Поль с неизменным удовольствием общался с Раксанэ. Всегда энергичная и жизнерадостная, она обладала к тому же впечатляющей коллекцией боди – бирюзовое, мятно-зеленое, малиновое, ей, очевидно, нравились все цвета радуги; к тому же все боди примерно одинаково ее облегали. Судя по всему, она отлично ладила с Брюно, но, конечно, не спала с ним, Брюно бы себе этого не позволил, только не сейчас, не на этом этапе, тут могли возникнуть проблемы деонтологического характера, хотя, по правде говоря, деонтологическая этика в “Слияниях” никого, похоже, особо не волновала. Но Брюно пошло на пользу уже то, что она считала его полноценным мужчиной, и вроде он сам заодно об этом вспомнил. У Раксанэ от природы был сексуальный взгляд на людей, и она даже не думала это скрывать, что действовало очень умиротворяюще.
С Прюданс ситуация не изменилась, ну разве что совсем чуть-чуть. Теперь по утрам они вместе шли на работу и возвращались приблизительно в одно время. По вечерам вели долгие беседы в общесемейном пространстве, а потом отправлялись спать каждый в свою комнату. Они по-прежнему не ели вместе, но однажды вечером Поль с волнением обнаружил в холодильнике два ломтя запеченного паштета, купленных Прюданс специально для него.
Вечером второго февраля она ушла отмечать саббат Имболк, ее единоверцы устроили праздничную вечеринку. Этот саббат, если верить Скотту Каннингему, знаменовал собой восстановление богини после рождения бога. Тепло оплодотворяет землю (то есть богиню), что способствует проращиванию семян и появлению всходов; так возникает первый трепет весны. Прюданс явно пыталась, изо всех сил пыталась восстановить связь с миром, с природой, со своей собственной природой. Было бы неплохо, подумал Поль, предложить ей поехать с ним в Сен-Жозеф, как только он сам туда выберется; она действительно беспокоилась о состоянии здоровья его отца и всегда любила этот дом; вдруг они смогут ощутить там новый импульс, начать все заново, начать новую жизнь; ему очень хотелось на это надеяться.
Драпье позвонил Орельену в понедельник 15 февраля рано утром, он как раз приехал в Шантийи. Все готово, сказал он, можно приступать к работе в Жермоле уже в четверг. Попрощавшись, Орельен понял, что ему надо уехать в среду вечером, через два дня, он и не предполагал, что освобождение так близко. Более того, Инди нечего будет возразить против его поездки – скорее наоборот, ведь он займется также и продажей скульптур. В конце концов, они с галеристом сошлись на тысяче двухстах евро за штуку, но он так и не решился сообщить об этом жене. У владельца галереи, открытой в помещении бывшей фабрики в Роменвиле, было достаточно складских помещений, да и транспортные расходы он брал на себя.
В полдень он пригласил на обед свою молодую коллегу, недавно пришедшую в их отдел, они вместе работали над “Отречением апостола Петра”. Ресторан находился в самом замке, на месте бывших кухонь Франсуа Вателя, мажордома принца Конде, – возможно, он был хорошим поваром, но в историю вошел скорее благодаря своему самоубийству.
– Мы что-то празднуем? – спросила Фелиси, ее удивление было вполне объяснимо, обычно вместо обеда он прямо на рабочем месте съедал за пять минут врап с курицей.
– Не совсем. В общем, мне кажется, что я скоро смогу развестись.
– А! – Она проявила похвальные чудеса сдержанности, дождалась, пока принесут основное блюдо, и только потом начала задавать вопросы. Он заговорил без особого смущения, почти откровенно, хотя и приукрасил слегка историю. На ее вопрос, есть ли у них дети, он ответил, что нет.
– О, это хорошо, – сказала она, – нет детей, нет проблем…
Большинство людей подумали бы точно так же, Фелиси думала, как и большинство людей, очень с ней было спокойно, с Фелиси, во всех отношениях.
Он собрал чемодан накануне вечером, чтобы не возвращаться в Монтрёй, и выехал из Шантийи в четыре часа дня. На окружной были сплошные заторы, на трассе немногим лучше, часов в девять он понял, что доберется до Сен-Жозефа очень поздно, и вообще уже начал уставать, так что лучше будет переночевать в Шалоне. Он без проблем снял номер отеле “Ибис Стайлз” на северном съезде к Шалону. Ресторан был еще открыт, но в нем сидели только два человека, ужинавшие в полном одиночестве, каждый за своим столиком: парень лет сорока, похожий на торгового агента, – ну, на торгового агента, каким его изображают в кино, в жизни ему никогда не попадались торговые агенты, – и женщина чуть помоложе, по виду продавец-консультант, что-то было такое в ее макияже или в одежде, он не очень в этом разбирался, продавцов-консультантов он тоже не особо знал, его сведения о мире были весьма ограниченны. Он подумал мимоходом, не доводилось ли этим людям, проводящим жизнь в разъездах, в погоне за призрачным идеалом вечной лояльности клиента, воспользоваться ночевкой в номерах “Меркюр” или “Ибис Стайлз” и завести друг с другом мимолетный роман, не выпадали ли на их долю пылкие объятия командировочных? Да нет, вряд ли, решил он, поразмыслив немного; возможно, такое еще случалось во времена его отца, но навыки были давно утрачены, все это уже не отвечало духу времени. Он также сомневался, что, поднявшись к себе в номера, они оба откроют приложение онлайн-знакомств по геолокации; наверняка ничего такого не произойдет.
Он спал спокойно, без сновидений; на следующий день уже в восемь утра он стоял у ворот замка Жермоль, он знал, что в провинции рабочий день начинается рано. Охранник сильно смахивал на этакого злодея слугу, как правило дегенерата, участвующего в обрядах черной магии с закланием кур и вычерчиванием на полу амбара каббалистических знаков, которыми изобилуют фантастические фильмы категории Z; он был в курсе его приезда. Гобелены находились в плачевном состоянии, как он и опасался; в частности, один из самых красивых, на котором изображено купание Вирсавии, был наполовину съеден крысами. Чего он не ожидал, так это холода, в комнатах замка можно было закоченеть; плохо дело, ведь реставрация шпалер – тонкая ручная работа, ее трудно выполнять одеревеневшими пальцами. Что-то пробурчав, сторож пошел за электрическим обогревателем, что оказалось очень кстати; ему особо нечем было заняться в зимние месяцы, когда прекращались экскурсии по замку, и большую часть своего времени он, похоже, посвящал кормлению собак – их было тут, наверное, с десяток, малопривлекательной породы, вроде ротвейлеров и мастифов. Однако в полдень Орельен вышел прогуляться по парку; звери подозрительно на него поглядывали, но не приближались. Замок располагался в коммуне Мельсе, в бар-ресторан которой он и отправился обедать; там была приятная, мирная обстановка, как в романах про Мегре.
Он знал, что Сесиль не будет расспрашивать его про Инди, подождет, пока он сам заговорит о ней, но в первый вечер ему недостало мужества затронуть эту тему. Она сказала, что в больницу они поедут в субботу, чтобы забрать Мадлен – по субботам она ночевала в Сен-Жозефе. А в воскресенье отвезут ее обратно и смогут побыть с отцом.
На следующий день после ужина Сесиль вернулась на кухню; она занялась готовкой на неделю вперед, потом она разложит всю еду по герметичным боксам и отдаст их Мадлен; это займет у нее два-три часа, не меньше. Когда Эрве отправился спать, Орельен остался в столовой один; он не думал о том, что собирается сказать, в голове у него, в общем, было пусто. Затем, почти автоматически, он встал, пошел на кухню, закрыл за собой дверь и сел за стол. Сесиль закончила помешивать соус, томящийся в сотейнике на медленном огне, повернулась к нему, вытерла руки и села напротив.
С продажей скульптур все почти в порядке, начал он, с составлением списка он справится за один уикенд, и владелец галереи заберет их в следующие выходные, они уже договорились на субботу двадцать седьмое, они заедут рано утром. Он чувствовал, что говорит невыразительным голосом, он толком даже не узнавал свой голос, и это его слегка встревожило.
Он поговорил еще немного о скульптурах матери, о том, сколько времени потребуется, чтобы продать их, и на какие суммы они могут рассчитывать. Сесиль терпеливо ждала не перебивая. Потом встала, чтобы помешать соус, и снова села напротив.
– Сразу после этого я подам на развод, – добавил он тем же тоном. – У меня назначена встреча с адвокатом на первое марта.
– А как же твой сын? Вы договоритесь о попеременном проживании, о праве на посещения по выходным?
– Я не собираюсь видеться с сыном.
Она опешила, замолчала на минуту, потом подошла к нему, сжала в ладонях его руку и сказала, что понимает его, ну, может его понять, конечно, он не вполне его сын, это многое меняет, все, вероятно, сложилось бы иначе, не окажись он, к сожалению, бесплодным.
– Да нет у меня никакого бесплодия, – спокойно ответил Орельен.
На этот раз она взглянула на него с изумлением, которое, по мере того как до нее доходило, что именно он сейчас сказал, постепенно сменялось ужасом. Вдалеке скрипнула дверь. Они замолчали; наверное, это встал Эрве. Чуть погодя все снова стихло. Орельен избегал взгляда Сесиль, но наконец выдавил из себя тем же отстраненным тоном:
– И никогда никакого бесплодия у меня не было. Это все ее выдумки. Я никогда не понимал, зачем ей понадобился донор.
И только когда в глазах его сестры заблестели слезы, он тоже расплакался. Он плакал долго, спокойно, казалось, поток слез никогда не иссякнет, а Сесиль укачивала его в своих объятиях. Он почти ничего не чувствовал, по крайней мере, не испытывал никакой боли, скорее что-то вроде абстрактной жалости к себе и еще какого-то более тревожного ощущения, что он постепенно опустошается. Возможно, подумал он, так чувствует себя человек, истекая кровью. В тот момент, когда слезы начали иссякать, к этому добавилось еще что-то, какая-то полнейшая расслабленность организма, усугубленная чудовищной усталостью. И он пошел спать.
На следующее утро, стоило им приехать в больничный центр, как в коридоре, ведущем в комнату отца, они наткнулись на Мариз.