– Какая красота… – сказала она. – Постой, мне кажется, я видела это место по телевизору. Он ведь сюда приезжал, ваш бывший президент, ну тот старик?
– Да, Франсуа Миттеран.
Орельен помнил Франсуа Миттерана очень смутно – ничуть не лучше, чем Рыцарей Зодиака или медвежонка Коларгола. Индустрия развлечений уже в его детстве пустилась в переработку винтажа, выдавая новые продукты, не сильно отличающиеся от прежних, так что сама идея преемственности и исторической непрерывности постепенно утрачивалась. Ему все же удавалось, как правило, поместить Франсуа Миттерана на временной шкале после Шарля де Голля; но иногда его одолевали сомнения на этот счет.
Подъем на Солютре хорошо обустроен, со ступеньками и перилами на самых крутых участках, так что они совершили легкую получасовую прогулку под ясным лазурным небом с редкими симпатичными облачками. На полпути он взял ее под руку; с каждым следующим шагом Орельену казалось, что по мере приближения к вершине их все сильнее тянет друг к другу. Это, что ли, и есть любовь? Если да, то это нечто странное и на удивление простое; нечто, во всяком случае, до сих пор им не испытанное.
Добравшись до самой высокой точки скалы, они посмотрели на пейзаж, раскинувшийся у их ног, – холмы, луга, леса и виноградники.
– Так вот она какая, Франция… – сказала она, помолчав.
– Да… – ответил он, – надо заметить, все это сильно на нее смахивает.
Она кивнула, ничего не ответив. Сама Мариз родом из Бенина, она сообщила ему об этом в машине по пути сюда. Поскольку он никак не отреагировал, она уточнила:
– Французы называли эту страну Дагомеей, когда она была их колонией. – Но слово “Дагомея” тоже ни о чем ему не говорило. – Все понятно, ты предпочитал историю географии, – улыбнулась Мариз.
– Особенно древнюю историю, – уточнил он.
– Древнюю историю… – тихо повторила она по слогам, и в ее взгляде было больше подлинной нежности, чем желания, это был странный взгляд, скорее даже некое предвкушение взгляда, который, возможно, она бросит на него гораздо позже, когда они совсем состарятся.
Он сказал ей, что у подножия скалы нашли в свое время много лошадиных костей. Долгое время считалось, что так охотились доисторические люди – загоняли лошадей, заставляя их бросаться с обрыва, а затем просто разделывали их туши внизу.
– Какая жестокость, – возмутилась Мариз; понятное дело, женщины всегда так реагируют, сказал ему как-то один гид, женщины не любят, когда убивают лошадей. – Хотя придумано неплохо, – признала она чуть погодя.
Орельен возразил, что все это сказки, на самом деле древнему человеку такое и в голову не приходило, а историю эту сочинили гораздо позже, вероятно, в девятнадцатом веке. Они снова стали любоваться пейзажем, холмами и виноградниками, и он обнял ее за талию. Он чувствовал себя мужчиной, это было волнующее и непривычное ощущение.
Остаток дня он планировал провести в Нотр-Дам-д’Авенас, это не самое популярное туристическое направление, даже настолько непопулярное, что его и туристическим-то назвать трудно, в эту романскую церковь заходят от силы человек десять в год. Поэтому он совсем не ожидал от Мариз такой бурной реакции, она сразу, как вошла, погрузила пальцы в купель со святой водой и перекрестилась и лишь потом уже продолжила осмотр. Он и понятия не имел, что она католичка, надо же.
Главным сокровищем церкви считался алтарь с белым известковым изваянием Христа во славе, окруженного двенадцатью апостолами. Тут ему нечего было сказать, но они все же постояли перед ним немного – столько, сколько она сочла необходимым.
– Об этой церкви тоже есть легенда, – вспомнил он, когда они вышли. – Поначалу ее собирались возвести на месте старого монастыря Святого Пелагия, разрушенного варварами. Но уже в самом начале строительства рабочие стали замечать по утрам, что кто-то успевал разбросать их инструменты, и пришли к выводу, что тут не обошлось без вмешательства Лукавого. Мастер решил, что Богу неугодно это местоположение. Тогда он бросил вдаль свой молоток, чтобы определить, где должна стоять церковь: молоток отлетел на тысячу двести метров и упал возле куста боярышника.
– Тысяча двести метров – что-то многовато, – сказала она, – мастер у них был силач… – Да, действительно, об этом он и не подумал. – Франция славится своими легендами… – прибавила она мечтательно, чуть усмехнувшись.
Франция и впрямь была когда-то страной легенд, но теперь это как-то не бросается в глаза, разве что благодаря Орельену, благодаря его профессии, он даже не отдавал себе отчета, что соблазняет ее, просто потому, что общался с ней как с умным человеком, не чуждым культуре, а не как с бедненькой африканской санитаркой, каковой она, собственно, и являлась. Мариз приехала из Бенина одна, у нее не было никаких родственников во Франции, и ей тут уже начинало надоедать. Она переспала с несколькими мужиками с тех пор, как приехала, но никто не обращался с ней так, как он, никогда, она вообще не встречала таких, как Орельен; честно говоря, она имела весьма отдаленное представление о Франции и, приехав в Бельвиль, поселилась в квартале, населенном арабами, которых инстинктивно ненавидела и боялась.
Затем они решили поехать выпить в Божё, где почти все кафе были открыты, Божё как никогда заслуживал титула “исторической столицы Божоле”, Орельен и забыл, какой это очаровательный городок, получалось, что он словно нарочно все подстроил, чтобы завлечь ее в свои объятия, да ничего подобного, он на такое не способен, и он безнадежно заикался и запинался, прежде чем наконец сумел пригласить ее в Сен-Жозеф; она сразу согласилась, ни секунды не колеблясь.
– Ты такой застенчивый… – заметила она.
– Да… ну да, это правда, но там еще будет моя сестра, она может показаться довольно суровой, она такая рьяная католичка, понимаешь.
– Я же видела твою сестру. – Она явно удивилась. – А тот человек, постарше, он один раз приходил, это твой брат?
– Поль? Да, старший брат, он намного меня старше, я его почти не знаю.
– Вот он, по-моему, как раз суровый.
– Поль? – Теперь пришла его очередь удивляться. – Нет, Поль совсем не суровый. Просто серьезный.
– У него печальный вид.
– Да, правда. Он серьезный и печальный.
Французы вообще печальный народ, это она усвоила с самого начала, как только приехала, и он тоже это знал, знал даже лучше, чем она, но сейчас совсем не время об этом говорить. В Сен-Жозеф они приехали к половине шестого, все остальные появятся около восьми, может, чуть раньше, так что у них есть больше двух часов.
– Два часа – это много, – твердо сказала она и прибавила: – Если уж на то пошло, я тоже католичка.
И то правда, в определенном смысле это решало проблему.
Два часа на самом деле могут тянуться долго, он понял это сразу же, как только лег рядом с ней в постель. До Инди он практически не имел сексуального опыта; когда ему было тринадцать, с ним начал заигрывать их сосед по дому, престарелый гомосексуал, и как-то раз он согласился на неприхотливую дрочку, бедняга пришел в восторг и одновременно страшно испугался, что об этом станет известно, он заставил его трижды пообещать никому ничего не рассказывать, он, естественно, обещал, и его гомосексуальные приключения на этом закончились. Что касается девушек, то он с ними не знался, то есть они попадались ему в лицее, но они, казалось, жили в другом измерении, в шумном мире самолюбования, где главенствующее место занимали посты в фейсбуке[43] и модные бренды, словом, ему в этом мире места не нашлось. С Мариз все будет совершенно иначе, он понял это в первую же секунду, когда она с видимым нетерпением, чуть ли не с облегчением, сняла майку и юбку. Он сам не посмел раздеться, он просто смотрел на нее, на ее кожу глубокого, тепло-коричневого цвета, почти золотистого, и лампа в изголовье оживляла на ней восхитительные блики.
– Ты не совсем чернокожая, – сказал он, – ну то есть совсем, но не такая, как некоторые.
– Да, ты прав, должно быть, моя бабушка согрешила с белым колонистом. Раздевайся…
Он растерянно повиновался.
– Ты покраснел! – воскликнула она. – Я впервые вижу, как мужчина краснеет, какая прелесть, ты правда застенчивый. А вот ты настоящий белый, твои предки наверняка никогда не грешили.
– Случай не представился… – ответил Орельен. Он занялся как-то генеалогическим исследованием своего семейства, но у Поля и Сесиль это не вызвало ни малейшего интереса. Их предками были по большей части крестьяне из департаментов Рона и Сона-и-Луара, одна ветвь из Ниверне; если не считать нескольких виноделов, все они были животноводами и даже мысли не допускали, что можно оторваться от своих корней ради какой-то колониальной авантюры; они, вероятно, и не подозревали, что у Франции есть колонии.
Раздевшись, он лег нагишом рядом с ней, она чудесно пахла, и он зарылся головой между ее грудей. Через минуту-другую она решила проявить инициативу, покрыла поцелуями его грудь и живот, затем взяла его в рот, и все дальнейшее происходило с обескураживающей легкостью, он и не подозревал, что секс бывает таким простым, таким нежным, это не имело ничего общего с тем, что у них бывало когда-то с Инди, ни с порнухой, которую он считаные разы смотрел в интернете, ему на ум приходили скорее какие-то пассажи из книг, нет, все не то, это был совсем другой мир, он окунулся в него с головой и забыл о многом, почти обо всем на самом деле, но тут вдруг он услышал стук в дверь и голос Сесиль, сообщившей, что ужин готов. Он тут же оделся, все его страхи вернулись, голос Сесиль звучал как-то непривычно, отстраненно, вроде бы холоднее обычного, его смущение, возможно, объяснялось еще и тем, что он никогда не занимался любовью в этом доме, у него возникло ощущение, что он его осквернил, полный бред, конечно, подумал он, в этом очень старом доме многие любили друг друга; но все равно голос Сесиль показался ему странным.