— Я тебя назначаю командующим всей моей монгольской конницей в этом походе. Но ты должен взять Алтан-Булак...
Атака на временную столицу народной Монголии велась по всем законам степной войны. Шестьсот всадников-чахар, с неистовым воем, который приводил китайских солдат в трепет, начали атаку на раскинувшийся перед ними город. Баяр-гун, воевавший в степях против китайцев уже лет пятнадцать, забыл про всякую осторожность. Чахары лавой пронеслись, ничего не замечая на скаку, мимо неприятельской пулемётной засады, которая не решилась заявить о себе в начале боя.
Сбив редкие заслоны, чахары уже влетели на городскую окраину и там стали придерживать коней: было хорошо видно, как на противоположную сторону входит в большом количестве пехота. Это была пешая часть Сретенской бригады войск Дальне-Восточной республики, подоспевшая из соседнего, близкого Троицкосавска. Запал атакующих монгольских цэриков сразу пропал.
Баяр-гун был лично храбрым человеком, и появление пеших советских солдат (для него они были всего лишь похожими на китайцев, не умеющих сидеть на лошадях) его не испугало. Он скомандовал своим воинам:
— Храбрые чахары! Пустим под копыта наших коней этих людей. Вперёд! Вся добыча — ваша!..
В этот момент опытные пулемётчики противной стороны, словно по команде, открыли убийственный огонь в спину и во фланг белым монголам. Чахары, верные вековому инстинкту воинов степной конницы» когда первая атака кончалась полной неудачей, повернули назад и стали метаться под пулемётными очередями» стремясь уйти. Но пули летали над полем, поражая людей и лошадей.
Баяр-гун одиноко носился по полю, крича из последних сил:
— Чахары! Ко мне! В лаву!
Но его в те последние минуты проигранного боя слушал только один единственный человек. Это был коновод, скакавший рядом с князем с запасной лошадью на поводу. Наконец, пулемётная очередь сразила княжеского коня и коновода. Сам Баяр-гун был тяжело ранен, убитая лошадь придавила его, и всадник оказался пленником «красных монголов». Его доставили в кяхтинскую больницу, на койке которой он и умер.
Пулемётные очереди разметали чахар по всему полю боя. В этот победный миг Сухэ-Батор повёл в контратаку немногочисленных красных цэриков, уже оправившихся от первого испуга. Белые монголы уходили от них на полном ходу» почти не оказывая сопротивления: потеря Баяр-гуна привела их в окончательное смятение. Лишь некоторые из чахар на ходу, не целясь, отстреливались из винтовок.
Бело-монгольский отряд совершенно рассеялся, хотя многим удалось найти спасение в окрестных лесах. Когда Унгерну доложили о гибели отряда Баяр-гуна, на его лице появилась ярость, которой так страшились все знающие его люди. Но на этот раз он сдержал свой «бешеный» гнев, лишь бросив:
— Чахарам воевать в степи надо, а не брать города на границе. Где Баяр-гун? Найдите мне его...
Несколько взятых пленных на допросе показали Сухе-Батору, что «сам» цин-ван Унгерн следовал в походной колонне, передовой отряд которой и составляла чахарская конница. Сухэ-Батор немедленно известил об этом Неймана. Тот срочно стал перебрасывать к месту событий резервные части своей дивизии, прикрывая ими Кяхту и Кяхтинский Маймачен. Барон в итоге лишался своего самого главного козыря — внезапного удара через границу. Но это он, как человек военный, уже понимал. Поражение Баяр-гуна смешало все его карты.
Нейман действовал решительно и трезво. Он вызвал к себе комбрига Глазкова с двумя стрелковыми полками и несколькими эскадронами. К месту боя спешил конный партизанский отряд Щетинкина, на днях нанёсший поражение белому полковнику Казагранди.
Нейман торопил помощь: Азиатская конная дивизия уже стояла напротив Кяхты и Кяхтинского Маймачена. Однако генерал Унгерн-Штернберг три дня не решался начать атаку этих степных городков на границе. Целых три дня он бездействовал, словно чего-то выжидая. Наконец, кто-то из окружения сказал барону:
— Вот бы под вечер ворваться в Кяхту. Дать по ней залп-другой из всех пушек. И запалить город со всех концов.
— Нельзя до послезавтра стрелять по городу из горных пушек и аргентинок. И брать его конной атакой.
— Почему нельзя, господин генерал?
— Мне учёные ламы Богдо-гэгена нагадали, что под Кяхтой мне три дня нельзя пускать в ход пушки.
— Да ведь несколько артиллерийских залпов — и победа будет в наших руках?
— Говорю, ламы не советовали этого делать до послезавтра. Иначе быть беде...
Бывший прапорщик Константин Нейман в пророчества монгольских лам не верил и к ним в своей жизни никогда не обращался. Когда он спустя какое-то время узнает о таком поведении белого барона под Кяхтой, то, удивляясь услышанному, скажет:
— Нельзя же быть наивным до такой дурости. Верить святошам-ламам, которые ни одного дня не были на войне?..
Азиатская конная дивизия всё же вошла на территорию Дальне-Восточной республики восточнее Кяхты и Троицкосавска. Белые заняли посёлки Киран и Усть-Киран. Но на этом их успехи в те дни и кончились. Командир советской 35-й дивизии Нейман чутко уловил, что своей медлительностью Унгерн отдал ему в руки инициативу, которая зачастую давалась ценой большой крови. И он не упустил эту инициативу на поле брани из своих рук.
Утром 11 июня близ границы завязалась нешуточная кавалерийская схватка. Красные конники применили древний казачий приём: они начали притворно заманивать белых в сопки, на вершинах которых загодя укрылись стрелки и пулемётные расчёты. Видя такое дело, барон Унгерн возликовал:
— Смотрите! Красные бегут! Видно невооружённым глазом.
— Точно, Роман Фёдорович, бегут. Вон на дороге первую повозку бросили с чем-то нагруженным.
— Приказ мой по дивизии; всем преследовать красных.
— А не послать ли нам, господин барон, на разведку сотню казаков? Пусть проверят сопки у дороги?
— Зачем? Наши казаки из местных станичников говорят, что за этими сопками и находится Троицкосавск. А нам его надо взять в первую голову.
— Но мы не знаем сил красных перед нами!
— Зачем на это тратить время? Красные и так спешат от нас оторваться. Всей Азиатской дивизии идти в преследование. Мы ворвёмся в Троицкосавск с ходу...
К Унгерну слишком поздно пришло чувство непонятной тревоги: он увидел, как долина, шириной версты в полторы и уходившая в поросшие лесом сопки, начала быстро сужаться. Но к тому часу вся Азиатская конная дивизия уже втянулась в узкое лесное дефиле вместе с артиллерией и обозом. Спешившие в преследовании «азиаты» растянулись по дороге, и управление полками и сотнями оказалось утраченным.
Цин-ван понял свою ошибку слишком поздно. Но барон ещё мог её исправить. Для этого следовало, прикрывшись полком или двумя с артиллерией и пулемётами, начать выводить дивизию из полосы лесистых холмов. Вполне вероятно, что для этого белым пришлось бы бросить часть обозов. Но «крестоносец Востока» Унгерн фон Штернберг, как и его далёкие предки в рыцарском стальном одеянии, считал бегство с поля битвы позором. Поэтому он пошёл на бой в откровенно не выгодных для себя обстоятельствах.
На одном из допросов генерала фон Унгерна-Штернберга спросят о тех событиях в окрестностях городов Кяхты и Троицкосавска:
— Почему вы, поняв, что вас Нейман перехитрил, не отступили назад, на степную равнину? Ведь вы же шли прямо на нашу засаду?
— Я, как командир Азиатской дивизии, не мог отдать такого приказа.
— Почему?
— Принципиально не мог. На войне надо атаковать, а не отступать.
— Но ведь есть логика боя. Наконец, законы тактики. Вы же, как нам известно, закончили Павловское военное училище.
— Законы тактики не для меня. Я их не принимаю.
— Но вы же командовали целой дивизией?
— Моя дивизия имела одну особенность. Она конная и состояла большей частью из азиатов. Степь — не позиции в Галиции или Курляндии.
— Однако тактика с её законами на всех войнах одна.
— Генерал Унгерн не армейский тактик.
— А кто же тогда генерал Унгерн?
— Я конный партизан ещё с первого года мировой войны...
Ожесточённые бои шли два дня — 11 и 12 июня. Они больше напоминали разрозненные схватки отдельных отрядов, хотя и отличались необычайной ожесточённостью. Белые в тех боях не имели козырной карты, что имели красные: многочисленной пехоты. Унгерн, поняв это, то и дело ссаживал с коней казаков, монголов, тибетцев, посылая их в пешие атаки. Но те дела пехотинцев-стрелков не знали.
Исход битвы под Троицкосавском решил, однако, не командир советской 35-й дивизии, а один из его комбригов — Глазков. Не покидавший уже двое суток передовой» он воочию убедился в простой истине: белая конница окончательно лишилась возможности разворачиваться для боя. Небольшое пространство между сопками было запружено обозными повозками с упряжками и лошадьми. Конная дивизия» которой было необходимо для атак чистое поле, сгрудилась и потеряла привычный строй.
Глазков по донесениям полковых и батальонных командиров понял и другое: против красных стрелков, засевших на вершинах сопок, белые кавалеристы, даже спешенные, бессильны. К тому же сила ружейного огня говорила и о том, что у унгерновцев с патронами «не густо». Те пулемёты, что они имели, палили короткими очередями всё реже и реже, а горные пушки и «аргентинки» стреляли с интервалами в час, а то и больше. Комбриг Глазков прибыл в близкий дивизионный штаб:
— Товарищ Нейман. Пора контратаковать.
— Почему вы так считаете, товарищ Глазков? Барон сам всё время атакует и атакует.
— В том-то и дело. Атакует, но как? Только в пешем строю.
— Белая дивизия конная. Чтобы сотне или полку сесть вновь на коней, много времени не надо.
— Ну и пусть садятся. С сопки сам видел, что их верховые кони за эти два дня перемешались с обозными лошадьми и верблюдами.
— Значит, ты считаешь, что Унгерн конной атакой на Троицкосавск сейчас пойти не сможет?