В Халхе сотник Унгерн случайно познакомился с казачьим офицером, хорунжим Григорием Семёновым. Выходец из станицы Дурулгуевской поразил барона при первой встрече тем, что свободно владел монгольским и бурятским языками, запросто общаясь с халхинскими пастухами.
Семёнов служил в Верхнеудинском полку, но вскоре после окончания Оренбургского казачьего юнкерского училища был откомандирован в Монголию. Там он вошёл в состав военно-топографической команды и объехал с ней едва ли не всю Халху, вплоть до границ с китайской Внешней Монголией. Российский Генеральный штаб очень интересовал стратегически важный театр возможной войны в Центральной Азии, а надёжных географических карт не имелось. Вот и занимались военные топографы с приданными им в помощь казаками-забайкальцами съёмками на местности в чужой стране, формально подвластной Китаю.
Первая встреча, в Кобдо, оказалась для обоих памятной. Прибытие в небольшой монгольский городок военно-топографической команды было немаленьким событием. Казаков и офицеров Верхнеудинского полка радовало то, что воинская команда, сопровождавшая нескольких топографов, состояла из их земляков и однополчан. Из состава тех бурятских сотен, которые остались дома, в Забайкалье.
Унгерн оказался среди тех, кто встречал прибывших топографов у рубленного из сосны дома, в котором размещался гарнизонный штаб. Один из полковых офицеров, Резухин, сдружившийся с бароном-«отшельником», сказал ему:
— Хочешь, я познакомлю тебя с Семёновым? Знаменитая личность в Халхе.
— А кто это?
— Он пока только хорунжий, но по монгольским делам его знают и в столичном Петербурге.
— Что он сделал, этот Семёнов, да ещё в первом офицерском звании?
— Хорунжий установил рекорд скорости верховой езды на морозе. И при этом без подменной лошади.
— И много он проскакал по морозной степи ради установления рекорда?
— Триста двадцать вёрст за двадцать шесть часов при температуре сорок пять градусов ниже нуля по Реомюру. Ну, что ты на это скажешь, барон?
— Бесспорно, результат хорош. Но это не предел.
— Ну, это как сказать. Этим хорунжим из караула Куранжи сейчас гордится всё войско.
— Ладно, не будем обсуждать рекорды. Их надо бить. Познакомь, как ты хотел, меня с этим Семёновым...
Знакомство состоялось. Хорунжий сразу понравился Унгерну. Скорее всего не только выправкой физически сильного человека, а лицом, по которому угадывалось наличие сильной примеси бурятской или монгольской крови. Держался молодой казачий офицер с достоинством и просто:
— Хорунжий Семёнов. Верхнеудинского полка.
— Сотник барон Унгерн-Штернберг. Тоже Верхнеудинского полка, только сверхштатный офицер.
— А я вас, господин сотник, малость знаю. Наслышан.
— Как вы меня можете знать, если мы встречаемся да ещё в Халхе?
— Да у нас в Дурулгуевской станице по сей день старики спорят, на каком коне — нашем, казачьем, или монгольском вы добежали по тайге из Даурии в Благовещенск.
— Ну, это было давно. А лошадь у меня была из забайкальских стад, не монгольская.
— Тогда у меня будет что рассказать о вас станичным старикам. Они наших лошадок за первейших считают в степи. Успели здесь повоевать с китайцами, господин барон?
— Нет, к сожалению. Не поспел с Амура. Да и консульство в Кобдо резко против того, чтобы русские воевали под монгольскими знамёнами.
— Не стоит душу бередить этим. Пусть лучше монголы сражаются под нашими. Как казаки-буряты.
— Время покажет. Думаю, что в следующей войне на Востоке, хорунжий, так и будет. Мне было приятно завести знакомство с вами.
— И мне тоже. Вы, скажу начистоту, первый барон, с которым я сталкиваюсь в своей жизни...
Глава пятаяМИРОВАЯ ВОЙНА.СОТНИК НЕРЧИНСКИХ КАЗАКОВ
олучив «чистую» отставку, Унгерн покинул сибирскую окраину Российской империи и уехал в родной для него город Ревель. Он поселился там в доме отчима, продолжая вести аскетический образ жизни. Кругом его общения были преимущественно многочисленные родственники, среди которых оказалось немало людей в офицерских мундирах. Жил барон скромно, насколько позволяли средства унгерновского фамильного достатка. Впрочем, большего ему и не надо было. Он сторонился женского общества, почти никогда не бывал в шумных компаниях. О нём судили-рядили так:
— Что за барон? Утром в отставном мундире, вечером в нём же.
— А разговоры ведёт только о Востоке, о какой-то пастушьей стране Халхе, о буддистских монастырях, о духах...
— На богослужения не ходит. Наш пастор уже жаловался его младшей сестре...
— Он не скучен в беседе. Но нельзя же всё время говорить о каких-то восточных духах и буддистских монахах...
За отставным казачьим сотником закрепилась репутация «странного человека». Она нравилась ему. По крайней мере, его лишний раз не отвлекали от раздумий о судьбоносной Азии, из которой он возвратился в мир белых людей.
Пребывать в таком замкнутом внутренне и духовно мире барону Унгерну долго не пришлось. Скоро ему пришлось расстаться с ревельской жизнью раз и навсегда. В его судьбу, равно как и в судьбу всей России» вошла Первая мировая война.
Вбежавший в комнату племянник, размахивавший газетой, застал дядю в привычной позе глубоко задумавшегося человека. Склонив свою изрядно полысевшую голову над томом сытинской энциклопедии, Унгерн черпал познаний об Азии.
— Роман Фёдорович! Дядя! Война!
— Какая война?! Где? На Дальнем Востоке? С Японией? Наконец-то дождались!
— Нет, не с Японией. С самой Германией кайзера Вильгельма. Читайте — вот вам «Ревельские новости»!
Унгерн взял в руки газету и увидел на её первой полосе «шапку» набранную шрифтом удивительно большого размера. Буквы теснились во всю ширину газетной полосы: «Высочайший манифест об объявлении состояния войны России с Австро-Венгрией». Барон с нескрываемым волнением стал читать дальше:
«Божиею Милостию Мы, Николай Второй,
Император и Самодержец Всероссийский,
Царь Польский, Великий Князь Финляндский
и Прочая, и Прочая, и Прочая.
Объявляем всем верным Нашим подданным:
Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особою силою пробудились чувства братского русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования.
Презрев уступчивый и миролюбивый ответ Сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооружённое нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.
Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.
Среди дружественных сношений, союзная Австрии Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.
Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение её среди Великих держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.
В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится ещё теснее единение Царя с Его народом, и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага.
С глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.
Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, Царствования же Нашего в двадцатое.
На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:
НИКОЛАЙ».
— Это будет великая война, мой дорогой племянник, Россия сразится сразу с двумя европейскими империями. Вот это случай!
— Дядя, и как же ты?
— Я российский барон и офицер России. Не мне ли сражаться на этой войне за наше Отечество?
— Значит, опять уходишь в добровольство?
— Опять. Но теперь в мундире казачьего офицера. И не просто сотника, а Георгиевского кавалера...
Первые дни мировой войны ещё не были для большой части человечества вселенским кошмаром. Для России она стала войной Великой, Отечественной. Как в памятном 1812 году. Стала прологом крушения Российской империи как державы и подведшей черту вод более чем 300-летней историей царствующей династии Романовых. Стала преддверием войны Гражданской, испепелившей всю страну и разделившей её на два непримиримых лагеря, на два движения — Красивей Белое.
Но тогда, летом 1914 года, об этом в Российской державе ещё не догадывались.
Патриотическое воодушевление охватило все сословия. Многочисленные демонстрации в поддержку войны проходили в Санкт-Петербурге, срочно переименованном по волеизъявлению государя-императора в Петроград, Москве, Киеве, Одессе, других городах. Подобные манифестации проходили в Берлине и Вене, Париже и Лондоне...
Почти по всей Европе все хотели воевать. И только воевать победно. В Генеральных штабах уже тиражировали для служебного пользования секретные, загодя составленные, планы на войну. Уже после окончания Первой мировой войны историков поразит схожесть «совершенно секретных» стратегических планов Германии и Австро-Венгрии, Франции и России, Великобритании. Их высшее командование единодушно планировало победить в большой войне только за одну военную кампанию, то есть всего за один год. И продиктовать поверженному неприятелю выгодные для победителя условия послевоенного мира.