— Уверен.
— Но и мы кавалерийский полк Рокоссовского в бой бросить не можем. Четыре сотни всадников, а развернуться им среди сопок негде.
— Атакуем стрелковыми цепями и побьём беляков. Точно побьём. У них пулемётов мало, и те почти всё время молчат.
— Хорошо, тогда ударим по белякам сегодня же. Знаешь, почему барон опасается нынешнего дня?
— Из-за числа, наверное.
— Точно, Глазков. Сегодня тринадцатое. А этот белый гад суеверен до беспредела. Монгольскому ламе из придорожного дацана верит больше, чем своим полковым командирам.
— Тогда прошу послать в атаку мою бригаду первой, товарищ Нейман.
— Иди первым. Ты всё равно большую часть сопок занял своими стрелками.
Тринадцатого числа неймановская дивизия нанесла по неприятелю сильный контратакующий удар. Сильный тем, что он оказался для унгерновцев в немалой степени неожиданным. Когда артиллерия красных дала несколько залпов и со склонов ближайших сопок «заговорили» несколько десятков «максимов», ряды «азиатов» в считанные минуты потеряли прежнюю стройность. Паника началась сперва в монгольских сотнях, затем она перекинулась на большую часть Азиатской конной дивизии.
Генерал-лейтенант Унгерн занимал командную позицию на невысокой сопке. Нисколько низкорослых деревьев на её вершине не мешали круговому обзору поля боя — неширокой долины, которая потеряла почти всю свою «зелёность». За трое суток трава была или съедена тысячами лошадей и верблюдов, или вытоптана их копытами. Барон только-только присел за походным столиком, чтобы скромно отобедать куском варёного мяса и болтушкой из муки, как дружный пушечный залп поднял его с раскладного стула. Он крикнул полковнику Ивановскому, примостившемуся под раскидистой сосной на помосте из поставленной «на попа» обозной телеги:
— Ивановский! Откуда так много пушек у Неймана?
Начальник дивизионного штаба, не отрывая глаз от окуляров цейсовского бинокля, личного трофея с мировой войны, ответил:
— А кто его знает, Роман Фёдорович. Наверно, новые батареи подоспели из Верхнеудинска. А может быть, и из Читы.
— Красные и на второй залп снарядов не пожалели.
— Наверное, атаковать нас будут. Двое суток так сильно по нам не палили.
— Атаковать решили, говоришь. А я их порублю как капусту.
— Не порубим, Роман Фёдорович. Развернуться негде.
— А я прикажу. Кто не развернётся, того бамбуком научу в рубку ходить...
Унгерн не успел договорить своей фразы. Гулко грохнул третий артиллерийский залп. Как по команде, с ближайших сопок застрочили длинными очередями пулемёты. Сгрудившаяся на пятачке среди сопок Азиатская конная дивизия превратилась в огромную мишень.
Унгерн ещё только садился на своего белого коня, а большая часть его дивизии уже повернула назад, стремясь как можно скорее выйти из-под огня, вырваться из этих огнедышащих сопок. Барон, с ташуром в руке, которым он хлестал беглецов направо и налево, пытался было навести порядок. Однако поток конников, скакавших, пригнувшись как можно ниже, вскоре увлёк его за собой. Почти все его ординарцы и штабные офицеры потерялись в неразберихе, которая охватила всю Азиатскую конную дивизию, торопившуюся выйти из-под обстрела.
Пулемётные очереди подгоняли бежавших «азиатов». То там, то здесь раздавались крики раненых людей, громкое ржанье лошадей, на полном скаку падающих на землю из-за жалящих пуль. Одна из них всё же нашла Унгерна в его издали приметном жёлтом шёлковом халате: пуля ударила в плечо по касательной. Ранение оказалось лёгким. При этом известии многие «азиаты» вздохнули. Одни с облегчением, поскольку командир-повелитель не был потерян. Другие с огорчением, так как «бешеный барон» остался жив.
Тринадцатое число оказалось действительно несчастливым. Но в это, если не считать самого Романа Фёдоровича, среди его подчинённых мало кто верил.
Уж слишком много в его дивизии собралось отчаянных людей, не верящих, как говорится, ни в Бога, ни в чёрта.
Поражение унгерновского конного войска вблизи Троицкосавска и Кяхты (эти два города находятся почти рядом друг с другом) ещё долго потом обсуждалось на все лады в маньчжурской белой эмиграции. Один из её мемуаристов, Алёшин, участвовавший в тех июньских боях, скажет с известной долей иронии (уже после расстрела Унгерна фон Штернберга):
— Магия бараньих лопаток была побеждена здравым смыслом большевиков...
Алёшин под большевиками подразумевал комдива Неймана и его комбрига Глазкова. Они действительно оказались в вопросах тактики общевойскового боя на голову выше, чем генерал семёновской армии.
Стрельба на границе утихла только к часу ночи. Под утро вёрстах в двадцати Азиатская конная дивизия собралась воедино. Было приказано доложить о наличии людей полковнику Ивановскому. Тот в свою очередь — Унгерну:
— Докладываю, господин генерал. Все полки и отдельные сотни собраны.
— Доложите потери.
— Состав Азиатской конной дивизии уменьшился на несколько сот человек. Точная цифра ещё не подсчитана.
— Убитые, сдавшиеся в плен, дезертиры?
— Это трудно установить. Перекличка велась только на число людей, стоящих в строю.
— Я понял, Ивановский. Можно не утруждать сотенных арифметикой. И так ясно, что прапорщик Нейман преподнёс нам хороший урок.
— Какой урок, Роман Фёдорович?
— Урок ведения Чингисхановской войны в сопках здешних степей. А ведь это наше Забайкалье. Ивановский, почему я не вижу дивизионной артиллерии? Где она задержалась? Наказать батарейных начальников.
— Артиллерии у Азиатской дивизии больше нет.
— Где она? Досталась большевикам?
— Точно так. Все пушки с зарядными ящиками достались прапорщику Нейману.
— Пулемёты?!
— Часть, что была во вьюках, спасли.
— А наш табун в 600 запасных лошадей, который мне подарил перед уходом из Урги Богдо-гэген?
— Табун пропал в тех сопках вместе с табунщиками-монголами.
— Прибудут — всех выпороть бамбуком. А почему так мало обозных повозок в лагере?
— Дивизионный обоз почти весь достался красным. Уйти удалось только тем повозкам, что были порожняком.
Всё же тринадцатое число оказалось благосклонно к демону монгольских степей. От полного разгрома Азиатскую конную дивизию спасло не чудо, а грубейшая топографическая ошибка картографов российского Генерального штаба. Дело в том, что Нейман и Глазков вознамерились преследовать бежавших белогвардейцев, что называется, по пятам. Но они пользовались старой сорокавёрстной картой, увидевшей свет ещё в 1881 году. Она вся пестрела неточностями.
На этой карте российско-монгольского приграничья река Иро оказалась восточнее своего истинного положения на несколько десятков вёрст. Если в штабе советской 35-й дивизии об этом не знали, то проводники барона из числа местных жителей такой ошибки допустить не могли. Преследователи посчитали, что настигнут унгерновцев при переправе, и поспешили туда. В это время «азиаты» шли совсем другим маршрутом. Они подошли к переправе через Иро тогда, когда красные, несолоно хлебавши, уже ушли назад.
При форсировании этой полноводной в начале лета степной реки «бешеный барон» ещё раз показал «азиатам» свой нрав. Как всегда в таких случаях, реку было приказано форсировать вплавь, держась за спины лошадей. Сотня за сотней сходили в речную воду и переправлялись на противоположный берег. Однако полная вода Иро всё же взяла «своё»: больше десятка человек, совершенно не умеющих плавать, с громкими криками утонули. Такое зрелище самым удручающим образом подействовало на китайскую сотню. «Азиаты» из китайцев проскакали по речному берегу версты две-три, к великой радости нашли спрятанные в камышах неизвестно чьи лодки-долблёнки.
Их на верёвках притащили к месту переправы. И тут китайцы заволновались: ведь приказ цин-вана гласил: перебираться через Иро только вплавь, вместе с лошадьми. Ослушаться приказа означало только одно — незамедлительную кару, которая мягкой быть не могла. Командир китайской сотни поручик Гущин поспешил к барону, который наблюдал за тем, как переправляется его конное войско:
— Осмелюсь просить вас дать разрешение китайской сотне переправиться через реку на лодках, господин генерал.
— Разве вам, поручик, не известен приказ по дивизии?
— Так точно, известен. Но мои китайские солдаты совершенно не умеют плавать. И воды боятся.
— Хорошо. Но каждый солдат, который в водах Иро предпочтёт спину лошади лодку, получит по спине десять бамбуков. Это мой приказ.
— Слушаюсь, ваше превосходительство.
— Бурдуковский! Ты слышал, что я только что сказал поручику Гущину?
— Точно так.
— Бери бамбук и поезжай вместе с Гущиным...
Поручик объявил сотне унгерновский приказ.
На удивление палачу Бурдуковскому, большинство китайцев предпочло десять ударов берёзовой палкой по спине форсированию не столь уж и широкой реки вплавь с лошадьми. Солдаты выходили на противоположный берег из лодок-долблёнок, к которым были привязаны их лошади, совершенно сухие, но с окровавленными спинами. Бурдуковский потом жаловался своему высокому начальству:
— Перепороть бамбуком почти всю сотню поручика Гущина всего за час? Умаялся с китайцами так, что руки дрожат и конские поводья еле держат...
Азиатская конная дивизия уходила всё дальше и дальше от границы с Забайкальем. Через два дня она вышла к реке Орхон, которая оказалась препятствием более серьёзным, чем Иро. На форсирование Орхона ушёл целый световой день, хотя монголы нашли удобное место для переправы. Белые торопились оторваться от преследователей, которые искали их совсем в другом месте, не заходя далеко в Халху.
Унгерн был мрачен и задумчив. Ему часто вспоминались то старая гадалка, которую приводил к нему ночью в юрту верный Джамбалон, то учёные ламы-гадатели. Вспоминались их предсказания, которые самым странным образом накладывались на события последних дней. Суеверный с первых дней своего пребывания на Востоке, барон превращался в законченного мистика, совершенно непонятного своему окружению.