– Так вот, надо было дать мне знать, что и когда ты решил. Ты строишь хитроумные планы, не говоря мне ни слова, а потом хочешь, чтобы я догадался о них по наитию. Откуда я знаю, что ты там задумал?! – взорвался я.
Похоже, мои слова изменили ситуацию. Раффлз, казалось, признал свою неправоту.
– Понимаешь, Зайчонок, я не хотел, чтобы ты вообще что-то знал. Ты… ты ведь с годами сделался таким добродетельным… – виновато пробормотал он.
От этих его слов я несколько смягчился и почти простил его.
– Если ты боялся об этом писать, – тем не менее продолжал напирать я, – то надо было подать мне какой-то знак, когда я оказался на корабле. Я бы сразу все понял, несмотря на приписываемое мне благочестие.
Возможно, мне показалось, но, по-моему, Раффлзу впервые за долгие годы стало стыдно, хотя… я до сих пор не уверен, случилось ли это на самом деле.
– Именно это, – на мгновение смутился он, – я и собирался сделать – сидеть в каюте и ждать, пока ты пройдешь по коридору. Однако…
– Нашлось занятие поприятней?
– Ну, можно и так сказать.
– Очаровательная мисс Вернер?
– Она просто прелесть.
– Как и большинство уроженок Австралии, – заключил я.
– Как ты догадался?! – вскричал Раффлз.
– Я слышал, как она говорит, – парировал я.
– Вот кретин! – расхохотался Раффлз. – Да, она чуть гнусавит, но не больше, чем ты сам. Ее родители – немцы, она окончила гимназию в Дрездене и теперь возвращается домой.
– Одна? – удивился я. – Наверное, она при деньгах.
– Да, черт тебя подери! – воскликнул Раффлз, и, хотя он смеялся во все горло, я понял, что надо сменить тему.
– Выходит, не из-за нее ты хотел, чтобы мы делали вид, будто незнакомы? У тебя ведь куда более далеко идущие планы, а?
– Ну, в общем, да.
– Тогда сделай одолжение, посвяти меня в них.
Раффлз смерил меня до боли знакомым взглядом. В ответ я лишь улыбнулся, поскольку начал смутно догадываться, что у него на уме.
– А ты в обморок не хлопнешься, Зайчонок?
– Да не должен.
– Ну тогда… помнишь, ты как-то писал о жемчужине, которая…
Закончить я ему не дал.
– Она у тебя! – воскликнул я с пылающим от возбуждения лицом.
Раффлз немного опешил.
– Пока что нет, – с сожалением ответил он. – Но я твердо решил завладеть ею, прежде чем мы прибудем в Неаполь.
– Она здесь, на пароходе?
– Да.
– Но как… где… у кого она?
– У немецкого офицера, надутого коротышки с нафабренными а-ля кайзер усами.
– Я видел его в курительной.
– Вот-вот, это он самый. Сидит там почти безвылазно. Из списка пассажиров я узнал, что звать его Вильгельм фон Хойманн, он капитан лейб-гвардии. На самом деле он является полномочным посланником императора Вильгельма и везет жемчужину с собой.
– Это ты в Бремене разузнал?
– Нет, в Берлине – от одного знакомого газетчика. Мне стыдно тебе признаться, Зайчонок, но именно поэтому я затеял всю эту историю с круизом.
Я рассмеялся.
– И нечего тебе стыдиться. Я надеялся, что ты предложишь мне это дело с жемчужиной еще тогда, когда мы с тобой катались по реке.
– Надеялся еще тогда?! – спросил Раффлз, вытаращив от удивления глаза. Настала моя очередь испытать угрызения совести.
– Ну да, – смущенно ответил я. – Я и сам подумывал об этом, просто не решался тебе сказать.
– Не решался, но все же выслушал меня?
– Разумеется, да, – ответил я не колеблясь.
Сказал я это, конечно, не с прямотой и бахвальством авантюриста, готового ввязаться в это опасное предприятие чисто из любви к приключениям, а дерзко, сквозь зубы, как человек, изо всех сил старавшийся жить честно и потерпевший неудачу. Я во всех подробностях рассказал ему о своей борьбе и поражении. Это была старая как мир история вора, безуспешно пытавшегося стать на путь истинный, поскольку подобная метаморфоза противоречила самой природе.
Раффлз упорно со мной не соглашался. Природа человеческая подобна шахматной доске. Так почему бы время от времени не чередовать белое и черное? Зачем стремиться быть кем-то одним, только положительным или только отрицательным персонажем, которыми изобилуют старомодные романы и пьесы? Сам же он наслаждался жизнью на любых клетках, хотя белые ему все-таки нравились больше. Мои умозаключения он считал полным абсурдом.
– Что же касается пути истинного, Зайчонок, то с него можно сбиться и при хорошем окружении. Об этом многие века трубят дешевые моралисты, начиная с Вергилия. Что до меня, то я уверен, что в любой момент смогу вернуться из Аверна, царства мертвых, обратно в мир живых и остаться там. Именно так я рано или поздно поступлю. Не могу с уверенностью утверждать, что я полностью впишусь в общество добропорядочных обывателей. Но я смогу отойти от дел, обосноваться в каком-нибудь тихом уголке и спокойно жить там до скончания своих дней. Не думаю, что на все это хватит одной замечательной жемчужины.
– Так, значит, ты уже не думаешь, что ее будет невозможно продать?
– Возможно, нам придется купить небольшое жемчужное поле, а потом сплавить нашу красавицу вместе с жемчугом помельче. На это может уйти несколько месяцев, зато то-то шуму будет, когда мы от нее избавимся!
– Ну, для начала надо ею завладеть. Слушай, а этот фон, как его бишь, действительно крепкий орешек?
– Гораздо крепче, чем кажется, к тому же он донельзя самоуверенный тип.
В этот момент я через приоткрытую дверь заметил мелькнувшие в коридоре белое платье и закрученные кверху усы.
– Ты точно знаешь, что жемчужина у него? А вдруг она под замком в камере хранения?
Раффлз стоял у двери, хмуро взирая на высившиеся вдали Солентские скалы, а потом вдруг резко повернулся ко мне.
– Дорогой мой, неужели ты думаешь, что вся команда знает, какое сокровище плывет на их посудине? – едко спросил он. – Ты говорил, что она стоит сто тысяч фунтов, в Берлине же утверждают, что она вообще бесценна. Сомневаюсь, что даже сам капитан в курсе, что с собой везет этот фон Хойманн!
– Значит, она у него?
– Да, именно так.
– И дело нам придется иметь только с ним?
Раффлз только кивнул в ответ. Снаружи снова мелькнуло что-то белое, он стремительными шагами вышел на палубу и присоединился к гуляющим.
II
Несмотря на то что я ступал на палубу морского корабля всего несколько раз в жизни, могу сказать, что, на мой взгляд, нет в мире прекрасней лайнера, чем северогерманский «Улан», где и капитан, и вся команда отличались исключительным радушием и доброжелательностью. Это стало ясно с первых часов путешествия. Однако по каким-то не вполне понятным мне самому причинам всего через пару дней я просто возненавидел этот круиз. В этом нельзя было винить ни обстановку на судне, ни уж тем более великолепную погоду. Я порой даже сам не понимал, почему меня вдруг одолели меланхолия и хандра. Вместе с последними угрызениями совести исчез и весь страх, так что я мог наслаждаться чистыми голубыми небесами и сверкавшим в лучах солнца морем с неким бездумным легкомыслием, очень свойственным Раффлзу. Скорее всего, истинная подоплека такого моего состояния крылась в самом Раффлзе, но не только в нем одном. Немалую роль сыграла и возвращавшаяся домой гимназистка, за которой тот ухаживал.
Не могу понять, что он в ней такого нашел. Разумеется, увидел он в ней не больше, чем остальные, но чтобы вызвать во мне раздражение или наказать меня за мое столь долгое «ренегатство», он, очевидно, намеренно игнорировал меня, всецело направив свое внимание на эту девицу, за которой увивался с самого Саутгемптона. Они стали неразлучны. Встречаясь после завтрака, они не расставались чуть ли не до полуночи. То и дело раздавался ее хрипловатый смех, а Раффлз знай себе шептал ей на ухо всякую чепуху. Конечно, чепуху! Уму непостижимо, чтобы Раффлз, обладавший огромным жизненным опытом и досконально изучивший женщин (этого аспекта его жизни я намеренно не касался, поскольку он заслуживает отдельной книги), мог целыми днями нашептывать какой-то девчонке что-то иное, кроме дежурных комплиментов и избитых острот!
Однако надо признать, что эта молодая особа обладала некоторыми достоинствами. Особенно привлекательными были ее выразительные глаза, сиявшие на миловидном личике. Все это дополнялось здоровым цветом лица, живостью характера и свойственным юности несколько необузданным темпераментом. Каюсь, но я начал испытывать к ней легкую неприязнь, в какой-то степени похожую на ревность, поскольку она, казалось, всецело завладела Раффлзом, с которым я по этой причине почти не общался.
Но вот кто по-настоящему страдал от лютой, всепоглощающей и едва скрываемой ревности, так это капитан фон Хойманн. Он закручивал усы в тонкие стрелки, выпускал наружу белоснежные манжеты и вызывающе-высокомерно смотрел на меня сквозь стекла своего пенсне. Нам следовало бы сказать друг другу пару теплых слов, но мы оба хранили гордое молчание. По одной щеке у него змеился ужасный шрам – память о студенческих дуэлях в Гейдельберге. Весь вид этого немца говорил о том, как он жаждет вызвать Раффлза на поединок. Нельзя сказать, чтобы фон Хойманн не предпринимал попыток приударить за молодой красоткой. Однако Раффлз с завидным постоянством пресекал их, всякий раз обескураживая оппонента язвительными замечаниями, чтобы тот «не путался под ногами». Именно так он и выразился, когда я прямо заявил ему, что с его стороны весьма опрометчиво обострять отношения с немцем на борту немецкого корабля.
– Ты рискуешь снискать к себе неуважение или даже неприязнь, – предостерег его я.
– Только со стороны фон Хойманна, – небрежно отмахнулся Раффлз.
– Но разумно ли это, если учесть, что мы собираемся похитить у него жемчужину?
– Разумней не бывает. Вот если бы мы подружились с ним, то совершили бы роковую ошибку, в самую первую очередь попав под подозрение. Это же старо как мир.
Я тотчас успокоился и вздохнул с облегчением. Я начинал волноваться, как бы за своими ухаживаниями Раффлз не позабыл о нашем главном деле, что я и высказал ему в порыве откровенности. Мы уже подплывали к Гибралтару, а он с самого Солентского пролива и словом не обмолвился об истинной цели нашего путешествия. Вот и теперь он лишь улыбнулся и покачал головой: