– О чем вы говорите? – она просияла улыбкой, и я почувствовал, что лечу вниз с обрыва и разбиваюсь об эти надменные смеющиеся ярко-красные губы.
Она подняла брови недоуменно и как будто с досадой на какое-то назойливое, мельтешащее возле лица насекомое.
– Вы ведь племянник нашей Виктории Берсеньевой? Кажется, Петя? Что вы хотели?
– Саша, – зачем-то поправил я.
– Да, Кирилл, привет! – вдруг крикнула она, и я подумал, что совсем схожу с ума, но в этот момент увидел, что Миллер обращалась не ко мне, а к появившемуся в коридоре Сандалетину.
– Здравствуйте, Ада Львовна! – весело бросил Сандалетин. – Все хлопочу по премии. Оказывается, мало заслужить, так сказать, глаголом прожечь, надо еще и бумажек кучу собрать.
Видимо он повторял это каждому встречному-поперечному.
– Кому же как не вам, – растянула губы Миллер и, взглянув на меня, ухнула на манер совы. – Да! Кому как не ему?
Я пробормотал какие-то слова прощания или мне только показалось, что я что-то сказал, развернулся и пошел к лифту, однако она окликнула меня:
– Думаю, что объяснение всему – садизм, – нежно проговорили красные губы, когда я обернулся. – Обратите внимание, мой дорогой, «девочки Миллер» оживают только тогда, когда появляюсь я. Тогда возникают муки, общение и удовольствие от жизни!..
Она развернулась на каблуках и драматично исчезла за дверью кафедры, оставив висеть перед моим носом свое последнее, наверное, казавшееся ей очень эффектным, слово и тяжелый дорогой лукавый запах своих духов.
Глава 24Казалось… показалось
«Мы говорим с тобой на разных языках,
как всегда, но вещи, о которых мы говорим,
от этого не меняются».
Нет ничего скучнее разговора с хорошим юристом. Ты ему слово – он тебе статью. Хороший юрист всегда согласен с тобой, если ты стоишь на его точке зрения.
В коридоре нашей квартиры встали на постой идеально вычищенные ботинки с носами олимпийских каноэ, и я сразу понял, что в гостях у нас юридический представитель театральной богемы господин Орлов.
Это было довольно странно, так как судебное заседание назначено только через пару недель, а каких-то срочных вопросов дело об оскорблении известным критиком известного режиссера не вызывало.
– У нас в деле новый поворот, – услышал я уверенный голос Орлова. Видимо, он вошел прямо передо мной.
Я бы, само собой, напрягся после такого заявления, но Виктория, похоже, испугалась заявления юриста примерно так же, как еж боится укусов змей. Ответила она спокойно и даже ласково:
– Что случилось?
Как выяснилось, это был очень правильный вопрос. Именно случилось. То есть, как следует из формы слова, что-то произошло помимо воли участников. Русский язык вообще очень лоялен в этом смысле к человеку. Человек, говорящий по-русски, обычно мало в чем виноват: он как будто не столько субъект собственной жизни, сколько жертва обстоятельств и игры мироздания.
Итак, случилось следующее. На торжественном вечере в местном союзе театральных деятелей оскорбленный режиссер Новоселов назвал критика Вилкина «крысой пера», противопоставив таким образом всем приличным критикам и журналистам, которых принято звать «акулами пера». Кстати, само по себе название «акула пера» тоже удивительно. С моей точки зрения, акула никак не может претендовать на роль животного, сравнение с которым будет считаться лестным. Но как есть так есть: акула пера – это хорошо, а крыса пера – плохо.
– Ну что ж, это плохая новость, – вздохнула Вика.
– А вы можете написать в экспертизе, что это как бы не совсем оскорбление? – вкрадчиво поинтересовался Орлов и тут же пояснил свое предложение, расписав приблизительно то же, что я только что подумал о крысах и акулах, добавляя где надо и не надо словосочетание «в метафорическом смысле».
– В метафорическом смысле это ведь даже и неплохо. Крыса – она ведь умная. И очень быстрая. Давайте напишем, что Новоселов имел в виду, что крыса пера – это в хорошем смысле. В метафорическом, – ласково настаивал Орлов.
– Ну тогда Вилкин скажет, что шакал тоже не так уж плохо, – парировала Вика, глядя на адвоката не менее ласково, правда, в ее глазах читались кроме нежности также и упрек, и ирония. – Все ведь все понимают, Даниил Дмитриевич…
– Что же делать? – всплеснул руками адвокат.
– Извиниться.
– Как?
– В прямом смысле. Не в метафорическом. Извините меня, господин Новоселов. Простите, господин Вилкин.
– Нет, ну что вы! – запротестовал Орлов и в голосе его отчетливо слышалась обида. – Это категорически исключено.
– Тогда судиться.
– И что будет?
– Скорее всего то же самое: «извините меня, господин Новоселов, простите, господин Вилкин». Но только по предписанию суда.
Вика с юристом еще немного поприпирались для виду, так как, конечно, ситуация была понятна и адвокату, и эксперту, но первый должен был донести позицию своего подопечного, а второй вразумительно ответить, почему на сей раз подопечный точно не прав. Совсем не прав. Безнадежно. Даже по меркам собственного адвоката. Ибо быть оскорбленным еще не повод оскорблять в ответ. Во всяком случае, ответное оскорбление должно быть как минимум изящнее предыдущего, до совершенной недоказуемости в суде. В конце концов Орлов засобирался. Пройдя мимо меня, он весело подмигнул, погрузился в свои каноэ и бесшумно растворился.
Сейчас мне очень хотелось слить на Вику шок от посещения кафедры и очередной встречи с Миллер и с Сандалетиным, но как только за Орловым захлопнулась дверь, зазвонил наш домашний телефон.
– Вадим, – удивился я, взяв трубку.
Вика редко кому давала домашний номер.
– Чего хочет, спроси? – попросила она, зарываясь в подушки на диване.
– Сказал, что едет сюда.
– М-м-м.
– Что «м-м-м»? Зачем он опять едет?
– Откуда ж мне знать. Приедет, скажет.
– Кажется, вы все уже выяснили?
– Он тебе не нравится? – вопросом на вопрос ответила тетка и прищурилась.
– А тебе?
Она подняла брови, изобразив на лице какую-то смесь ехидны и утконоса.
– Если не считать серьезных внутриличностных проблем, то ничего плохого я про него сказать не могу, – пожала плечами она.
Мне опять показалось, что Вика придуривается:
– А почему ты нервничаешь?
– Я? Нервничаю?
– Этот Вадим чуть ли не каждый божий день здесь ошивается.
– Человек брата потерял, что ты от него хочешь? – упорствовала она.
Я закатил глаза. Это становилось просто опасно.
– Вика, у меня от твоих поклонников уже зубы клацают. Со страху. Стальной лом перекушу – не замечу! Где ты их берешь таких… ужасных?
– Ты шутишь? – она улыбалась, и это только сильнее раздражало. – Какие поклонники?
– Давай по порядку, – терпеливо начал перечислять я. – Только что кое-как утихомирили Сандалетина, сразу появляется этот вампир. Миллер – это вообще огонь! Не разберешь, кто чья девочка! Более менее приличный человек – следователь Борис. Но все одинаково и игноре. И все смертельно обижены, ну кроме Бориса, пока, слава богу, но и до этого, наверное, не долго осталось. Ты вообще кого-нибудь кроме себя видишь?
Виктория посмотрела изумленно. Пару раз в жизни я бывал в Третьяковке и всегда обращал внимание на юношей и девушек, которые как привязанные до закрытия стоят перед какой-нибудь «Неизвестной» или одной из Шишкинских лесных чащ. Взгляд их выражает сложную смесь умиления, восхищения и удивления. Позже я выяснил, что так на картины смотрят студенты художественных училищ, – аналог «девочек Миллер» от живописи. На самом деле, по-моему, они больше позируют, чем смотрят сами, поэтому никогда не упускаю возможности «случайно» наступить на ногу или переложить в другой зал рюкзак такого истукана. Взгляд Виктории сейчас выражал ту же палитру эмоций, что у тех студентов в Третьяковке, когда они обнаруживали, что их вещи кто-то попер. Другими словами, взгляд зашкаливал изумлением.
– Почему ты так смотришь, – не выдержал я.
– Как так?
– Так, как будто… Черт! Если писать с тебя детектив, то я не знаю, какие человеческие черты тебе придать! У тебя их нет! Ты девушка Джеймса Бонда!
– Быть девушкой Бонда давно не модно, – хмыкнула она.
– А ну да, модно быть девушкой вампира, – не мог не съязвить я.
Виктория расхохоталась:
– Дорогой, вот ты моложе меня, а не знаешь, что вампиры тоже вчерашний день! – в легком тоне продолжала она.
– А что сегодняшний день?
– Сейчас модно падать в обморок, когда новый Шерлок Холмс – Бенедикт Камбербэтч – снимает шарф.
– Тебя шарфом не пронять, – проворчал я. – Тут кое-кто из трусов выпрыгивает, все без толку.
Конечно, злиться было невозможно, хотя и следовало. Она возвела долу невинные очи:
– Значит, я жду принца в трусах! Без трусов мне не надо. Кстати, а почему тебя это так волнует?
Я даже подпрыгнул от неожиданности.
– А правда, почему? Я же тут просто постоять зашел! Вика, мне с факультета хоть беги из-за всех этих обиженных и оскорбленных! Почему они все злятся? Ты не понимаешь? А я вот, личинка, как ты выражаешься, понимаю. Потому что на людей надо тратиться, а ты тратишься только на внешность и на работу. У тебя социальная слепота, вернее нет – у тебя социальная лень… Ты диванный тюлень.
Я думал, она швырнет в меня чем-нибудь или снова отлупит, но она только со смешком поправила:
– Тюлень с самой изящной фигурой, прошу заметить.
– Да уж… – пробормотал я. – Была б менее изящной, может и жили б спокойнее.
– Вот, это в романе и напиши – красавица с кучей оголтелых мстителей, которая время от времени раскрывает убийства. Классный же персонаж!
– Ты себе льстишь! И это не роман, это записи по делам, – привычно исправил я, подумав, что Виктория прекрасно про себя все знает.
А значит, выкуси московский профессор, специалист по личностным расстройствам у детей и подростков. Вика совершенно здорова. Есть такой тест для маньяков: если маньяк маскирует свои преступления, значит он психически здоров. Ну почти. Тетка продолжала веселиться и, как всегда, была прекрасна, зная это на все двести процентов. Схватив меня за шею, она сюсю