Пытаясь снять с себя вину, как это любим делать все мы, он нередко думал: «Ведь я же не знал, что она русалка. То беда моя, а не вина, что меня неотступно преследуют причуды этой дикой родни». Подобные мысли в какой-то степени укрепили его мужество, но вместе с тем он чувствовал всё большее раздражение и испытывал всё большую враждебность к Ундине. Он смотрел на неё хмурым взглядом, и бедняжка хорошо понимала, что это значит. Однажды вечером, измученная всем этим и постоянными усилиями в борьбе с выходками Кюлеборна, она крепко уснула, убаюканная мерным покачиванием барки.
Но не успела она сомкнуть веки, как кому-то на судне почудилась сбоку у борта, где он стоял, безобразная человеческая голова, всплывшая над водой, и притом не плашмя, как у пловца, а торчком, будто на кол посаженная; но вместе с тем она продолжала плыть рядом с судном. Каждый торопился показать другому ужаснувший его предмет и встречал на лице собеседника такое же выражение ужаса, но руки и взгляд были устремлены в другую сторону, совсем не в ту, откуда ухмылялась и грозила омерзительная рожа. Когда же они, пытаясь объясниться друг с другом, стали наперебой кричать: «Гляди вон туда, нет, сюда!» – тут перед каждым из них представали все рожи, мерещившиеся прочим, и вода вокруг судна кишела этими страшными харями. Поднявшийся крик разбудил Ундину. Едва она открыла глаза, как всё скопище уродливых лиц сгинуло. Но Хульдбранд был вне себя от этих мерзких фокусов. Он уже готов был разразиться проклятиями, но Ундина устремила на него смиренно-умоляющий взгляд и тихо произнесла:
– Бога ради, мой супруг, мы на воде; не сердись на меня сейчас!
Рыцарь промолчал, сел и погрузился в глубокую задумчивость. Ундина шепнула ему на ухо:
– Не лучше ли было бы, мой милый, прервать это безрассудное путешествие и мирно вернуться в замок Рингштеттен?
Но Хульдбранд злобно пробормотал сквозь зубы:
– Значит, мне предстоит быть пленником в собственном замке, и свободно дышать я могу, лишь пока замурован колодец? Да пусть эта твоя дикая родня…
Ундина зажала ему рот своей прекрасной ручкой. Он умолк и долго не произносил ни слова, вспомнив всё, что она раньше говорила ему. Между тем Бертальда была погружена в странные и смутные размышления. Она многое знала о происхождении Ундины, однако не всё, и прежде всего для неё оставался неразгаданной и зловещей тайной грозный Кюлеборн; она даже ни разу не слышала его имени. Раздумывая об этих удивительных вещах, она, сама того не замечая, расстегнула золотое ожерелье, которое Хульдбранд подарил ей несколько дней тому назад, купив его у бродячего разносчика товаров. Она перебирала его пальцами, наклонившись над поверхностью воды, и как бы в полусне любовалась его мерцающими отблесками, игравшими в лучах вечернего солнца. И вдруг из глуби Дуная высунулась чья-то большая рука, схватила ожерелье и погрузилась с ним в воду. Бертальда громко вскрикнула, в ответ из глуби реки раздались раскаты зловещего хохота. Тут уж рыцарь не мог сдержать гнева. Вскочив с места, он разразился яростной бранью, проклинал всех, кто навязывается ему в родичи и вмешивается в его жизнь, и вызывал их на поединок, кто бы они ни были, водяные или сирены. Бертальда меж тем оплакивала потерянное ожерелье, столь дорогое для неё, и своими сетованиями только подливала масла в огонь, распаляя гнев рыцаря. Ундина же, перегнувшись через борт и окунув руку в воду, бормотала что-то вполголоса и лишь изредка прерывала свой таинственный шёпот, чтобы умоляюще сказать супругу:
– Милый, только не брани меня здесь, брани, кого хочешь, только не меня здесь! Ты же знаешь…
Действительно, его заплетающийся от гнева язык пока ещё не произнёс против неё ни одного слова. И вот она вытащила влажной рукой из воды чудесное коралловое ожерелье, которое так искрилось, что почти ослепило глаза присутствующих.
– Возьми, – сказала она, ласково протягивая его Бертальде, – это я велела принести тебе взамен потерянного, и не печалься долее, бедняжка.
Но рыцарь бросился между ними, вырвал ожерелье из рук Ундины и, швырнув его обратно в реку, яростно вскричал:
– Значит, ты всё ещё водишься с ними? Отправляйся же к ним со всеми своими подарками, а нас, людей, оставь в покое, колдунья!
Бедная Ундина устремила на него неподвижный взгляд, из глаз её заструились слёзы, рука, ласково подносившая Бертальде подарок, всё ещё оставалась протянутой. Потом она горько расплакалась, как плачет понапрасну и больно обиженное дитя. Наконец она произнесла слабым голосом:
– Ах, милый друг, прощай! Они тебе ничего не сделают. Только храни мне верность, чтобы я могла защитить тебя от них. Но я должна уйти, уйти навек до конца этой юной жизни. О горе, горе, что ты наделал! О горе, горе!
О горе, горе, что ты наделал!
И она исчезла за бортом. Бросилась ли она в воду, растеклась ли в ней, никто не знал, – быть может, и то и другое, а может быть, ни то ни другое. Только вскоре её след растворился в Дунае, и лишь лёгкие всплески волн всхлипывали вокруг барки, и сквозь их лепет можно было явственно различить: «О горе, горе! Храни верность! О горе!»
А Хульдбранд, обливаясь слезами, лежал на палубе, и вскоре глубокий обморок окутал несчастного своей спасительной тенью.
Глава шестнадцатаяО дальнейшей жизни Хульдбранда
К сожалению, или, быть может, лучше сказать, к счастью, наша печаль не столь уж долговечна. Я говорю о той глубокой печали, которая питается из сокровенного родника жизни и так тесно сливается с утраченным любимым существом, что оно словно бы уже и не утрачено вовсе, и мы всю жизнь благоговейно священнодействуем перед его образом, пока не падёт для нас та последняя преграда, что давно уже пала для него. И хотя добрые люди действительно продолжают это священнодействие, ими владеет уже не та первая, истинная печаль. Другие, чужеродные картины оттеснили и вплелись в неё; мы познаём, сколь быстротечно всё земное, хотя бы уже по нашей собственной боли, и я вынужден повторить: печаль наша, увы, недолговечна!
Это испытал и господин фон Рингштеттен – на благо ли себе или нет, об этом мы узнаем, продолжив нашу историю. Первое время он только и делал, что плакал так же горько, как плакала бедная доверчивая Ундина, когда он вырвал у неё из рук сверкающее ожерелье, которым она надеялась так мирно и полюбовно всё загладить. И он протягивал руку, как она тогда, и снова начинал плакать, как она. В душе он тайно надеялся в конце концов насмерть истечь слезами; да и у многих из нас в минуту неизбывного страдания разве не мелькала подобная мысль, теша нас мучительной радостью? Бертальда плакала вместе с ним, и так они долгое время жили вдвоём в замке, чтя память Ундины и почти забыв о своей былой взаимной склонности. Но и в это время добрая Ундина являлась Хульдбранду во сне; она ласково и нежно гладила его и затем с тихим плачем удалялась, так что, проснувшись, он толком не знал, отчего были влажны его щёки – от её ли слёз или от его собственных.
Но сновидения эти с течением времени становились всё реже, скорбь рыцаря всё слабее, и всё же он, быть может, никогда в жизни ничего другого и не пожелал бы, как вот так постоянно вспоминать Ундину и говорить о ней, не появись неожиданно в замке старый рыбак, всерьёз потребовавший возвращения своей дочери Бертальды. Ему стало известно об исчезновении Ундины, и он не мог потерпеть, чтобы Бертальда и далее оставалась в замке у неженатого мужчины.
– Ибо, – молвил он, – мне всё равно, любит ли меня моя дочь или нет, но тут речь идёт о чести, а там, где говорит честь, всё остальное умолкает.
Намерение старого рыбака и зловещее одиночество среди опустевших покоев и коридоров замка, грозившее рыцарю в случае отъезда Бертальды, пробудило то, что успело заснуть и забыться в скорби по Ундине: влечение Хульдбранда к прекрасной Бертальде. У рыбака немало было возражений против предполагаемой свадьбы. Старик очень любил Ундину и полагал, что никому ведь толком не известно, действительно ли она умерла. Но покоится ли её недвижное, холодное тело на дне Дуная, плывёт ли, гонимое волнами, в океан, всё равно – Бертальда повинна в её смерти, и негоже ей занять место бедной изгнанницы. Однако и рыцаря рыбак тоже искренне любил; просьбы дочери, которая стала теперь намного мягче и послушнее, её слёзы об Ундине – всё это соединилось вместе, и в конце концов он, должно быть, дал своё согласие, ибо безропотно остался в замке; тотчас же был отправлен гонец за пастором Хайльманом, который в былые счастливые дни благословил Ундину и Хульдбранда, а теперь должен был освятить второй брак рыцаря.
Едва набожный старик прочёл письмо господина фон Рингштеттена, как сразу же собрался в путь, торопясь добраться до замка ещё скорее, чем добирался оттуда гонец. Когда у священника от быстрой ходьбы перехватывало дыхание или дряхлое тело его начинало ныть от усталости, он говорил себе: «Быть может, я ещё поспею вовремя, чтобы не дать свершиться беззаконию. Терпи, изнемогающая плоть, не падай, пока не достигнешь цели!» И он с новыми силами всё шёл и шёл, не давая себе отдыха, пока однажды вечером не вступил в затенённый листвой двор замка Рингштеттен.
Жених и невеста сидели рука в руку под деревом, старый рыбак в глубокой задумчивости рядом с ними. Едва завидев патера Хайльмана, они вскочили с мест и с радостными возгласами окружили его. Он же, без долгих слов, пожелал уединиться с женихом.
Увидев, что удивлённый рыцарь медлит выполнить его желание, священник сказал:
– К чему терять время и говорить с вами наедине, господин фон Рингштеттен? То, что я собираюсь вам сказать, точно так же касается Бертальды и рыбака, и пусть они выслушают сразу то, что им надлежит выслушать, и чем скорее, тем лучше. Так ли вы уверены, рыцарь Хульдбранд, что ваша первая супруга действительно умерла? Я в этом сомневаюсь. Не буду более говорить о тех удивительных вещах, которые с ней происходили, да я и не знаю толком ничего об этом. Но, вне всякого сомнения, она была вам скромной и верной женой. И вот последние четырнадцать ночей напролёт она стояла у моего изголовья, ломая свои тонкие ручки, и говорила со стоном: «Ах, останови его, святой отец! Я ещё жива! О, спаси его тело! Спаси его душу!» Я не мог понять, чего хочет ночное видение; но тут явился ваш гонец, и я поспешил сюда – не для того, чтобы обвенчать, а чтобы разлучить тех, кто не должен соединиться. Оставь её, Хульдбранд! Оставь его, Бертальда! Он ещё принадлежит другой, и разве не видишь ты на лице его печать скорби об исчезнувшей супруге? Не очень-то похож он на жениха, и дух мой говорит мне, что если ты и не оставишь его, не видать тебе счастья и радости.