Помня об этом я составил следующее СМС:
«Жизнь показала, что ты во многом был прав».
Он прочел, начал набирать ответ, но остановился. Неужели слишком в лоб? Однако, как говорят психологи, в делах лести «слишком» не бывает. После минуты колебаний пришел ответ:
«И чего ты хочешь?»
«Просто поговорить».
«Да что ты?»
«У меня нет причин тебя обманывать», – написал я.
«Разве?»
«Дела давние. А сейчас разве есть причины лукавить?»
«Например, повестка из военкомата для твоего племянника?»
Рука, в которой был телефон непроизвольно сжалась. Неужели я ждал благородства от человека, который пытается воздействовать на женщину, прессуя ее семью? И тем не менее, ощущение от личного общения с Сандалетиным оказалось намного острее, чем я мог себе вообразить. Сердце мое колотилось как бешеное. Что ж, по крайней мере, мы получили письменное подтверждение того, что мое отчисление – результат войны, а не моих слабых способностей. Видимо, наверху тоже сообразили, что несколько увлеклись демонстрацией своей власти, и что пишет он непосредственно специалисту по юридической лингвистике. В следующую секунду Сандалетин отбил:
«Так какой у тебя вопрос?»
«Все тот же».
«А конкретнее?»
«Мы не договорили тогда».
«По-моему, «скользкий червяк» – это предельно ясно».
Несмотря на то, что более точного сравнения для Сандалетина не придумал бы и сам Пушкин, я понимал, что разговор зашел в тупик. С другой стороны, эти слова открыли мне кое-что важное. Вика, заслуженный мастер спорта по непроизвольным видам бестактностей никогда не позволяла себе быть грубой намеренно. Ирония, сарказм, ядовитые эпитеты – это пожалуйста, но откровенных обзывательств удостаивались разве что мы, домашние, и то случалось это чрезвычайно редко, только в знак особого расположения. Например, однажды мама расположила в банной печке стопку газет девятнадцатого века, которые Вика выпросила на недельку у знакомого архивариуса, после чего мама была немедленно именована «тупой курицей». Судя по всему, отношения у Вики и Сандалетина были достаточно близкие, если он умудрился заслужить такое отборное оскорбление. Что ж, в свете того, что сейчас Сандалетина нужно было чем-то спровоцировать, это была важная информация.
Он все еще стоял у окна, но уже показывал мне на часы. Он улыбался.
«Минимум – заставить написать. Максимум – назначить встречу». – вспомнилась установка Миллер.
И тогда я сделал то, чего постановил себе не делать ни при каких условиях, несмотря на то, что именно это Ада Львовна рекомендовала особенно и даже несколько раз показала сама. Взбив руками волосы, я немного отогнул шею и медленно перекрестил ноги на другую сторону. Во время этого действия обе ноги вылезали в бесстыжий разрез, благо, что с седьмого этажа не было видно подробностей этих псевдо-женских ножек.
«Перемирие. Ужин?» – набрал я.
Беглый взгляд наверх, и самое отвратительное зрелище в мире к вашим услугам: улыбка сползла с лица товарища доцента, оставив лишь след на искривившейся линии рта, он рванул телефон, но ничего не написал, только несколько раз нервно погладил корпус одной рукой. Не зря ходят слухи, что кроссдрессинг мужчины в женщину сам по себе может использоваться как эффективнейший метод психологического давления. Захотелось блевануть, будто меня придавило сверху всем университетским корпусом.
«Завтра. В шесть, у меня. Саша дома у матери», – я зажмурился под этой пыткой и нажал «отправить».
Глава 17Дальше в лес
«Стиль полемики важнее предмета полемики».
Во всей этой свистопляске я вспомнил о синей папке только на следующий день, когда услышал в трубке голос Бориса:
– Она сдурела? Какая Москва? – строго отчитывал следователь. – Мы как раз по второму кругу связей Романихиных идем. Мне заключение ее нужно, чтобы людей официально на допрос вызывать.
– Почему нужно Викино заключение? – дрогнувшим голосом спросил я.
– Потому что со многими знакомыми Светлана и Валерий общались только в соцсетях. Между прочим, как раз накануне смерти убитая Романихина и девушка под ником «Принцесса» разругались из-за взглядов на искусство.
– Но Виктория сказала, что это все ни о чем…
– Ни о чем?! – взревел Борис. – Может это филолог в прокуратуре «ни о чем»?
Я потерял нить. Во-первых, потому что Борис орал очень громко. Во-вторых, потому что как ни старался, не мог припомнить споров об искусстве в переписке Светланы. Батл, кто милее котики или ластоногие – пожалуйста. Журнал She против Cosmopolitan – было такое. Но чтобы про искусство?
– Нужно, чтобы она просто слова эти свои умные написала «признаки речевой агрессии, язык вражды», весь этот огород, – продолжал Борис, немного сбавляя громкость. – Формальное основание для обыска. Понимаешь? – втолковывал мне следователь, как будто я мог проникнуться его бедой и нажать тайную пружинку, отвечающую за доставку моей эксцентричной тетки под окна следственного комитета.
Я пробормотал о больной родственнице, заменив телеграмму на телефонный звонок, и выразил желание подъехать, чтобы передать синюю папку.
– Сам приеду, – отрезал следователь. – А ты мне напишешь.
– Что? – изумился я.
– Ты ж филолог? – уточнил на всякий случай Борис.
– Да, но подпись…
– На бланке напишешь, без подписи. Это формальность. Вика вернется, подпишет.
– Но я же не занимаюсь экспертизой… Я только учусь, – слабо отбивалась личинка филолога.
– Но филолог же!
Возразить было нечего, оставалось только надеяться на то, что Борис знает что делает.
Страшное озарение пронзило меня, как только я повесил трубку. Я совершенно потерял голову – это было очевидно. Следственный комитет – это другой конец города, даже если Борис выйдет из здания сию секунду, по пробкам он явится только через час. Катастрофа! Я бросился перезванивать, но закон подлости работал без сбоев, видимо следователь был уже в дороге.
Безжалостные гудки на том конце линии прервал входящий. В дверь. Как и было договорено, это пришла Ада Львовна, по выражению лица которой было ясно, что что-то произошло.
– Ничего не понимаю, – с порога заявила дама, сбрасывая мне на руки пальто. – Сегодня на заседание кафедры доставили срочный пакет из министерства образования. Нашего Сандалетина номинировали на премию президента Российской Федерации.
От неожиданности я чуть не сел.
– Премия для молодых ученых. За особый вклад в науку, – добила Миллер.
– И какой у него вклад? – сердце мое учащенно забилось.
Преуменьшать опасность врага – это путь к проигрышу. Врага всегда подсознательно хочется записать в разряд дураков, но дураком Сандалетин, конечно, не был. И тут уж я не уставал звонить в звоночек у своей двери, напоминая себе об этом нерадостном факте. Публиковался наш ученый секретарь чудовищно много, в том числе в толстых журналах. Статьи свои он активно популяризировал, внедряя ссылки на них в собственные методички и цитируя себя любимого на семинарах.
В научной среде давно замечено, что научная тема – это всегда вопрос, на который человек пытается ответить прежде всего себе. Это автопортрет, ключ к человеку. Тема – главный страх ученого и его тайная мечта, то чего он боится и любит больше всего. После того, как у него не сложилось с судебной лингвистикой, Сандалетин немного перепрофилировался и занялся тем, что научно выделял критерии настоящего и мнимого искусства. Его занимали вопросы оригинала и его копий, всевозможных подделок, пародий, графоманства, подражаний и просто воровства и то, что из всего многообразия тем он выбрал именно эту говорило о нем больше любой исповеди и характеристики.
Аргументы Сандалетина-ученого всегда были неопровержимы. Он обладал широчайшей терминологической эрудицией и умением вести научную дискуссию. Писал он примерно так: «фундаментальным мотивом творчества писателя Х является апелляция через фантомную аллюзивность к трансцендентной и даже трансфакультативной идиоме обращения эйдоса в инобытие».
Несмотря на пристрастие к мудреным терминам, заключения его блистали кинжальной остротой истины в последней инстанции: «Итак, с прискорбием приходится признать, что творчество автора Х мы никак не можем назвать самостоятельным и отвечающим высоким законам искусства. Это не писатель, это графоман».
Несмотря на то, что журналы, публиковавшие Сандалетина нередко получали судебные иски с претензиями и требованиями опровержений, далеко не все после этого переставали сотрудничать с ученым мужем. Безжалостные законы рынка СМИ требовали сенсаций даже от толстых литературных изданий, а вместе с этой волной, на которой издания отчаянно старались выплыть, всплыл и Сандалетин, держа вертикально вверх указательный палец, которым он с высоты своей университетской кафедры грозил всему творческому миру.
Названия статей Сандалетина говорили о том, что перед нами новый Белинский, стоящий на страже литературного вкуса современной публики: «Не тот, кем кажется», «Бумага не краснеет», «Уж не пародия ли он?».
На некоторых его разгромы имели воздействие. Одна моя одногруппница, писавшая юношеские романтические сонеты, после замечаний своего преподавателя, которому она трепетной рукой вверила тетрадь, в слезах бросилась наутек и пыталась вскрыть вены, правда, скорее для пущего поэтического шарма.
Одним словом, печатных трудов у Сандалетина было очень много. И чем чёрт не шутит, сейчас мало кто хочет в чем-то разбираться, а вот навешивать ярлыки – это как раз любимое занятие нашего ускоряющегося общества. Может быть, награда нашла своего героя.
Я вглядывался в лицо Миллер, пытаясь понять, не разыгрывает ли она меня? Лицо авантюристки – неоднозначный тестер. Сейчас Миллер была грустна, и это не внушало оптимизма.
– Я, конечно, многого от нашего государства ожидала, но такого… – проговорила она, раздеваясь в прихожей. – Если они так ненавидят образование, назначили бы Сандалетина сразу министром, и дело с концом. Впрочем, к этому все идет. Знаете, куда он помчался, получив бумаги? К проректору по науке! И сразу после заседания нашей заведующей напомнили о предпенсионном возрасте. Так что, думаю, скоро ваш злобный мститель возглавит кафедру.