– Да, левых!.. Тебе знаком этот термин, он вызывает какие-нибудь ассоциации в твоей башке, тебе приходилось о них слышать в своем политическом институте?
– Но каких левых?.. – пробормотал несчастный.
– Ну, левых, настоящих левых, старых добрых левых!.. Вот, например, Лоран Жоффрен напишет кое-что для меня в “Обсе” на следующей неделе…
– Он что, еще жив, Лоран Жоффрен?
– Не дождешься! Лоранчик в отличной форме и каждое утро совершает пробежку по пляжу в Дьеппе. Я только что прочла его статью “Фашизм в чистом виде”, ну прелесть что такое, в этом он мастак. Понятно, что этого недостаточно, нам понадобится много таких, престарелых леваков-моралистов, и, может, еще добавим пару-тройку евреев, если найдем, в разрезе долга памяти. Мы будем муссировать это все до самых выборов, время у нас есть, идея в том, чтобы растормошить гуманистов-центристов, ну знаешь, этих увальней дюамелевского[37] толка, и если увальни сподобятся поднять свои толстые жопы и скажут, что надо ужаснуться, тогда норм, мы в дамках. В то же время… – Она повернулась к Брюно, пиво явно пошло ей на пользу, и она снова заработала в полную силу. – Было бы неплохо немножко расковырять их экономические предложения. Ты как насчет заняться этим в среду на канале LCI?
– Это будет трудновато, – мягко ответил Брюно.
– А почему, позволь узнать?
– Потому что у них те же предложения, что и у нас. Они полностью одобряют все, что было сделано в экономике за последние пять лет.
– Ага… Это я не сообразила, мой косяк. – Она задумалась на мгновение и махнула официанту: – Повторить. Значит, так! – тут же воскликнула она. – В каком-то смысле нам это даже на руку, все супер. Тогда ты заходишь на тему типа “в ваших предложениях нет ничего нового, и если ваша идея заключается в том, чтобы просто продолжать ту же политику, то мы уж как-нибудь сами справимся” и развиваешь дальше в том же духе. К тому же это чистая правда! – Она задохнулась от восторга.
Людские судьбы следуют каждая своей линии, очень редко пересекаются, а развилки попадаются уж совсем в исключительных случаях, но все же встречаются время от времени. В тот же день после обеда у Орельена была назначена встреча в Главном управлении по охране культурного наследия при Министерстве культуры. Он явился в назначенный час и подождал несколько минут в довольно грязном коридоре. По крайней мере, их нельзя обвинить в том, что они злоупотребляют служебным положением для создания приятной рабочей обстановки: мебель тут была безупречно казенного тускло-зеленого цвета, а немногочисленные плакаты, украшавшие стены, смотрелись бы как родные в каком-нибудь Доме молодежи и культуры прошлого века в коммунистическом пригороде.
Жан-Мишель Драпье, генеральный директор Управления, прекрасно вписавшийся в эту обстановку, принял Орельена с нескрываемой печалью.
– У меня для вас хорошая новость, – сказал он безжизненным голосом, – то есть я надеюсь, что это хорошая новость. Вы ведь хотели получить пост в Бургундии по семейным обстоятельствам, да? – Орельен кивнул. – Ну, тогда у меня есть для вас проект, ну, скорее возможность проекта: речь идет о реставрации гобеленов в замке Жермоль; это неподалеку от Шалона-сюр-Сон. – Он взял с рабочего стола тонкую папку, бросил на нее недоуменный взгляд и продолжил, то и дело в нее заглядывая, очевидно, он открывал там что-то для себя новое.
– Сам замок вполне стоящий, ну, с исторической точки зрения: его в 1380 году приобрел Филипп Смелый, первый герцог Бургундский. Потом он переходил из рук в руки, им владели Иоанн Бесстрашный, Филипп Добрый и Карл Смелый, после чего он стал собственностью короля. В плане художественного наследия там есть несколько прекрасных статуй Клауса Слютера, мы их отреставрировали в прошлом году. И еще настенные росписи Жана де Бомеца и Арну Пикорне, их восстановили в первую очередь, как водится, уже десять лет назад. А еще там есть гобелены… – Он обреченно махнул рукой. – Не скрою, они сильно пострадали от пожара и перепада температур, короче, посмотрите фотографии. В данный момент вы заняты Матильдой Венгерской и скоро ее закончите, да?
– Да, к концу недели.
– Хорошо, очень хорошо. Матильда Венгерская это важно… – Изящным движением руки он выписал в воздухе легкие арабески, достаточно убедительно передававшие историческое и художественное значение Матильды Венгерской. – Могу устроить вас в замок Жермоль на два дня в неделю, – продолжал он. – Например, на понедельник и вторник или четверг и пятницу, на ваше усмотрение, если вам надо проводить выходные с семьей.
– А на три дня не выйдет?
– Думаю, будет сложновато. – Он помедлил. – У вас же есть и другой проект – замок Шантийи, да? – Орельен кивнул. – Тогда, увы, нет, – загрустил Драпье, – не смогу. Шантийи в приоритете. В Шантийи больше туристов, ну, вы же знаете, как расставляются приоритеты… – заключил он извиняющимся тоном, казалось, он все глубже и глубже утопает в своем кресле. – И нам с вами хорошо бы сразу прояснить один момент, – с внезапной тревогой в голосе сказал он, вставая. – Вы сами обеспечите себе жилье и транспорт, я полагаю? Вопрос о возмещении расходов не возникнет? – Орельен подтвердил. – Потому что, само собой, с нашим бюджетом на Жермоль… Ну, скажем так, особо не разгуляешься, и, кроме того, мы зависим от доброй воли Совета департамента. Но вы-то уже начинаете привыкать? Вы же с нами уже лет десять, поди.
И то правда, десять лет, почти день в день. Что еще оставалось Орельену, кроме как снова кивнуть? Он и кивнул. И Драпье тут же опять погрузился в удрученное молчание.
Выйдя из Министерства культуры, Орельен зашел в первое попавшееся кафе и заказал бутылку мюскаде. Не большой любитель выпить, он тут же почувствовал его действие; а чем не выход, подумал он, хотя бы отчасти. Он быстро проверил в интернете и успокоился: замок Жермоль находится всего в девяноста километрах от Вилье-Моргона, ехать туда просто, по A6, почти все время по прямой. А вот снимки гобеленов могли бы любого художника-реставратора довести до самоубийства; избежать полной катастрофы – это все, что он сможет сделать.
Но теперь ему срочно надо было решить другую проблему – ему не хотелось возвращаться домой, ему хотелось быть где угодно, только не дома, это состояние было ему не внове, но оно усугублялось с каждой неделей, а теперь и с каждым днем. Все-таки как-то неестественно, думал он, бояться встречи с женой, именно бояться, другого слова не подберешь. Она разорется, как пить дать, найдет повод, выместит на нем досаду за очередной унылый день своей журналистской жизни, которая все меньше и меньше отвечает ее чаяниям, брак с неудачницей ничем хорошим никогда не кончается, с неудачником, впрочем, тоже, но он не считал себя неудачником, ему нравились средневековые гобелены, он любил свою кропотливую работу, требующую одиночества, и не променял бы ее ни на что другое.
Но если он придет домой поздно, будет еще хуже, она усмотрит в этом лишний повод для истерики, она-то почти каждый вечер уходит тусоваться, в надежде сохранить связи, что стало уж совсем проблематично, она мечтает получить жирный сюжет, таковые еще водятся, просто ей не достаются, ее время ушло, вот и все, ушло, так толком и не наступив, поэтому она ведет светскую жизнь, ужинает в ресторанах и еще требует, чтобы кто-нибудь оставался с Годфруа по вечерам, но это явно ни к чему, его сын, ну, тот, что значится его сыном, сосед по квартире мужского пола, все равно сидит запершись у себя в комнате, вероятно, зависает в соцсетях, и его оттуда не вытащишь.
Он подлил себе вина, размышляя о том, что до сих пор не нашел в себе мужества признаться жене – и это, конечно, послужит поводом для очередного скандала, – что финансовые ожидания, связанные с продажей скульптур его матери, сильно завышены, цены на работы Сюзанны Резон буквально обвалились. Он проконсультировался с тремя галеристами, и они сошлись во мнениях: ее скульптуры теперь торгуются от одной до двух тысяч евро, не больше, и, вероятно, потребуется очень много времени, чтобы найти покупателей, если таковые вообще найдутся, а снижать цену бессмысленно, дело в том, что на нее нет спроса. Он, конечно, тут ни при чем, но она снова обзовет его лохом, не преминет.
Естественно, Орельен не сразу понял, что женился на гадине, и притом на алчной гадине, это ведь так сразу не сообразишь, нужно как минимум несколько месяцев, чтобы понять, что будешь жить в аду, и не в простом аду, а с многочисленными кругами, и с течением лет он все глубже увязал в этих кругах, все более гнетущих, все более мрачных и удушливых, и даже в колкостях, которыми они обменивались по вечерам, с каждым разом возрастал заряд какой-то незамутненной ненависти. Возможно, она и не изменяла ему, ну или совсем чуть-чуть, видимо, от случая к случаю дозволяла трахнуть себя какому-нибудь практиканту, который еще верил в ее статус великой журналистки, предполагая, что она занимает почетное место в органиграмме; неудовлетворенные амбиции окончательно разъели ее изнутри, никуда не делось лишь неистощимое желание сойти за крутую, клевую современную телку со связями в профессиональной тусовке. Последние два-три года Орельен то и дело проигрывал в уме ее убийство, он то ее травил, то, чаще всего, душил, представляя себе, как постепенно затрудняется ее дыхание, как с хрустом ломаются шейные позвонки. Это были нелепые мечты; он ничего не смыслил в насилии, никогда не дрался, вернее, никогда не защищался. Зато в течение многих лет его регулярно унижали и избивали старшие мальчики. Обычно все происходило очень быстро: отчаянная беготня по школьным коридорам, тщетные мольбы, а затем они отводили его к своему пахану, большому грузному негру по кличке Монстр, он тянул килограммов на сто живого веса. Его заставляли встать на колени, и он как сейчас помнил счастливую, почти сердечную улыбку Монстра, когда тот расстегивал ширинку, чтобы обоссать ему лицо, он пытался вырваться, но его держали крепко, и он снова вдруг ощутил сейчас, как воняло тогда кислой мочой. Это продолжалось два года, с восьми до десяти лет, так состоялся