— Не сразу. Воевать же с нами кто-то должен...
Атаман Семёнов совершил несколько «официальных» поездок. Он посетил Люйшунь (бывший Порт-Артур), где в то время размещался штаб Маньчжурской группировки японских войск, прибыл на Японские острова, в Токио. Не раз бывал в мукденской штаб-квартире всесильного Чжан Цзолиня. Но всё тщетно: ему никто не желал оказывать материальной помощи и давать денег на военные расходы.
Но при этом ни японцы, ни Чжан Цзолинь атамана Семёнова от себя не отталкивали. Моральную поддержку «борец против большевизма» получил и в Токио, и в Мукдене. И та, и другая сторона прозорливо видели, что семёновцы ещё пригодятся. В действительности оно так и случалось вплоть до 1945 года. Атаман писал в Ургу командиру безвозвратно потерянной Азиатской конной дивизии:
— Японцы стремятся поддерживать нас в Маньчжурии и Монголии...
— Сын Чжан Цзолиня с войсками, много пушек и пулемётов, прибыл в Хайлар...
— В Мукдене все настроены против русских большевиков и своих коммунистов...
— Я дал средства и директивы баргинскому Найман-вану двигаться в твоё распоряжение...
— С американцами ведутся переговоры о принципах открытых дверей в Монголии...
В одном из писем барону атаман Семёнов откровенно обманывал его следующей информацией: «Ирландия, Америка и Мексика признали независимость Монголии». В действительности тогда на дипломатическом поприще этого не сделало ни одно иностранное государство.
Унгерн же ждал от Семёнова совсем иное: материальной (оружия и провианта) и денежной поддержки, помощи в людях. Но об этом атаман в своих письмах дипломатично умалчивал. Не было даже обещаний реальной помощи. На одном из первых допросов барона Унгерна-Штернберга спросили:
— Имели ли вы устойчивую связь с атаманом Семёновым в Урге?
— Такой связи я не имел и не мог иметь по одной причине.
— По какой?
— Он не давал мне деньги на содержание Азиатской дивизии.
— Ну и что? Ведь вы не колчаковский генерал, а семёновский. У вас вензель на погонах «А.С.».
— Раз Семёнов не давал мне денег, значит, он и не мог мной командовать...
Перед уходом из Халхи генерал Унгерн нанос прощальный визит Богдо-гэгену. Живой Будда степного народа принял его в тронном зале своего Зелёного дворца на берегу реки Толы. Самого властителя Халхи не было: его трон стоял пустой. Но смятые жёлтые шёлковые подушки свидетельствовали о том, что хозяин дворца только-только с них поднялся. В зале почётного гостя уже ожидали «восемь благородных монголов». Это были знатнейшие князья и министры во главе с премьером Джалханцы-ламой. Он усадил барона в кресло рядом с собой. Роман Фёдорович произнёс перед присутствующими короткую прощальную речь:
— В ближайшие дни я покидаю пределы Монголии. Поэтому призываю министров самим защищать свободу, добытую мною для потомков Чингисхана. Ибо душа великого хана продолжает жить и требует от монголов, чтобы они снова стали народом могучим и самостоятельным, соединив в одно целое срединные государства, которыми некогда правил великий Чингисхан...
Речь русского генерала была выслушана собравшимися в полном молчании. Когда Унгерн закончил говорить, со своего места поднялся Джалханцы-лама. Он благословил Бога Войны, возложив на него свои руки. Тот ответил за такое традиционное для монголов напутствие кратко:
— Благодарю я. Благодарят мои воины.
После этого Унгерна проводили в рабочий кабинет Богдо-гэгена. Там его с поклонами встретили два ламы-секретаря. Но кабинет был пуст. Один из лам вежливо ответил на немой вопрос барона:
— В соседней комнате. Там сейчас происходит беседа Будды земного с Буддой небесным.
Потянулись минуты молчаливого ожидания. Наконец, появился Богдо-гэген, одетый в будничный жёлтый шёлковый халат с чёрной каймой. Унгерн представился:
— Хан дзянь-дзюнь, барон Унгерн.
После этого, усевшись в стороне от всех, Роман Фёдорович и Богдо-гэген тихо заговорили. О чём говорили эти два знаковых в истории Монголии человека, в истории не известно. Но разговор вёлся в самом доверительном тоне. Затем барон встал и в низком поклоне склонился перед Живым Буддой. Тот, благословляя, возложил ему на голову обе руки, произнёс молитву и затем, сняв с себя «тяжёлую икону», повесил её на шею цин-вана. Последние слова Джембцзуна-Дамбы-хутухты освободителю Халхи от китайцев были такие:
— Ты не умрёшь, а возродишься в высшем образе живого существа. Помни об этом, возрождённый Бог Войны, хан благодарной Монголии!
Присутствовавший на этой церемонии профессор Оссендовский описал её так: «...Стало ясно, что Живой Будда благословляет «кровавого генерала» перед его смертью».
Когда Азиатская конная дивизия ушла из столичного Маймачена, во всех ургинских храмах сотни и сотни лам служили искренние молебны о даровании хану-чингизиду и цин-вану Унгерну несомненной и великой победы над его врагами. Искренность обращений к небесному Будде «покоилась» на двух основаниях.
Во-первых, в военной победе Унгерна над русскими большевиками монголы видели единственную возможность избавиться от него самого и 4800 его «прожорливых» и буйных азиатов. В случае победы цин-ван мог остаться в своей России.
Во-вторых, молящиеся были уверены, что поражение Унгерна Халхе ничего хорошего дать не может. Барон вернётся, в Ургу или сам со своим разбитым войском, или в столицу ему на смену придут красные монголы, которые с первых дней своего появления обитателей монастырей-дацанов не жаловали.
Так что ламам выбирать просто не приходилось: дай, Бог, победу цин-вану и только одну победу. Блестящую. Близкую. Крылатую. Яркую. Удивительную. Чингисхановскую. Спасительную для Халхи. Одну на всех...
Сам же Унгерн фон Штернберг оставаться в России после победы над Советами не собирался. Об этом учёные ламы Урги могли догадываться, но не знать достоверно. За день до своего выступления из монгольской столицы, то есть 20 мая, барон писал в Пекин одному из своих корреспондентов следующее:
«Я начинаю движение на север и на днях открою военные действия против большевиков. Как только мне удастся дать сильный и решительный толчок всем отрядам и лицам, мечтающим о борьбе с коммунистами, и когда я увижу планомерность поднятого в России выступления, а во главе движения — преданных и честных людей, я перенесу свои действия на Монголию и союзные с ней области для окончательного восстановления династии Цинов, которую я рассматриваю как единственное орудие в борьбе с мировой революцией...»
Из этого выходит, что Унгеры не собирался участвовать в «победной» для Белого движения Гражданской войне в России до самого конца. Он «рвался» восстановить Циньскую династию в Китае и строил планы создания великой державы, стержнем которой должно было стать Монгольское государство.
На допросах семёновский генерал отвечал относительно своих планов, как считали следователи, откровенно. А вопросов ему задавалось много:
— Вы, господин барон, хотели долго воевать в Советской России?
— Нет. Я только хотел поднять народ и общество против неё. Зажечь новую искру Белого Дела.
— Тогда что значил лично для вас поход в Забайкалье?
— Я хотел экспедицией укрепить своё положение в Урге, где последнее время чувствовал себя нетвёрдо.
— Вы собирались создать гражданскую власть и правительство на оккупированной территории на юге Сибири?
— Нет, не собирался. Это пустая трата времени и сил.
— Почему?
— Потому что правительство всегда найдётся. Оно и устанавливало бы гражданскую власть на местах. Мне лично было не до этого.
— Каковы ваши принципы государственного строительства?
— Я мыслю так. Освобождённая Россия должна принять за образец родоплеменной строй кочевников и устроить свою внутреннюю жизнь по родам. Как, например, монголы.
— Но это же утопия, абсурд.
— Такая утопия, господин следователь, в моих руках имела бы логику реального мира.
— Это правда, что вы хотели распространить по всей Сибири буддизм?
— Сущая правда.
— Почему именно буддизм, а не ваше прибалтийское лютеранство?
— Потому что именно буддистская вера лучше всех других религий регламентирует порядок жизни и государственное устройство.
— Вы в этом совершенно убеждены?
— Это — смысл моей жизни на Востоке....
Перед началом похода генерал-лейтенант Унгерн-Штернберг объявил мобилизацию всех способных носить оружие мужчин в русской общине монгольской столицы. Отказникам грозила расправа не только над ними, но и над их семьями. Барон лично отбирал людей: в Урге «выскребались» последние остатки граждан России, годных к военной службе.
Секрета о предстоящем выступлении не делалось. Это породило волну дезертирств. Наиболее громким стал побег дивизионного адъютанта поручика Ружинского, бывшего студента Петроградского политехникума. Он сумел обманом через подложные документы получить у унгерновского казначея Бочкарёва крупную сумму денег на командировку в Хайлар, в Китай. Из Урги поручик бежал вместе со своей женой, выпускницей Смольного института.
На следующий день погоня настигла беглецов. Ружинскому перебили ноги — «чтобы не бежал» и руки — «чтобы не воровал». Жена поручика была «отдана» всем желающим. Потом супругов публично казнили: его повесили на воротах дома, а её расстреляли.
Эта казнь заставила всю Ургу затаиться в страде. Но это была не последняя кровь. После ухода Азиатской конной дивизии из столицы Халхи в день 21 мая в ней остался на некоторое время ургинский комендант полковник Сипайло со своей командой палачей. Начались убийства офицеров, которые по разным причинам смогли отказаться от участия в походе. Эту вакханалию прекратил своим вмешательством цин-ван бурят Джамбалон. Ссориться с монголами Сипайло не решился и потому поспешил догонять ушедшую в степь дивизию.
После убытия ургинского коменданта с его командой в столице Монголи