Диковинный человечек, корчась всем телом, скачками нёсся рядом с конём
– Лучше не поминайте его, – молвил старый рыбак и перекрестился; жена молча последовала его примеру.
Ундина устремила ясный взгляд на своего милого и сказала:
– Самое лучшее во всей истории – это то, что на самом деле его не изжарили. Дальше, прекрасный юноша!
Рыцарь продолжал свой рассказ:
– Мой перепуганный конь чуть было не разбил меня о стволы и торчащие сучья. Он был весь в мыле от испуга и возбуждения, и я никак не мог осадить его. Он нёсся напрямик к каменистому обрыву; и тут мне почудилось, будто наперерез взбесившемуся жеребцу кинулся какой-то длинный белый человек; испуганный конь остановился, я вновь сладил с ним и тут только увидел, что спасителем моим был никакой не белый человек, а светлый серебристый ручей, бурно низвергавшийся с холма и преградивший своим течением путь коню.
– Благодарю тебя, милый ручей! – воскликнула Ундина, захлопав в ладоши. Старик же только задумчиво покачал головой.
– Не успел я твёрдо усесться в седле и натянуть поводья, – продолжал Хульдбранд, – как вдруг, откуда ни возьмись, рядом со мной очутился диковинный человечек, крошечный и безобразный, с изжелта-смуглым лицом и огромным носом, почти такой же величины, как он сам. Большой рот его был растянут в глупой ухмылке, он непрестанно отвешивал поклоны и шаркал ногой. Мне стало очень не по себе от этого паясничания, я коротко кивнул в ответ, поворотил моего всё ещё дрожащего коня и мысленно пожелал себе другого приключения, а буде такого не окажется – пуститься в обратный путь, ибо солнце тем временем уже начало клониться к закату. Но тут этот сморчок в мгновенье ока отскочил и вновь очутился перед моим жеребцом! «Дорогу! – крикнул я с досадой. – Конь разгорячён и, того и гляди, собьёт тебя с ног!» – «Э, нет, – прогнусавил коротышка и расхохотался ещё глупей прежнего. – А где же денежки в награду? Ведь это я остановил вашу лошадь; а не то – лежать бы вам со своей лошадкой там, на дне оврага, ой-ой-ой!» – «Хватит корчить рожи! – крикнул я. – На, бери свои деньги, хоть всё это и враньё, потому что спас меня вовсе не ты, ничтожная тварь, а вон тот добрый ручей!» – и швырнул золотой в его диковинную шапчонку, которую он, на манер нищего, протягивал мне. Я поехал прочь; но он продолжал кричать мне вслед и вдруг с непостижимой быстротой вновь оказался подле меня. Я пустил коня галопом, он скачками нёсся рядом, хоть, видно, туго ему приходилось, и при этом извивался и корчился всем телом, так что глядеть на это было и смешно, и противно, и удивительно, да ещё всё время вертел над головой монету, взвизгивая при каждом прыжке: «Фальшивые деньги! Фальшивая монета! Фальшивая монета! Фальшивые деньги!» – и выдавливал это из глотки с таким хрипом, словно вот-вот после каждого возгласа рухнет замертво оземь. А из раскрытой пасти у него свешивался мерзкий красный язык. В растерянности я придержал коня и спросил: «Что ты кричишь? Чего тебе надо? Возьми ещё золотой, возьми ещё два, только отстань от меня!» Тут он снова начал отвешивать свои тошнотворно угодливые поклоны и прогнусавил: «Нет, не золото, сударик мой, никак не золото! Этого добра у меня у самого вволю, сейчас покажу!» И тут вдруг мне почудилось, что я вижу сквозь зелёный дёрн, как сквозь зелёное стекло, а плоская земля стала круглой, как шар, и внутри неё копошились, играя серебром и золотом, маленькие кобольды. Они кувыркались через голову, швыряли друг в друга слитками драгоценных металлов, прыскали в лицо золотой пылью, а мой уродливый спутник стоял одной ногой внутри, другой снаружи. Те подавали ему груды золота, он, смеясь, показывал его мне, а потом со звоном швырял обратно в бездну. Потом снова показывал кобольдам мой золотой, и они до упаду хохотали и улюлюкали. А затем они потянулись ко мне своими почерневшими от металла пальцами, и – всё быстрее и быстрее, всё теснее и теснее, всё яростнее и яростнее закружилась и забарахталась вокруг эта чертовня – тут меня, как раньше мою лошадь, охватил ужас, я пришпорил коня и, не разбирая дороги, вновь помчался в глубь леса.
Под землёй копошились, играя серебром и золотом, маленькие кобольды
Когда я наконец остановился, уже вечерело, потянуло прохладой. Сквозь ветви белела тропинка, которая, мне думалось, должна была вывести меня из лесу в город. Я пытался пробиться к ней, но из-за листьев на меня глядело неясно белеющее лицо со всё время меняющимися чертами. Я хотел объехать его, но куда бы ни повернул, оно было тут как тут. В ярости я решился наконец направить коня прямо на него, но тут оно брызнуло в глаза мне и лошади белой пеной, и, ослеплённые, мы вынуждены были повернуть назад. И так оно теснило нас шаг за шагом прочь от тропы, оставляя свободным путь лишь в одном направлении. Когда же мы двинулись в ту сторону, оно следовало за нами по пятам, не причиняя, однако, ни малейшего вреда. Когда я изредка оглядывался, я видел, что это белое струящееся лицо сидело на таком же белом гигантском туловище. Порою казалось, что это движущийся фонтан, но мне так и не удалось увериться в этом. Измученный конь и всадник уступили белому человеку, который всё время кивал нам, словно хотел сказать: «Вот так, вот так!» Понемногу мы добрались до выхода из лесу, я увидел траву, и озеро, и вашу хижину, а длинный белый человек исчез.
– И хорошо, что исчез, – сказал старый рыбак и тут же заговорил о том, каким образом его гостю лучше всего добраться в город к своим. Ундина начала потихоньку посмеиваться над ним. Хульдбранд заметил это и молвил:
– Мне казалось, ты рада, что я здесь; чего же ты веселишься, когда речь идёт о моём отъезде?
– Потому что ты не уедешь, – отвечала Ундина. – Попробуй-ка переправься через разлившийся лесной ручей на лодке, на коне или пешком – как тебе будет угодно. Или лучше, пожалуй, не пробуй, потому что ты разобьёшься о камни и стволы, которые уносит течение. Ну а что до озера, то тут уж я знаю – отец не слишком далеко отплывёт на своём челноке.
Хульдбранд с улыбкой встал, чтобы взглянуть, так ли это, как сказала Ундина; старик пошёл с ним, а девушка, шутя и дурачась, последовала за ними. Всё оказалось так, как сказала Ундина; и рыцарю пришлось уступить и остаться на косе, превратившейся в остров, до тех пор, пока не спадёт вода. Когда они втроём возвращались в хижину, рыцарь шепнул на ухо девушке:
– Ну как, Ундина? Ты недовольна, что я остался?
– Ах, перестаньте, – ответила она нахмурясь. – Если бы я не укусила вас, кто знает, сколько бы вы ещё порассказали об этой Бертальде.
Глава пятаяО том, как рыцарь жил на косе
Тебе, быть может, доводилось, любезный читатель, после странствий и блужданий по белу свету оказаться в таком месте, которое пришлось тебе по душе; заложенная в каждом из нас любовь к своему очагу и мирное спокойствие вновь пробудились в твоём сердце: родной край со всеми цветами детских лет улыбнулся тебе, и чистой, искренней любовью повеяло от дорогих могил; вот здесь-то и нужно селиться и ставить свою хижину. Быть может, всё это заблуждение, в котором ты потом мучительно раскаешься, – не в этом суть, да и сам ты вряд ли захочешь растравлять себе душу горьким привкусом воспоминания. Нет, лучше пробуди в памяти то невыразимо сладостное предчувствие, то ангельское умиротворение, и тогда ты хотя бы отдалённо сможешь представить себе, что было на душе у рыцаря Хульдбранда, когда он жил на косе.
Частенько он с тайной радостью поглядывал, как с каждым днём всё более набухает лесной ручей, всё шире прокладывая себе русло, и тем самым всё дальше отодвигается для него возможность покинуть остров. Днём он подолгу бродил, вооружась старым луком, который нашёл в углу хижины и приспособил для стрельбы, подстерегал пролетающих птиц и, подстрелив дичь, отдавал её изжарить на кухню.
Когда он возвращался с добычей, Ундина не упускала случая упрекнуть его за то, что он так жестоко отнял жизнь у этих милых, весёлых созданий, носившихся в небесной лазури; порою при виде мёртвых птичек она принималась горько плакать. Но если в другой раз он возвращался с пустыми руками, она так же серьёзно журила его за то, что из-за его неловкости или рассеянности им придётся довольствоваться рыбой и раками. И всякий раз он радовался этим милым вспышкам гнева, тем более что потом она обычно старалась загладить свои выходки нежными ласками.
Старики свыклись с взаимной привязанностью молодых людей; те представлялись им обручёнными или даже супружеской четой, подспорьем их старости на этом уединённом острове. Именно эта уединённость укрепила Хульдбранда в мысли, будто он и в самом деле уже стал женихом Ундины. Ему казалось, что там, за лесным ручьём, вовсе нет никакого иного мира или что попасть туда, к другим людям, невозможно; а если случалось, что ржанье его коня словно бы вопрошало и звало к рыцарским подвигам, или сверкнувший на расшитом седле и чепраке герб привлекал его взор, или, со звоном выскользнув из ножен, срывался с гвоздя на стене хижины его добрый меч, – тогда он успокаивал себя тем, что Ундина ведь совсем не дочь рыбака, а, вернее всего, происходит из какого-то удивительного чужеземного княжеского рода.
Одно лишь было ему в тягость – когда старуха начинала при нём бранить Ундину. Правда, в ответ на это своенравная девушка большей частью открыто смеялась ей в лицо; ему же всякий раз казалось, будто задета его честь, хоть он и понимал, что старуха не так уж неправа, ибо на самом деле Ундина заслуживала в десять раз больше упрёков, чем получала; а потому в душе он сочувствовал хозяйке дома, и жизнь текла дальше, всё так же мирно и радостно.
Но вот однажды мирное это течение было нарушено. Дело в том, что рыбак и рыцарь привыкли за обедом и по вечерам, когда снаружи завывал ветер, – как это всегда бывало с наступлением темноты, – коротать время за кружкой. А тут запасы вина, которое рыбак раньше понемногу приносил из города, кончились, и оба они не на шутку приуныли. Ундина весь день мужественно пыталась подтрунивать над ними, не получая в ответ обычных шуток с их стороны. Вечером она вышла из хижины, чтобы, по её словам, не видеть их скучных, вытянутых физиономий. Но с наступлением сумерек надвинулась буря, вода уже выла и шумела, и рыцарь и рыбак испуганно выскочили за дверь, чтобы воротить девушку, памятуя о той тревожной ночи, когда Хульдбранд впервые переступил порог хижины. Но Ундина уже шла им навстречу, радостно хлопая в ладоши.