Всё общество сидело за столом, Бертальда во главе его, убранная, как богиня весны, цветами и драгоценностями – подарками приёмных родителей и друзей. По обе стороны её сидели Хульдбранд и Ундина. Когда обильная трапеза близилась к концу и подали десерт, двери по доброму старому немецкому обычаю растворили, чтобы и простой народ мог полюбоваться господским праздником и порадоваться ему. Слуги разносили среди зрителей вино и сласти. Хульдбранд и Бертальда с тайным нетерпением ждали обещанного объяснения и не сводили глаз с Ундины. Но она всё ещё молчала и только украдкой счастливо улыбалась. Тот, кто знал о её обещании, мог заметить, что она ежеминутно готова была выдать свой секрет и всё же откладывала это, наслаждаясь отсрочкой, как порою делают дети с любимым лакомством. Бертальда и Хульдбранд разделяли с ней это блаженное чувство, с робкой надеждой ожидая нового счастья, которое должно было слететь к ним с её губ. Тут гости стали просить Ундину спеть. Она, казалось, обрадовалась этой просьбе, велела принести лютню и запела:
Утро так ясно,
Ярки цветы,
Пышны душистые травы
Над озера шумного брегом!
Что это в травах
Блещет светло?
Цвет ли чудесный ниспослан вдруг
Небом на этот счастливый луг?
Это малое дитя
Забавляется цветами
В золотом зари сиянье.
Ах, откуда ты? Откуда?
От неведомых прибрежий
Принесла тебя волна.
Малютка, тянешь ручки тщетно,
Ничьей руки не встретишь ты,
Лишь равнодушно, безответно
Вокруг колышутся цветы.
Ничто их в мире не тревожит,
Удел цветов – благоухать,
И блеск их заменить не сможет
Тебе заботливую мать.
Всего лишившись без возврата,
Что лучшего есть в жизни сей,
Дитя, не ведаешь утраты
Душой младенческой своей.
Вот славный герцог скачет в поле,
Вот он склонился над тобой;
Тебя взрастить для славной доли
Берёт в свой замок родовой.
Пускай ты в роскоши и в неге
Росла, пусть блещешь красотой,
Осталось счастие на бреге,
Увы, незнаемом тобой.
Ундина с грустной улыбкой опустила лютню; у герцога и его супруги слёзы стояли в глазах.
– Вот так всё и было в то утро, когда я нашёл тебя, бедная милая сиротка, – промолвил с глубоким волнением герцог, – прекрасная певунья права: главного, лучшего мы так и не смогли дать тебе.
– Но теперь послушаем, что же сталось с несчастными родителями, – сказала Ундина, коснулась струн и запела:
Распахнувши двери комнат,
Всё перевернув вверх дном,
Мать уже себя не помнит,
Вновь пустой обходит дом.
Дом пустой! Нет слов больнее
Для того, кто в том дому
Пел, дитя своё лелея,
Колыбельную ему.
Зелены всё так же буки.
Светел так же солнца свет,
Ищет мать, ломая руки,
Да напрасно: дочки нет,
Веет вечера прохлада,
Вот отец домой спешит,
Но душа его не рада,
Но из глаз слеза бежит.
И в дому его объемлет
Холод смертной тишины,
Он не смех дитяти внемлет,
А рыдания жены.
– О боже! Ундина! Где мои родители? – плача, воскликнула Бертальда. – Ты знаешь, ты, конечно, знаешь, ты узнала это, удивительное создание, иначе так не терзала бы мне сердце. Быть может, они уже здесь? Неужели это так?
Её глаза обежали всё блестящее общество и остановились на владетельной даме, сидевшей рядом с её приёмным отцом. Тогда Ундина оглянулась на дверь, и из глаз её брызнули слёзы умиления.
– Где же бедные, заждавшиеся родители? – спросила она, и тут из толпы выступил старый рыбак с женой. Они вопросительно глядели то на Ундину, то на знатную красавицу, которая, как им сказали, была их дочерью.
– Это она! – пролепетала сияющая от восторга Ундина.
Старики, громко плача и славя Господа, бросились обнимать своё вновь обретённое дитя.
В гневе и ужасе Бертальда вырвалась из их объятий. Это было уж слишком для её гордой души, такое открытие в ту самую минуту, когда она твёрдо надеялась вознестись ещё выше и уже видела над своей головой корону и царственный балдахин. Ей подумалось, что всё это измыслила её соперница, чтобы с особой изощрённостью унизить её перед Хульдбрандом и всем светом. Она набросилась на Ундину с упрёками, а на стариков – с бранью; злобные слова «обманщица» и «продажный сброд» сорвались с её губ. Тут старая рыбачка произнесла про себя совсем тихо:
– Ах, господи, какой злой женщиной она выросла, а всё же чует сердце, что это моя плоть и кровь.
Старик же, сложив руки, молча молился о том, чтобы эта, вон там, не оказалась его дочерью. Ундина, смертельно бледная, металась от стариков к Бертальде, от Бертальды к старикам; внезапно её словно низвергнули с небес, что грезились ей в мечтах, в пучину ужаса и страха, какая ей и во сне не снилась.
– Да есть ли у тебя душа? Есть ли у тебя на самом деле душа, Бертальда? – выкрикнула она в лицо разгневанной подруге, словно для того, чтобы привести её в чувство после внезапного приступа безумия или умопомрачающего кошмара. Но когда она увидела, что исступление Бертальды всё растёт, когда отвергнутые родители в голос зарыдали, а всё общество, споря и негодуя, разбилось на партии, она с таким сдержанным достоинством испросила позволения взять слово здесь, в доме своего супруга, что все вокруг смолкли, как по мановению волшебства. Она встала во главе стола, где раньше сидела Бертальда, смиренная и вместе с тем гордая под взглядами окружающих, и обратилась к ним со следующими словами:
– О люди, глядящие на меня с такой злобой и растерянностью, вы, так жестоко разрушившие мне праздник! О боже, я ведь даже понятия не имела о ваших нелепых обычаях, о вашем бесчеловечном образе мыслей и, должно быть, до конца своих дней не смогу с ними смириться. Не моя вина, что я взялась за всё это не с того конца, поверьте, дело только в вас, хоть вы и не желаете этого понять. Поэтому мне почти нечего сказать вам, но одно я сказать должна: я не солгала – в этом даю слово. Я не могу и не хочу приводить никаких доказательств, но слово своё я готова подтвердить клятвой. Мне сказал об этом тот, кто заманил Бертальду в воду, унёс её прочь от родителей и потом положил на пути герцога на зелёную лужайку.
– Она колдунья, – крикнула Бертальда, – ведьма, она водится со злыми духами. Она сама призналась в этом!
– Нет! – сказала Ундина, и во взгляде её отразилось целое небо невинности и искренности. – Никакая я не ведьма, взгляните на меня сами!
– Ну, тогда она обманщица и хвастунья, – перебила её Бертальда, – не смеет она утверждать, что я дочь этих простых людей. Мои светлейшие родители, прошу вас, уведите меня из этого общества, увезите меня из этого города, где все только и норовят высмеять и опозорить меня.
Но старый герцог не двинулся с места, а супруга его сказала:
– Мы должны знать, как всё обстоит на самом деле. И боже меня сохрани сделать хоть шаг из этой залы, прежде чем мы не узнаем всю правду.
Тут старая рыбачка приблизилась к герцогине, низко поклонилась ей и молвила:
– Вы сняли у меня камень с души, высокая, благочестивая госпожа! Вот что я вам скажу: если эта сердитая барышня – моя дочь, у неё на спине между лопатками должно быть родимое пятно в виде фиалочки и такое же на левой ступне. Может быть, она благоволит выйти со мной из залы.
– Не стану я раздеваться перед мужичкой! – надменно воскликнула Бертальда, повернувшись к ней спиной.
– А передо мной придётся, – строго возразила герцогиня. – Вы последуете за мной, сударыня, в соседнюю комнату, и эта славная старушка пойдёт с нами.
Девушка надменно отвернулась от старухи рыбачки
Они скрылись втроём, а все прочие остались в зале в молчаливом ожидании. Вскоре женщины вернулись, лицо Бертальды было мертвенно-бледным, а герцогиня сказала:
– Право остаётся правом; посему объявляю, что хозяйка этого дома сказала правду. Бертальда – дочь рыбака, и это всё, что вам надлежит знать.
Герцогская чета удалилась со своей приёмной дочерью; рыбак и его жена по знаку герцога последовали за ними. Остальные гости разошлись в молчании или тихо перешёптывались, а Ундина с рыданиями упала в объятия Хульдбранда.
Глава двенадцатаяО том, как они покинули имперский город
Господин фон Рингштеттен, по правде сказать, предпочёл бы, чтобы в этот день всё сложилось по-иному; но и так, как оно вышло на самом деле, было не столь уж неприятно ему – ведь его прелестная жена показала себя такой доброй, сердечной и незлобивой.
– Если я и дал ей душу, – говорил он себе, – то она оказалась лучше, чем моя собственная.
И с этой минуты он думал уже только об одном: как утешить плачущую Ундину и на следующий же день покинуть место, которое после сегодняшнего происшествия должно было ей опостылеть. Правда, суждения о ней были единодушны. От неё и раньше привыкли ждать всяких чудес, поэтому удивительное открытие относительно происхождения Бертальды не так уж поразило всех, и всеобщее неодобрение обратилось именно против последней и её необузданной выходки. Но обо всём этом рыцарь и его жена ничего не знали. К тому же и то и другое больно задело бы Ундину, а посему лучше всего было поскорее оставить позади старые городские стены.
С первыми лучами солнца у ворот гостиницы остановилась нарядная карета для Ундины; кони Хульдбранда и его оруженосцев уже били в нетерпении копытом. Рыцарь вывел из дверей свою красавицу жену; тут дорогу им заступила молоденькая рыбачка.
– Нам нет нужды в твоём товаре, – сказал ей Хульдбранд, – мы уезжаем.
Рыбачка горько заплакала, и тут только супруги узнали в ней Бертальду. Они тотчас же вернулись с ней в дом и услыхали от неё, что герцог и герцогиня так были разгневаны её вчерашней чёрствостью и резкостью, что отказали ей в своём покровительстве, оделив её, правда, богатым приданым. Рыбак тоже был ими щедро одарён и вчера же вечером отправился с женой восвояси.