Я вновь сосредоточился на разговоре. Капризными алыми губами Миллер произносила текст какой-то средневековой пьесы. Кровь за кровь, честь за честь. Удивительно, но ее дефект речи сам собой перестал замечаться. Я впервые увидел ее вблизи: она оказалась далеко не такой красавицей, какой описывала ее молва. Черты лица были правильными, но слишком резкими, яркими, если мысленно приложить к голове шлем-викинг, тот что с двумя рогами по бокам, а в руки дать меч, то получалась вылитая средневековая воительница. Губы у Миллер были полные с капризным преувеличенным изгибом, что говорило не столько о генетике, сколько о строении лицевых мышц и своевольном характере обладательницы. Она обращала на себя внимание. Лицо, фигура, стать, даже ее фамилия. Специалист по русской литературе с английской фамилией. По-русски она была бы Мельниковой. Говорят, иметь в Англии или Германии фамилию Миллер – это все равно, что не иметь никакой, но здесь в России – это не лучшее средство маскировки. Ада Львовна Миллер. И поневоле спросишь: «кто это»?
По-настоящему прекрасны у этой женщины были волосы: темные, почти черные, гладкие, до плеч, прямыми линиями обрамляющие лицо. Судя по состоянию кожи шеи и вокруг глаз ей было сорок три или даже сорок пять. Хотя если не приглядываться, то легко можно дать меньше. Больше всего удивляли ее глаза. Это были глаза-сканер, глаза-фото, наверное, в нужных случаях – глаза-ружье. Небольшие, но невозможного бирюзового цвета.
Вика представила меня. Ада Львовна изобразила, что только сейчас заметила присутствие человека в полуметре напротив. Глаз-фото моментально сделал кадр:
– Потрясающе похожи, – кивнула она в мою сторону и бросила, уходя. – Я подумаю, что можно сделать.
Когда, в сопровождении Надежды, Миллер удалилась на достаточное расстояние, Виктория потрясла перед моим носом бумагами, полученными от Лилечки.
– Знаешь что это?! – воскликнула она в полном отчаянии. Само собой я не знал и мог только догадываться, что это бумаги на мое отчисление, но оказалось я ошибся.
– Это отрицательная рецензия на мою методику! Отрицательная! Представляешь?!
Вика выругалась и попыталась вытащить сигарету, но вовремя спохватилась.
– Да, теперь же еще и закон! – прорычала она, яростно размалывая сигарету в труху. Видимо, эта процедура ее немного успокоила, во всяком случае продолжала она уже почти спокойно:
– Я отдала методику на кафедру с просьбой о рецензии у профессора Морозовой. Ты знаешь профессора Морозову?
Конечно, я знал профессора Морозову – легенду филфака, научная работа которой, фактически обеспечивала рейтинг всей кафедры, а, возможно, и факультета по международным индексам цитирования.
– А этот говнопес, этот гнидокот, – продолжала Вика. – Сандалетин же морозовский ученик… В итоге, он как-то там подлизался, подмазался, рецензию написал сам, а ей принес на подпись.
Все было ясно, я только уточнил, подписала ли Морозова отрицательную рецензию.
– Собиралась, но что-то у нее там где-то екнуло, она прочитала оба текста и вернула без подписи.
– И что теперь?
– Что? – передразнила меня Вика, уничтожая вторую сигарету тем же способом, что и предыдущую. – Пришлось подписать бумагу, что забрала рецензируемую методику. Теперь другого рецензента искать!
– А про мое отчисление, правда?
– Правда! – резанула она и на всех парах понеслась прочь.
– Почему ты не сказала, что Сандалетин был в тебя влюблен? – поинтересовался я, догнав тетку на полпути к автомобильной стоянке.
– О-о-о, – Виктория закатила глаза. – Я ж тебе говорю, поменьше слушай Миллер. У нее всегда кто-то в кого-то влюблен.
Я окончательно запутался:
– Так был влюблен или не был?
– Я откуда знаю? – Вика пожала плечами.
– Так он ничего в этом роде не говорил?
– Вот говорить прямо, он точно не говорил. А во всем остальном я плохо разбираюсь, ты меня знаешь.
Это был достойный ответ. Вернее, это был ответ, достойный Виктории.
– Ну а про месть – это Миллер серьезно? – спросил я, все еще находясь под сильным впечатлением от этой действительно потрясающей женщины. Я видел ее всего несколько минут и совершенно не мог понять, чем именно она так поразила меня.
– Про месть – вполне серьезно. Но тут я с ней скорее согласна, – успокаиваясь проговорила Виктория. – Только пока не приложу ума, как!
– Так все-таки Миллер на твоей стороне? – сделал я еще одну попытку.
– Не советую так думать, – усмехнулась Вика.
Глава 12Мрачные перспективы
«Благородный поступок и вежливость –
порой и есть месть интеллигентного человека»
«Солдат шел в самоход, прикрываясь лунным светом, окутанный флером грез и мечтаний. Путь его лежал в местный рекреационный центр, состоявший из трех пивных, расположившихся полукругом в прямой видимости от проходной части…», прочитал я и зажмурился. Отложил компьютер: неприятным было даже шуточное напоминание об армии, которую я миновал благодаря поступлению в университет, но теперь из-за Сандалетина армия вновь стала обретать четкие очертания в ближайшей перспективе. Кто бы мог поверить – меня отчисляют! И тут уже не перепутаешь «благодаря» и «из-за» как делают это школьники на ЕГЭ. Именно из-за Сандалетина, а не благодаря ему, так как благодарить этого козла мне было не за что.
Сегодня мы с Викторией остались дома, чтобы поработать вдали от процессуальной суеты. Тетка с утра завалилась на диван и в тоске перелистывала свою многострадальную методику, стараясь утешиться перепиской с каким-то профессором из МГУ, который заверял ее, что совершенно согласен с ней в плане трактовки оскорбительного речевого поведения. Кажется, ей стало немного легче и вчерашнее потрясение начало понемногу забываться. Во всяком случае она перестала причитать что-то вроде «как же можно так с живым человеком?», «как так можно с работающей методикой?» и переписывалась с профессором уже молча, почти по-деловому.
Я снова не пошел в университет, но сосредоточиться на переписке Светланы и Валерия Романихиных сегодня не получалось. Конфликт с Сандалетиным не шел из головы. Я не понимал, как бороться. Ну, допустим, у меня были пропуски. Но явно не столько, сколько нарисовал мне мой преподаватель. Вопрос в другом: как доказать? Ведь ему в университете верили на слово, а мне – нет. Вика обещала кому-то позвонить в главном здании, но то ли передумала, то ли контакт перестал работать. В общем, она позвонила, но бестолку. Сандалетин же продолжал делать гадкие намеки на перспективы моей скорой военной карьеры.
Скрывать тут нечего: служить я боялся, более того, испытывал к службе в армии настоящее человеческое отвращение. Наверное, любое другое животное, и человек в том числе, не горит желанием оказаться в ограниченном пространстве вместе с парой-сотней таких же взрослых половозрелых самцов. При мысли об этом инстинкт самосохранения включался вопреки доводам разума о долге, чести, военной профессии, о том, что не так уж страшно, в конце концов, тот же Пашка служит и даже доволен. Но дело было не только и не столько в противоборстве разума и инстинктов.
Каждое время по-своему уникально. Наше уникально отношениями с информацией. Я почувствовал это в шесть лет, когда понял, что из интернета уже давно знаю все то, от чего родственники стыдливо охраняли мои детские глаза и уши. Мир информации наступал стремительно, сужая границы детства, превращая детей в маленьких взрослых. Кстати, ничего страшного лично я в этом не вижу. Например, тайну зарождения жизни я уяснил, как тайну игрушечной машинки – вскрыл, рассмотрел, принял к сведению и пошел дальше.
В мире киберпанка наука также движется семимильными скачками и стремительно молодеет. Если говорить образно, то во времена романтического XIX века наука представлялась мне прекрасной дамой в шелках и кринолинах, общаться с которой могли позволить себе лишь члены высшего общества. В утилитарном XX веке наука стала рассудительной барышней в толстых линзах и небольшим избытком веса от постоянного сидения в библиотеках и лабораториях. Современная же наука – это ловкая быстрая малолетка-индиго, гуттаперчиво лавирующая между границами дисциплин, сочетающая несочетаемое, каждый день требующая новых игрушек-гаджетов, которые она моментально приспосабливает для своих индиго-игр.
Тридцатилетний доктор наук становился все менее удивительным явлением. Если не в России, то уж в Европе точно. Это тоже одна из моих амбициозных целей. Так что Сандалетин пугал меня не столько армией, сколько временем, и это было по-настоящему страшно, потому что упускать драгоценное время из-за прихоти какого-то там обиженного Викиного поклонника казалось страшно обидным, и совершенно не укладывалось в голове.
– Что это ты такое читаешь? – спросила Вика, проходя мимо меня в кухню.
– Так решил немного переключится, – соврал я, хотя на самом деле толку от меня сегодня было как от кота молока. – Это Пашка написал. Он в армии, ты в курсе? Вообразил себя писателем, работает в жанре армейского рассказа. Как тебе?
– По-моему, забавно: «прикрываясь лунным светом, окутанный флером грез и мечтаний», – бросила Вика. – А тебе?
– По-моему, ужасно. Юмор тупой.
– Вполне в жанре, молодец Пашка. Кстати, думаю дальше должна быть эротика, без всякой философии, – уперлась она.
Оказывается, Вика была в курсе не только того, что Пашка в армии, но также знала и о существования Философии эротики. Черт бы побрал эту бесцеремонность в обращении с чужими паролями и техникой.
– Ты считаешь, что писать вычурно – это «в жанре» армейского рассказа? – я решил проигнорировать ее замечание про эротику, потому что она была не права. Дальше шла не эротика, а глухое жесткое порно, но Вике это знание было лишним. Хотя, похоже, она догадывалась.
– Набоков тоже писал вычурно, ничего, практически в классики попал, – пожала плечами тетка и добавила. – Ты же в армии не был, откуда тебе знать, что там будет популярно?