостями подразумевалось письмо. Только не для Великониды, а адресованное в Москву.
Сбросили его либо вчера поздним вечером, либо ночью — рано утром. Заведующая Отяевским пунктом связи всегда перед закрытием заглядывает в почтовый ящик. Вчера в двадцать часов не было, а нынче в полседьмого лежало.
Не требовалось даже вынимать письмо из конверта, чтобы сразу ответить на вчерашний вопрос: ясно, что о трагедии на мосту через Оку Великонида не оповещена. Адресовано Тандетникову В. В., указано почтовое отделение и абонентский ящик — № 1742. На месте координат отправителя только крючковатая неразборчивая подпись.
На тетрадном в клеточку листке довольно твердой рукой, с первого взгляда не подумаешь, что старческой, было написано:
«Мальчик мой дорогой!
Пишу, а на душе смута. Нынче поутру приезжали двое офицеров из органов. В два часа пополудни пишу, а все не могу сердце унять. Приезжали якобы лишь предупредить, чтобы опасались воров, прятали ценности. Но офицер, который давал такой совет, двоекратно сказал, что ищут и найдут (ты знаешь, о чем это). Спроста ли сказал? И нужно слышать, с какой твердостию. Дай бог, чтобы слова остались словами. Не ведаю, что им известно.
Будь здоров, мой голубчик.
Молюсь за тебя».
Все. Ни подписи, ни даты.
Заверяя Великониду в том, что налетчиков ищут и найдут непременно, Шатохин не преследовал никакой цели. Он даже не помнил, что произнес обещание дважды. Что ж, тем лучше. Как знать, возможно, не будь сказано этих слов, не было бы и письма.
— Взяли с почтарей подписку об ответственности за разглашение? — Шатохин строго поглядел на лейтенантов.
— Там одна заведующая.
— Взяли подписку у заведующей?
— Так точно, товарищ майор, — отчеканил Хромов.
— Часто посылают по этому адресу письма?
— В прошлом году одно. Так же в ящик было опущено. Больше не помнит заведующая.
— А получают?
— Ни разу... Мы же только в Отяево были. Может, в основном через Боровки идет переписка.
— Да, в Лиственничное нужно съездить. Тоже...
— Не нужно, — прервал Шатохин. — Ни в Лиственничное, ни в Боровки. Почта оттуда все равно мимо райцентра не идет.
— Письма для Великониды могут быть адресованы кому-то из местных жителей, — сказал Поплавский.
— Могут, — согласился Шатохин. — И все равно мелькать по району больше не следует. Сейчас же выезжаем в Нетесово. Всякую работу по этому делу прекращаем.
— Я Тимоненко Алла. Работаю проводницей. — Женщина лет тридцати вошла в кабинет Шатохина буквально следом за ним. — За что вы хотите посадить Анатолия?
Женщина была настроена решительно. Голос ее звенел от волнения и раздражения. Не назови она своей профессии, Шатохин едва бы понял, что речь о Бороносине.
— Посадить я вообще никого не могу. Не в моей власти.
Можно было одернуть проводницу, прекратить разговор в таком тоне. Легче всего. Но что-то ведь ее привело. Просто выплеснуть раздражение в уголовный розыск не ходят.
— Сядем, поговорим спокойно, — предложил Шатохин, указывая женщине на стул. — Вы Бороносину кем приходитесь?
— Любовницей, — с вызовом ответила проводница.
— Мг... Ваш друг не подозреваемый и не обвиняемый. Свидетель.
— Не надо... Сама была свидетельницей. И никто в меня, как в Толю, мертвой хваткой не вцеплялся.
— А в него кто вцепился?
— Вы! Поезд наш вчера вечером ушел в Кисловодск. Толе за три часа до отправления велели оставаться в ремонтной бригаде. Я из Померанцева вытряхнула, что из милиции звонили, рекомендовали его пока в рейсы не посылать. А сегодня Толя мне признался, что его из Нетесово из аэропорта выпускать не хотели.
— Кто конкретно не выпускал?
— Поплавский.
— А звонил по месту работы?
— Он же.
— А говорите — я.
— Вы — это милиция, — проводница с досадой махнула рукой. — Толя рассказывал, из-за чего все это. Как вы допрашивали его, тоже рассказывал. Только что называли свидетелем, а подразумевали-то: он тоже... Толя говорит: если настоящих преступников не найдете, на нем отыграетесь.
— Это зря.
— Не зря, — возразила проводница. — Теперь и говорят, и пишут о таких случаях. Ну, он сидел, ну, не для всех он хороший... Понимаете, все эти староверы, иконы — он о них говорит много. Но это для него безразлично.
— Безразлично, а говорит много, — заметил Шатохин.
— Ну и что, так разве не бывает? Считал бы иконы ценностями, с бабкиными бы так не поступал.