о проснется, думаю, через пару часов. Я пойду, а вы оставайтесь, дождитесь его пробуждения, то есть оставайтесь, сколько захотите, и правда, чувствуйте себя как дома, – повторил он и вышел из комнаты.
8
Тем временем Поль вступил в неравный бой с автоматом по продаже сладких снеков на вокзале Макон-Лоше, где кроме него не было ни души. Через пару минут он сдался, уступив строптивому агрегату два евро; тут объявили о прибытии парижского поезда. Выйдя на перрон, он внезапно засомневался, узнает ли брата и невестку. С момента их последней встречи прошло много лет, и о том дне у него осталось физически смутное и эмоционально малоприятное воспоминание, но все же как-то неловко будет не узнать родного брата. Накануне ему приснился какой-то тягостный сон. Он назначил свидание своей русской любовнице на вокзале Буржа, у него никогда не было русской любовницы, но во сне она имелась, впрочем, и в Бурже он никогда не бывал. Они созвонились по мобильному, договорились встретиться в определенной точке вокзала, в главном зале у киоска прессы, и подошли туда одновременно, подтвердив друг другу по телефону, что они на месте, но так и не увиделись. Тогда они определили следующую точку – под указателем G на платформе 3, но и на этот раз, несмотря на то, что местоположение они выбрали с предельной точностью, связь была прекрасной и они несколько раз подтвердили друг другу свое присутствие, им не удалось пересечься, это казалось тем более невероятным, что на платформе 3 было пусто, они оба изумились по телефону. Тогда Поль в сердцах обругал разработчика сна: идея параллельных пластов реальности, может, и любопытна в теории, сказал он ему, но в реальности – ну, в реальности сна – он все же не мог не испытывать болезненную досаду, что его русская любовница потерялась; разработчик сна выразил глубокое сожаление, но так толком и не извинился.
На вокзале Макон-Лоше ничего подобного не произошло: его брат, невестка и их сын были единственными пассажирами, сошедшими с парижского поезда. Но Поль и так бы сразу узнал Орельена, он ничуть не изменился; на его лице с тонкими, довольно гармоничными чертами читалась какая-то нерешительность, сомнение, и оттого он казался уязвимым; он постоянно пытался, без особого успеха, придать себе мужественности, отращивал бороду, да и то она получалась совсем реденькой. Инди была на десять лет старше его, что уже начинало бросаться в глаза, невольно отметил он про себя; она сильно сдала; и вряд ли это сделало ее любезнее. Их сын уж больно высокий для своего возраста – сколько ему, девять? Он не мог точно вспомнить. С сыном совсем засада, ему никак не удавалось к нему привыкнуть, Сесиль, впрочем, тоже. И дело тут не в расизме, его никогда не отталкивали и не притягивали особо люди с черной кожей, но в данном случае тут было что-то не то. Решение Инди прибегнуть к ВРТ по причине бесплодия мужа – это еще туда-сюда; ее решение прибегнуть вдобавок и к суррогатному материнству уже более спорно, по крайней мере в его глазах, но, возможно, он просто пал жертвой устаревших представлений о морали и нравственности; коммерциализация беременности, по всей вероятности, вполне законна, хотя он, по правде говоря, так не считал, да и вообще старался не слишком много размышлять на эти темы. Ну а что она отправилась в Калифорнию, где и произвела все эти манипуляции, – так и прекрасно, это самый эффективный вариант с технической точки зрения, но и самый дорогостоящий – у нее вроде нашлись на это деньги, он, кстати, задавался вопросом, откуда взялись такие суммы, ее зарплаты “журналистки серьезного еженедельника” уж точно не хватило бы на такого рода прихоти, и даже будь она, что называется, “звездным автором”, и то ей бы это было не по карману. Возможно, все оплатили ее родители, она-то известная крохоборка и сама поехала бы куда-нибудь в Бельгию или Украину. Ну, это все, допустим, еще куда ни шло, но почему ей взбрело в голову из огромного каталога биологических отцов, наверняка предоставленного ей калифорнийской биотехнологической компанией, услугами которой она воспользовалась, выбрать именно чернокожего производителя? Вероятно, желание подчеркнуть свое свободомыслие и антиконформизм, а заодно и антирасизм, до кучи. Она использовала ребенка в качестве своеобразного рекламного щита, транслируя некий свой желаемый образ – трепетной, открытой гражданки мира, – притом что ему она всегда казалась скорее эгоистичной скупердяйкой, а главное – конформисткой до мозга костей.
Либо – но эта гипотеза еще хуже предыдущей – она вознамерилась таким выбором унизить Орельена, ведь все мгновенно понимали, что он не является, не мог бы никоим образом являться настоящим отцом ребенка. Если таков был ее замысел, то она полностью преуспела. Биологическое отцовство не имеет никакого значения, главное любовь, по крайней мере, так принято считать; но надо еще, чтобы эта любовь имела место, а у Поля никогда не создавалось впечатления, что Орельена связывает с сыном хоть какое-то подобие любви, он никогда не замечал за ним никаких ласковых жестов, даже украдкой, ни элементарного желания проявить заботу и, честно говоря, не мог припомнить, чтобы Орельен и Годфруа вообще разговаривали друг с другом – она еще к тому же назвала мальчика этим дурацким средневековым именем, никак не вяжущимся с его внешностью. Поль думал с отвращением, что она выбрала это имя чисто для прикола, со скрытым смыслом. Тем не менее он заставил себя обменяться с супругами надлежащим количеством поцелуев и даже легко коснулся губами щеки ребенка. Он не только очень повзрослел, окреп и обещал вырасти высоким здоровяком, то есть полной противоположностью папе, но и его кожа вроде бы стала еще темнее с прошлого раза.
Вздохнув с облегчением, Орельен сел рядом с Полем на переднее сиденье. Стоило им выехать с вокзальной стоянки, как Годфруа достал свой айфон и, судя по всему, с головой ушел в какую-то видеоигру.
– Во что ты играешь? – поинтересовался Поль, предприняв попытку – наверняка последнюю в этот уикенд, подумал он, – проявить к нему внимание.
– В “Рагнарок Онлайн”.
– Это какая-то скандинавская игра?
– Нет, корейская.
– И в чем смысл?
– Ну, это чистая классика, надо убивать монстров, чтобы накопить очки опыта, повысить профессиональный уровень и сменить класс. Но это хорошая игра, здорово отрисованная, клевая.
– А сейчас у тебя какой класс?
– Паладин, – скромно ответил мальчик. – Но я уже скоро пройду на Рунмейстера, надеюсь, по крайней мере.
Что ж, корейский разработчик не произвел революции в этом жанре, и добавить Полю было нечего, но у него возникло чувство, что на этот раз они с племянником хорошо пообщались. Когда они выехали на трассу, Орельен спросил, как дела у отца в медицинском плане; он объяснил, как мог, не скрывая, что шансов на улучшение немного.
– Ну чё, он овощ, короче, – сказала ему в спину Инди утомленным голосом. При слове “овощ” ее сын по-идиотски заржал. Поль бросил на них свирепый взгляд в зеркало заднего вида, но воздержался от ответной реплики. Главное – сохранять спокойствие, насколько это возможно, и, насколько возможно, не усугублять ситуацию, дышать медленно, ровно, повторял он себе, но все-таки невольно газанул и тут же резко вдавил тормоз, чуть не столкнувшись с грузовиком. Он мог бы возразить этой суке, что ей же так понравились овощные посадки парижской мэрии, когда она шла по парку Берси в день ее первого визита к ним домой, – и он сильнее, чем когда-либо, понадеялся, что этот визит станет последним. А где Прюданс? – подумал он по ассоциации, где, интересно, в данный момент может быть Прюданс? Нет уж, в следующий раз он постарается приехать вместе с ней.
Поль все еще немного нервничал, когда они приехали в больничный центр, и, припарковав машину Эрве на стоянке, выходящей на улицу Полен-Бюссьер, он сделал несколько быстрых вдохов-выдохов и только потом повел их по коридорам. Не желая участвовать в воссоединении семьи, он отступил на пару шагов, когда они пришли на место, и пропустил Орельена и Инди вперед, Эдуар как раз проснулся и открыл глаза. Мадлен и Сесиль, дежурившие у его постели, жарко обсуждали, как навести красоту в этой комнате, Эрве клевал носом. Годфруа остался в машине, не пожелав отвлекаться от игры. Ему, само собой, было глубоко насрать на деда, что в каком-то смысле объяснимо, ведь и деду было на него, в общем-то, насрать. Нет, Эдуар тоже никакой не расист – наоборот, Поль помнил, что у него сложились особенно теплые отношения с одним коллегой-антильцем, он однажды даже пригласил его домой на ужин; но он считал и не скрывал этого, что его невестке пришла в голову очередная блажь, от которой будет “сплошной геморрой и головная боль”, это было его любимое выражение, и он часто использовал его по отношению ко всяким мелким гошистским группировкам; большую часть своей профессиональной жизни он провел, наблюдая и порой обезвреживая виновников “геморроя и головной боли”. Одним словом, Годфруа – Поль ощутил это в тот момент, когда мальчик отказался от его предложения пойти с ними, – почуял, вероятно, щекотливые семейные проблемы и не испытывал ни малейшего желания в это ввязываться. Он интуитивно почувствовал, что этот мальчик с внешностью будущего рэпера из Бронкса отнюдь не глуп, но интеллект ему явно достался не от матери: Поль представил себе Инди, листающую выданный ей каталог доноров, – она, может, и выбрала чернокожего, но наверняка чернокожего выпускника Гарварда или МТИ, он отлично понимал ход ее мыслей.
После недолгой заминки Сесиль все-таки встала, подошла к ним, заставила себя с ними расцеловаться, как того требовали приличия, но не нашлась что сказать; еще через пару минут ей удалось выдавить из себя: “Как добрались?” – прямо скажем, негусто. Эрве и Мадлен сидели смирно на больничных стульях, не проявив ни малейшей готовности прийти ей на выручку.
Орельен сам подошел к отцу и заглянул ему в глаза, но отцовский взгляд по-прежнему был упрямо обращен в одну точку. Он взял его за руку и крепко сжал ее – ему хотелось поцеловать его в щеку, но он не осмелился. Потом он отстранился, сделал два шага назад, все так же вперившись в глаза отца, губы его чуть дрогнули, но он не произнес ни слова. Тут уже Инди, явно смирившись, приблизилась к больничной койке. В тот момент, когда она появилась в поле его зрения, Эдуар медленно, но явно перевел взгляд влево – на Мадлен, сидевшую рядом с ним. Сесиль испустила некое подобие вскрика, какое-то невнятное “Ах!”. Мадлен промолчала, но на ее лице застыло изумление.