Унгерну вид кавказца не понравился. С указаниями жандармского подполковника Шершова на сей счёт ознакомили его и других старших патрулей ещё в полковом штабе. Первым высказался обладатель мулов:
— Моё почтение вам, уважаемые. Я приказчик армейского подрядчика Громова. Слыхали о таком?
— Как не слыхать. Он всю армию мясными порциями кормит начиная от Мукдена и дальше.
Вот то-то. Подрядчик Громов мой хозяин.
— Понятно. А мулы чьи?
— Мулы тоже его. Купил у местных китайцев на Сунгари для транспортных обозов. Хорошо заплатил, потому и выбрал лучшую скотину.
— Нужное дело. Покажите купчие на мулов.
— Какие купчие? Ударили по рукам, и всё тут. Я им хозяйское серебро, а они мне — мулов. Тороплюсь в армию, Громов меня, наверное, уже заждался.
— Все закупки для армии в Маньчжурии совершаются по купчим на русском языке. Китайцы подписывают их безо всякого. Так есть у вас купчая на этот скот или нет?
— Нет. Мне подрядчик сказал: купчая не обязательна. Лишь бы дело было сделано быстро.
— В комендатуре разберутся. С коня слезть и оружие сдать. Вы арестованы вместе с вашими мулами...
Арестованного кавказца, всем своим видом показывавшего возмущение случившимся, отправили в Сыпингай под охраной двух самых надёжных стрелков. Унгерн приказал гнать туда и половину мулов «неизвестного происхождения». Вторую половину доставили в полк, чтобы пополнить его обозный транспорт. Начальник штаба тогда спросил вольноопределяющегося:
— А не правильнее ли было, барон, отконвоировать весь этот скот в Сыпингай?
— Считаю, что неправильно. Мулов надо оставить в полку.
— Почему?
— Война кормится войною. Так было и будет всегда. А у нас в полку тыловые повозки бросают, когда лошади дохнут.
— Что ж, тогда надо брать скотину в полк, лишь бы хозяева-китайцы её не узнали по пути.
— Не посмеют. Если бы хотели, то давно бы догнали этого конокрада. Китаец — не пастух бурят или монгол...
На сыпингайской дороге бывали и другие встречи. Деревушки стояли здесь густо: то три фанзы, то десяток. Но все они, большие и малые, были обнесены глинобитными стенками, главной защитой беззащитных маньчжурских крестьян от разбойников-хунхузов. В хунхузы шли все, кто не в ладах был с провинциальной властью: беглые солдаты армий местных дзянцзюней — губернаторов, солдаты, безработные, бежавшие из тюрем и от жестокого наказания, просто люди, как говорится, с тёмным прошлом и скрывавшиеся от наказания правосудия.
В одной из таких придорожных деревушек сибирские стрелки схватили разбойника, прибежав на крики китайцев. Он попался потому, что, встав на одно колено, выстрелил по набегавшим из фитильного ружья и пытался его зарядить снова. Остальные грабители усидели скрыться в густых зарослях китайского проса — гаоляна, в которых мог спрятаться и всадник, будучи на коне.
Хунхуза обезоружили и связали. Когда он пришёл в себя от неожиданности (крестьяне почти никогда не оказывали сопротивления отрядам грабителей), на его лицо легла печать безучастности и полного презрения к смерти. Русские военные в таких случаях передавали схваченных разбойников китайским чиновникам, а местная полиция своими руками творила по законам империи Цинь правосудие. В тюрьмы хунхузов сажали редко: обычно им при стечении местных жителей публично отрубали головы.
Пойманного сибирскими стрелками разбойника ждала, безо всякого сомнения, такая же участь, поэтому он гордо держал голову с традиционной для китайцев косичкой. В деревне нашёлся переводчик, местный житель, который ходил на заработки в российское Приморье, был там землекопом при возведении причалов во Владивостоке. Поработал землекопом и при строительстве Порт-Артурской крепости среди нескольких десятков подобных себе китайских крестьян. В итоге выучился довольно сносно говорить и понимать по-русски.
Связанного хунхуза Унгерн допрашивал в присутствии молчаливо столпившихся крестьян, одетых так же, как и разбойник, с такими же длинными косичками. Спрашивал через добровольного переводчика:
— Разбойник? Грабитель?
— Нет, я хунхуз, господин.
— Кто у тебя командир? Из какой ты шайки?
— Из отряда ихэтуаня Хан-дэн-гю.
— Но он же в японской зоне. Как ваша шайка здесь оказалась?
— Голодно было. Решили перебраться в Цицикарскую провинцию. Здесь мало вокруг русской армии хунхузов.
— Хан-дэн-гю вам платил жалованье?
— Платил, но мало. Наоборот, требовал, чтобы мы с крестьян, как мандарины, налог собирали серебряной монетой.
— Если бы я тебе платил, пошёл бы ты ко мне служить?
— Пошёл бы. Кто платит деньги хунхузу, тот его хозяин.
— И тебе всё равно, кто платит деньги за службу, на которой можно быть убитым. Даже если он не китаец?
— Всё равно, господин.
— Ты знаешь, что тебя ждёт в полицейском участке Сыпингая, куда тебя сейчас поведут?
— Знаю, господин. Мне отрубят там голову и выставят её напоказ всем. Может быть, даже в железной клетке. Если так прикажет сыпингайский мандарин.
— Зачем в железной клетке?
— Чтоб мою голову не украли, господин.
— А кто её может украсть?
— Духи, господин. У нас в Маньчжурии очень много духов, которые благоволят к хунхузам.
— И ты веришь в духов? Боишься их?
— Верю, господин. И боюсь, как все мы, китайцы. И ты бойся. Или подружись с ними, господин...
Боевых столкновений на сыпингайских позициях всё не было и не было. А из России по Транссибу прибывали новые подкрепления. Теперь почти весь личный состав состоял не из давно забывших военное дело запасников, в основном старших возрастов, а из обученных кадровых нижних чинов. По этому поводу «старые маньчжурцы» поговаривали:
— Кажись, спохватились там, в Питере. Перестали слать тех, кто винтовку не помнит...
Известие о разгроме в Цусимском морском сражении 2-й Тихоокеанской эскадры адмирала Рожественского поразило всех. Такого поражения на морских водах в истории государства Российского ещё не бывало. Генерал Унгерн впоследствии как-то сказал:
— Поражение русской армии в Маньчжурии, а флота при Цусиме радовало только социалистов, врагов династии...
Здесь он говорил правду. Противники монархии всех мастей и оттенков воспринимали военные поражения России на Дальнем Востоке с плохо скрытым торжеством. Царизм обвинялся ими во всём, что «попирало» народную душу. Назревала в стране первая революция 1904—1905 годов с баррикадами на московской Пресне, погромами помещичьих усадеб, анархией почти по всей линии Транссибирской железнодорожной магистрали.
Однако Цусимским поражением Роман фон Унгерн мог даже гордиться, поскольку его родовая честь в той битве не проиграла, а, наоборот, выиграла. При Цусиме отличился старший лейтенант барон Павел Леонардович фон Унгерн-Штернберг. Он был одним из многих отпрысков эстляндского рыцарского рода, служивших в Российском Императорском флоте. Хотя до адмиральских эполетов они по служебной лестнице не поднимались, но нареканий по службе не имели. Равно как и проступков, порочащих фамильную честь и честь мундира...
Для русских войск в Маньчжурии окончание войны прозвучало как-то неожиданно, вопреки естественному ходу. До этого многие ожидали, что главнокомандующий, генерал от инфантерии Линевич вот-вот отдаст приказ о переходе маньчжурских армий в контрнаступление, благо сил и средств накопилось уже достаточно. Вместо боевого приказа в батальонах и батареях зачитали императорский манифест о заключении Портсмутского мирного договора. Манифест гласил:
«В неисповедимых путях Господних Отечеству Нашему ниспосланы были тяжкие испытания и бедствия кровопролитной войны, обильной многими подвигами самоотверженной храбрости и беззаветной преданности Наших славных войск в их упорной борьбе с отважным и сильным противником. Ныне эта столь тяжкая для всех борьба прекращена, и Восток Державы Нашей снова обращается к мирному преуспеянию в добром соседстве с отныне вновь дружественной Нам Империею Японскою.
Возвещая любезным подданным Нашим о восстановлении мира, Мы уверены, что они соединят молитвы свои с Нашими и с непоколебимою верою в помощь Всевышнего призовут благословение Божие на предстоящие Нам, совместно с избранными от населения людьми, обширные труды, направленные к утверждению и совершенствованию внутреннего благоустройства России...»
Все честолюбивые планы вольноопределяющегося Унгерна на войну в Маньчжурии рухнули. Он надеялся на новые боевые награды, которые могли бы украсить его послужной список. Хотя сослуживцы и говорили, что солдатский Георгий даст ему путёвку в любое столичное военное училище. Выбирай любое.
Барона поразило не само окончание войны, а то, как известие о её завершении дипломатами в американском городе Портсмуте восприняли войска. Лучше всего об этом говорили сами участники войны, офицеры сибирского стрелкового полка, которые приняли кадета-добровольца из Морского корпуса с баронским титулом в свою дружную семью:
— Мой отец рассказывал, какой восторг стоял в Дунайской армии, когда освобождение Болгарии от османов стало фактом. Все ликовали как один.
— А сейчас такое впечатление, что наши сибиряки таким концом войны не слишком-то обрадованы.
— Что правда, то правда. Не слышно ни «ура», ни полковой музыки.
— Ещё бы. Меня угнетает какое-то чувство неудовлетворённости. А я ведь писал начальству несколько рапортов отправить меня сюда, в Маньчжурию.
— Вы не один. Мы все ехали на эту войну, как на правое дело. Даже наши солдаты, отцы больших семейств.
— А меня после манифеста государя не покидает мысль о бесплодности наших трудов, принесённых жертв.
— Действительно, бойцам-маньчжурцам вместо славы достался едва ли не позор проигранной нами войны.
— Почему проигранной нами? Её проиграли Куропаткин с Алексеевым, а не мы. И дипломаты в Портсмуде.