На стол командующего белой армией лёг пространный материал под названием «Доклад об убийствах, расстрелах и других преступлениях, чинимых в Даурии генералом Унгерном и его подчинёнными». Среди них была, например, «Жалоба госпожи Теребейниной об убийстве её мужа, поручика Теребейнина, по приказу Унгерна».
Но это было ещё не самое главное. Каппелевцев глубоко возмутило то, что диктатор со станции Даурия бросил откровенно зловещую тень на благородство Белой Идеи, за которую десятки тысяч людей погибали на фронтах Гражданской войны в России. Возмущало и то, что эстляндский барон до сего дня сумел избежать военно-полевого суда и бесспорной, по мнению каппелевцев, смертной казни за совершенные зверства по отношению зачастую к своим же соратникам.
На стол генерала Лохвицкого легла не одна докладная записка о кровавых зверствах, совершенных и совершаемых на пограничной железнодорожной станции. Понимал это или не понимал атаман Семёнов, но Даурия становилась зловещим символом далеко за пределами Забайкалья. Один из каппелевских офицеров прямо писал генералу Лохвицкому:
«Знаменитый Утери, сумасшедший барон, давно был бы повешен, если бы не японцы...»
Лохвицкий твёрдой рукой провёл инспекцию забайкальских тюрем. Посланный им генерал Молчанов освободил в печально известной нерчинской тюрьме почти всех заключённых, а в страшной даурской гауптвахте вообще всех. Впервые за долгие месяцы даурские застенки «поразило» запустением, как эпидемией чумы. Начальнику унгерновского узилища австрийскому полковнику Лауренцу, по прозвищу Дауренц, пришлось спешно бежать... в Европу, в родную Австрию. Куда он, впрочем, звал и своего покровителя барона Унгерна:
— Немецкому барону не стоит обитать в этой степи. Он должен жить в цивилизованном мире. Я приглашаю вас, господин генерал, в Австрию, в свой родительский дом.
— Весьма благодарен за приглашение, полковник Лауренц. Но принять его не могу.
— Почему, господин барон? Ведь моя Австрия та же Германия. А Вена — лучше Парижа: опера, кафе, аристократическое общество.
— В Австрии нет самого главного для меня.
— Чего же?
— Там нет войны, степей и духов Востока...
Командир Азиатской конной дивизии генерал-майор фон Унгерн крепко «обиделся» на самоуправство Каппелевского генерала Молчанова. В Даурии у двух белых генералов в присутствии свидетелей состоялся не самый дружеский разговор:
— Почему вы приказали выпустить из даурской гауптвахты всех заключённых? Да ещё именем командующего армией приказываете её совсем закрыть?
— Потому что генерал Лохвицкий, между прочим наш с вами командующий, возмущён тюремным беззаконием на территории вашей дивизии.
— Беззакония в зоне ответственности моей дивизии нет, не было и не будет, господин Молчанов.
— А списки незаконно расстрелянных без суда? А жалобы офицерских жён? А надписи на стенах камер вашей гауптвахты?
— С большевиками и им сочувствующими у меня всегда короткий разговор. И атаман Семёнов об этом прекрасно осведомлен. Остальных я воспитываю поркой. Но заметьте, берёзовая палка гуманнее казачьей нагайки.
— Тогда откуда у вас в камерах такие заключённые, как паровозные бригады в полном составе» пастухи с китайской территории, харбинские купцы и прочие невоенные люди? Это же не красные партизаны из тайги.
— Эти люди не подчинялись моим требованиям. И потому я приказывал брать их под арест. Для их же личного блага. В противном случае их могли лишить жизни мои конники.
— Но ни один из них не был отдан вами под суд.
— Зачем эти бумажные проволочки? Сейчас идёт война с большевиками и весь закон должен заключаться в словах командного состава.
— Я вам повторяю» господин барон. Всё, что творилось вами на станции Даурия, есть беззаконие в условиях военного времени. И генерал Лохвицкий приказал мне лично это зло пресечь.
— И что тогда ждёт меня, как командира Азиатской конной дивизии?
— Не скрою, барон: наши судебные чиновники готовят на вас уголовное дело.
— Что тогда мне делать? Бросить дивизию? Уехать на родину, в Австрию?
— Не советую. На КВЖД, в городе Харбине генерал Хорват печётся о соблюдении законности. Как российской, так и китайской. Он вам не позволит бежать через Маньчжурию...
Действительно, читинские судебные чиновники собрали целое дело по обвинению генерал-майора Унгерна в правонарушениях, прежде всего тяжёлых, связанных с «лишением жизни». Однако атаман Семёнов не дал делу хода. Да и не мог дать в той ситуации. Документы, подготовленные для начала судебного процесса, «легли под сукно».
Тогда возмущённый происходящим командующий Дальне-Восточной Русской армией генерал Лохвицкий решил напрямую подчинить себе Азиатскую конную дивизию, желая отправить её с тыловой железнодорожной станции на фронт против красных партизан. От такого подчинения барон Унгерн отказался наотрез. По такому поводу у него состоялась беседа по телеграфу с Читой, с атаманом Семёновым:
— Докладываю. Лохвицкий требует прямого подчинения дивизии лично ему, как командарму.
— Такое пожелание он высказал и мне, как главнокомандующему.
— Что вы ответили Лохвицкому?
— Я ему отказал. Азиатская конная дивизия будет и дальше подчиняться только лично мне, как атаману.
— Какие распоряжения будут мне?
— Завтра снимаете дивизию с квартир и в полном составе следуете к Акше. Линию монгольской границы не пересекать.
— Мои дальнейшие действия?
— Все последующие распоряжения получите в Акше лично от меня. Никаких приказов Лохвицкого впредь не исполнять.
— Вас понял. Приступаю к выполнению задачи...
Генерал Лохвицкий, человек настойчивый, решил ещё раз убедить барона Унгерна подчиниться его требованиям. В Даурию из штаба командующего белой армией был послан капитан Никитин, уже не раз бывавший здесь в служебных командировках. Когда в августовский день он сошёл с поезда, то поразился увиденным: на станции не было ни одного военного патруля, а кабинет коменданта станции был закрыт на висячий замок.
Капитан-каппелевец поспешил в даурский военный городок. Его казармы, конюшни и коновязи были пусты, двери распахнуты настежь. У штабного дома стояло несколько осёдланных коней. От всей Азиатской дивизии были в Даурии только генерал-майор Унгерн, его адъютант и нескольких бурят-конвойцев. Представившись командиру дивизии, капитан Никитин спросил:
— Позвольте спросить, господин барон. Где ваши полки? Почему казармы так спешно оставлены?
Ничего не говоря, генерал Унгерн взял посланца командующего за рукав выцветшей и во многих местах заштопанной защитной офицерской гимнастёрки и подвёл к открытому окну:
— Вы видите, капитан, вон ту сопку, что едва просматривается нами из окна?
— Вижу, господин барон.
— Это направление, куда ушла Азиатская конная дивизия.
— Если не ошибаюсь, по карте там Акша?
— Угадали, там действительно Акша. Сейчас я выезжаю туда из Даурии с моими последними бурятскими солдатами.
— Что мне передать в таком случае командующему, господин барон?
— Будьте любезны передать генералу Лохвицкому, что если он вздумает догонять мою дивизию, то пусть скачет из Читы к Акше. Но застанет ли он меня там — сказать вам сегодня, капитан, я просто затрудняюсь...
Капитан Никитин оказался в полной растерянности. Он, фронтовой офицер, каппелевец, понял одно: генерал фон Унгерн оголяет тылы белогвардейцев на линии железнодорожной магистрали. И уходит из Даурии без приказа. Никитин спросил:
— Господин барон. А кто же будет защищать Даурию? Какой гарнизон?
— Я пока оставляю здесь китайскую сотню подпоручика Гущина. И японскую сотню числом в 70 человек. Здесь пока ещё находится часть дивизионного обоза: 189 подвод с возчиками.
— Хорошо, я доложу об этом генералу Лохвицкому. А кого оставляете в Даурии за себя, смею спросить?
— Известного вам полковника Сипайло. При нём будет находиться комендантская команда.
— Но это же человек-зверь. Разве можно на него положиться?
— Почему бы нет? Вполне можно. А что говорят о нём в штабе генерала Лохвицкого?
— Говорят, что в этом вашем человеке совмещаются садизм и ложь, зверство и клевета, человеконенавистничество и лесть, подлость и хитрость, кровожадность и трусость...
— Можете не продолжать, капитан. Вы храбрый офицер, из фронтовых. По орденскому Георгию вижу. За такие слова другой был бы уже арестован и наказан.
— Вы считаете, господин барон, что такая характеристика не для Сипайло?
— Для меня полковник Леонид Сипайло — образцовый начальник дивизионной контрразведки. Не вам обсуждать моих помощников.
— Понял. Что прикажете ещё доложить моему начальству?
— Когда моя дивизия займёт Акшу, китайская и японская сотни с обозом уйдут из Даурии. Такой приказ Сипайло уже отдан мною лично.
— А что будет с Даурией? Со станцией, военным городком?
— Генерал Лохвицкий и атаман Семёнов могут взять её под свою охрану. Военный городок передаётся в полной сохранности, но без запасов провианта и фуража. Мне здесь делать больше нечего. Мой адъютант есаул Макеев проводит вас до станции. Передайте генералу Лохвицкому всё, что вы здесь видели и слышали.
— Будет передано.
— И скажите ещё Лохвицкому, что не ему командовать мной в восточных делах...
К концу августа унгерновская конная дивизия в полном боевом составе сосредоточилась в ближайших окрестностях Акши. Это был небольшой степной город на южной окраине забайкальских степей. От монгольской границы — всего пятьдесят вёрст, от Даурии — триста вёрст. Там барон окончательно понял, что атаман Семёнов решил приступить к реализации химерного плана создания Великой Монголии.
К этому Семёнова подталкивала неблагоприятная для него ситуация, которая складывалась в Китае. Могущество генеральского клуба «Аньфу» в середине 1920 года катилось к закату. Он вступил в борьбу с чжилийским генералитетом, который претендовал, и не без оснований, на первые роли в Китайской республике. Аньфуисты были склонны побороться с чжилийцами, но на сторону последних стал могущественный, обладавший немалой собственной силой Чжан Цзолинь, генерал-инспектор Маньчжурии. Фактически же он был полновластным хозяином большей части её территории.