– А вот она говорит…
– Она много чего говорит. Но Сандалетин тут не при чем.
– А кто при чем? Ты?
– Ну я.
– Зачем ты ей? Вы ведь давно не работаете вместе.
– Сложно …ответить …на твой вопрос, – делая паузы между словами проговорила Вика.
– А ты постарайся.
Она задумалась. Посмотрела в окно, дернула головой, поправила волосы и наконец сказала:
– Миллер развлекается.
– Это не ответ. Что у вас за отношения? Ты ее ругаешь, она тебе вроде как помогает. Потом выясняется, что – нет. В конце концов, Миллер твой научный руководитель. Нельзя как-то попроще?
Виктория снова помолчала и вдруг проговорила резко, я даже удивился такой серьезности.
– Учитель-ученик – одна из тончайших скреп этого мира. Отношения бывают самые разные: «и в ночь под одним плащом», и «в гроб под одним плащом» и… Ох, чего только не бывает! Университет – это не только мир науки, но и мир ученичества. Если ты думаешь, что мне все это неизвестно, то ты глубоко ошибаешься.
Удивительно, Вика снова попала в точку, как будто прочитала в моих мозгах, как на скрижалях все то, о чем я думал в последнее время. Она продолжила:
– Эта настройка так индивидуальна и так сложна, что я даже не могу подобрать правильных слов. Но Миллер не учитель. В том, в сакральном смысле этого слова. Понимаешь?
Нет, не могу сказать, что я сразу понял, о чем она говорит. Вика продолжала:
– Миллер – классная, интересная, потрясающая, но она не учитель. Она – игрок. Девочки в ней видят творца, Пигмалиона, великого гуру, а по-моему, она кукольник, который дергает за нитки. Сейчас в нашем обществе все хуже работают социальные лифты, поэтому к психологическим ниточкам прибавились еще и материальные. Как девочка из обычной ненаучной семьи может попасть в тот же университет? Только с протекцией влиятельной персоны вроде Ады Львовны. Вот тебе еще нитки: «научная карьера», «успешная защита», «престижное место», «стажирока», «известность». А это ли не настоящая власть? Можно сколько угодно сталкивать, ссорить, мирить, приближать, отдалять, окутывать словами, влюблять, ненавидеть, перемещать, менять местами, смотреть, как дергаются. Миллер играет в людей. Это ее страсть. Ей никто не доплачивает, между прочим, за все эти литературные суаре, театральные кружки и внеаудиторную работу со студентами. Она сама готова за это платить. Игра – ее наркотик.
– Она ученый. Всероссийского уровня…
– Тем больше стоит на кону у девочек.
Тетка посмотрела на меня совершенно потусторонним взглядом и замолчала. Вообще это был странный разговор. Не в ее стиле было долго думать над ответами: обычно она резала словом, стремительно и точно, как брадобрей бритвой. Однако сейчас Вика подбирала слова, как будто была не совсем уверена или боялась сказать лишнее.
– Если тебе так хочется, то, конечно, сыграй с ней, – сказала она вдруг, странно поморщившись.
– Что значит сыграй?
– То и значит. Пигмалион, говоришь? Да черта с два! Ганнибал Лектор – вот правильное слово.
– Чего?!
Вика улыбнулась, а я чувствовал, что еще немного и совершенно ошалею.
– Нет, конечно, не в том смысле, что Миллер любит сырое мясо, содранное с живых людей, а в том смысле, что, как и Ганнибал Лектор, она ищет свою Клариссу. Настоящего соперника, собеседника. И похоже, теперь Кларисса – это ты.
– То есть ты с ролью Клариссы не справилась?
Мне было забавно. Так перемудрить всех на свете и даже саму себя могла только Вика. Ну и еще половина филфака. Да, литературная хрень там процветает вовсю.
– Иногда в войне главное не победить, а не участвовать, – уклончиво ответила тетка после некоторой паузы и вдруг неожиданно расхохоталась, как будто нарочно.
В польском языке есть такое выражение – «выбухнуть смехом», на самом деле оно переводится просто как «рассмеяться», но мне представляется другое действие. По звуку это сродни разрыву детского бумажного фонарика, если надуть его и хлопнуть об колено. Именно так сейчас выбухнула Вика.
– А что, к женскому тебе не привыкать, будешь Клариссой, – задорно хохотала она, но неожиданно так же внезапно захлебнулась смехом, затихла, отвернулась к стене и сделала вид, что самым активным образом заворачивается в кокон из одеяла. Колючий шиповник-одиночка.
Сейчас я верил и не верил своей родственнице. С одной стороны, все эти девочки – это, конечно, за гранью добра и зла. Если бы я не видел своими глазами Юлю и Надю, и если бы своими ушами не слышал от Примадонны: «я забочусь о своих девочках»… С другой стороны, на факультете Ада Львовна – величина. В отличие от многих других, она не окапывалась в замке под названием наука, и не обороняла свою священную башню с помощью непонятных слов и имитации деятельности, как это делал, например, тот же Сандалетин. Она действительно работала, имела имя. Она остроумная, живая, талантливая. Не случайно к ней тянутся студенты. Вполне возможно, что в этих отношениях были элементы игры, но не такая же клиника, которую описала сейчас Виктория. В общем, я окончательно перестал соображать, что к чему, но, кажется, Вика относилась к Аде Львовне слишком пристрастно.
Пожелав Вике спокойной ночи, я отправился к себе, но она неожиданно повернулась.
– Даже представлять не берусь, что Миллер могла бы сделать с этой записью из моей квартиры, попади она ей в руки, – усмехнулась тетка.
– Что, например?
– Не знаю, но мужчина в женском платье – это всегда пикантно. Зачем-то же она взялась записать это видео. А ты, конечно, полный идиот.
Глава 21Немного о козлах
«Неверно, будто жизнь подражает
искусству, – она подражает плохому телевидению»
– Вообще-то, к началу работы я уже была знакома с этой парой, – говорила Вика за стеной неизвестно кому.
Эффект дежавю, только слова ее собеседника сегодня отливали не серо-синим, а ярко звенели серебряным блеском.
– Знакомы? – усомнился собеседник, прорезая мой утренний сон густым и вместе с тем жестким баритоном.
– Да, я читала о них.
– И кто же о них писал?
– Один местный ученый-психолог.
– Психолог? О Валерке со Светкой? – изумился голос.
– Да, фамилия ученого Милашевский.
Как и в день, когда началась вся эта безумная история, я снова лежал за перегородкой, поневоле подслушивал и пытался сообразить, какого черта у нас с утра пораньше делает Вадим Романихин. Правда, теперь я не был столь доверчив и расслаблен как раньше и держал свои штаны при себе. Одевшись, я выполз из-за перегородки и, буркнув «здрасьте», перекочевал в ванную, но постарался вернуться побыстрее. Виктория как раз рассказывала Вадиму концепцию Милашевского об усеченном материнском инстинкте, с которой я тоже недавно познакомился благодаря Аде Львовне.
– И был там один мальчик с обожженными ножками, который очень и очень похож на несчастного ребенка Валерия и Светланы…
– Милашевский не мог написать о ребенке Валерия и Светланы, потому что писатель умер три года назад. Значит, мальчик с обожженными ножками был написан раньше, а ребенку Валеры и Светы Романихиных сейчас около двух лет, – не выдержал я.
– Да, такой истории в нашей семье, слава богу, не было, – подтвердил Вадим.
– Ну хорошо, конкретно этой не было, но вы ведь меня поняли, не занудствуйте! – прищурившись проговорила Вика.
– Нет не понял. Это другие люди, – холодно отрезал вампир.
– Вывеска другая, а суть та же, – бесцеремонно обобщила Виктория. – Расскажите, что именно сделали Валерий и Светлана с ребенком?
– Откуда вы знаете, что они что-то с ним сделали? – удивился гость.
– Так сделали? – настаивала Виктория.
– Да.
– И что?
– Ну, это было не настолько вопиюще.
– Расскажите, – попросила Вика, вытаскивая сигарету, в голосе ее читалось удовлетворение.
Наш утренний гость проследил за ее рукой наклонился, но вместо того, чтобы подать, как она ожидала, зажигалку со стола, прочитал по памяти:
– Возможно ль, милая Климена,
Какая странная во вкусе перемена!..
Ты любишь обонять не утренний цветок,
А вредную траву зелену,
Искусством превращенну
В пушистый порошок!
– «Красавице, которая нюхала табак», – усмехнулась Вика. – Пушкина любите?
– Пушкина люблю, а сигаретный дым, простите, нет. И вам совершенно не идет. У вас ведь нет физиологической зависимости…
– Откуда вам знать? – Вика скривилась презрительно, но сигарету все-таки вернула в пачку.
– Цвет кожи, состояние ногтей, зубов, волос, все говорит о том, что вы курите, когда увлечены чем-то. Вам кажется, что сигарета помогает думать… Но это совсем не так, уверяю вас, я сам недавно бросил.
Она посмотрела на Вадима как большой тропический богомол смотрит на жертву перед решающим ударом.
– Я только хотел сказать, что очень уважаю литературу, – поспешил перевести тему Вадим. – Но в данном случае, не понимаю, какое отношение рассказ Милашевсткого имеет к жизни моей семьи?
– Знаете, это дело мне давно было пора бросить, – вместо ответа неожиданно призналась Виктория. – Я не нашла того, что мне было поручено найти: ни агрессии, ни подозрительных писем, ни угроз со стороны кого-то из адресатов, но я нашла кое-что другое. То, чего в экспертизу не вставишь. Кое-что на грани смысла, понимаете? И это кое-что напрямую связано с той историей про мальчика с обожженными ножками, и с теорией Милешевского вообще.
Вампир поднял со стола ручку и бесцельно покрутил ее между пальцами. Всем своим видом он демонстрировал, что его уши уже давно висят на гвозде внимания, однако Виктория молчала.
– Надеюсь, вы понимаете, что в этом расследовании я занимаю некое промежуточное положение, – наконец проговорила она. – Я не следователь. Эксперт отвечает только за свой небольшой участок работы. Я отвечаю за текст… Но коль уж специализация моя такая узкая, и все мое время сосредоточено только на словах, то и текст открывает мне немного больше, чем всем остальным. Ведь в каком-то смысле человек – это и есть текст. Понимаете меня?