е” спровоцирует целую череду катастроф, экономический и социальный крах будет мгновенным, и народ, недолго думая, потребует его назад, таким образом он обеспечит себе переизбрание через пять лет, а если произойдут какие-то ужасные события, выходящие за рамки республиканской законности, то, как знать, ему, может, и не придется ждать пять лет. А вот при умеренном правительстве, проводящем политику более или менее схожую с политикой предыдущего правительства, – в общем, при правительстве, которое не выйдет за “кружок разума”, как выражались некоторые эссеисты прошлого века, – того и гляди, повеет холодком и желание перемен взбудоражит умы; тогда его возвращение к власти станет более проблематичным.
Неужели у президента настолько извращенный ум, что он придумал такой сценарий? Брюно, похоже, склонялся к этой мысли; в конце концов, он знал его лучше, чем Поль, они общались на протяжении долгих лет, так что тут было от чего встревожиться. Мало того, кое-что Брюно от него утаил, потому что сам пока не осмеливался все окончательно для себя сформулировать, хотя в его словах это угадывалось. В ходе избирательной кампании он неожиданно показал себя, проявил настоящий талант трибуна и постепенно начал получать все больше удовольствия от выступлений перед толпой, от того, что умел всколыхнуть ее, вызвать смех, печаль или гнев. Однажды, приехав в Страсбург, он заставил тысячи людей хором спеть “Марсельезу”. Все изумились, в первую очередь он сам; единственный, кто, кажется, ожидал этого, был президент. Президент – умный человек, даже самые ярые его недоброжелатели не оспаривают его интеллект, и к тому же он умеет использовать людей, интуитивно угадывая их нераскрытый потенциал, равно как и их изъяны. Он сразу же все понял про Сарфати, усмотрев в нем обычного паяца, который удовольствуется мишурой власти; он, весьма вероятно, предвидел и преображение Брюно, и то, что Брюно, почувствовав со временем уверенность в себе, в свою очередь задумается о месте первого лица; президент боялся амбиций не Сарфати, а именно что его, Брюно. Президенту и в голову не могло прийти – и это был тупик его умозаключений, единственная “слепая зона”, – что можно так близко подойти к президентскому креслу, не испытав при этом ни упоения, ни головокружения, которое неминуемо заставляет человека жаждать этого поста и превращать его в конечную цель своего существования. Он сам был им зачарован и не допускал мысли, что этим чарам кто-то умеет не поддаваться, и в случае Брюно, как и в случае подавляющего большинства человеческих особей, по крайней мере, особей мужского пола – женщины исторически от них отличаются, хотя все меньше и меньше, – президент не ошибся, удрученно признался себе Поль.
Прюданс и Раксанэ как раз вернулись, они явно нашли друг друга, интересно, что Прюданс сразу признала ее равной себе, а ее положение – симметричным ее собственному. Брюно по-прежнему скрывал их отношения, но Прюданс сразу обо всем догадалась. Непонятно, как женщины ухитряются так быстро сделать правильные выводы, тут, видимо, не обошлось без феромонов, которые, превращаясь в ольфактивные молекулы, рассеиваются в воздухе и улавливаются носом, да, пожалуй. Перед уходом Брюно заставил Поля пообещать, что он еще появится, следующие две недели будут решающими, ну это Сарфати в первую очередь предстоит погрузиться в активную зону реактора, но ему тоже достанется, и общество Поля пойдет ему на пользу.
– Мне тебя ужасно не хватало… – сказал он ему уже с порога, и Поль вдруг понял, что Брюно никогда не бывал у него дома, хотя в последние годы они очень сблизились; он пригласил его прийти к ним поужинать на той неделе. Он был уверен, что их квартира ему понравится, ведь после назначения Брюно на пост министра его жена из чистого снобизма упорно не желала переезжать из квартала Сен-Жермен. Ему никогда не нравилась их маленькая трехкомнатная квартира на улице Сен-Пэр, которую они снимали за непомерные до смешного деньги, так что, вздохнув с облегчением, он поспешил перебраться в служебные апартаменты, как только их расставание стало для него очевидным. Но вообще-то жить по месту работы, сведя к нулю всякую возможность дистанцироваться, – рискованная идея, женщинам обычно она не по душе, так что решение Поля и Прюданс поселиться в четверти часа ходьбы от министерства было отличным компромиссом.
Брюно предупредил, что “придет не один”, достигнув этим, вероятно, высшей точки интимных откровений, и, конечно, они ничуть не удивились, увидев его с Раксанэ, она сама ни капельки не смутилась, мгновенно проявила живейший интерес к их жилищу, настолько неприкрытый, что Прюданс вызвалась показать ей квартиру, а Поль предложил Брюно выпить. Экскурсия, подробная и сугубо утилитарная, продлилась больше получаса, так что когда девушки вернулись в общесемейное пространство, над парком Берси уже садилось солнце, и Раксанэ только и смогла, что прошептать: “Очень хорошо… Просто очень…”
Второй тур должен был состояться через десять дней, и этой темы избежать было трудно, да Поль и не пытался, и честно говоря, его все это очень занимало, он записал часов десять дебатов на жесткий диск, но посмотреть еще не успел. Пока Прюданс возилась с ужином – ей и впрямь теперь нравилось готовить, – они посмотрели одну запись, дискуссию Сарфати с чуваком из каких-то непонятных левых, Поль знал его, но не мог сообразить, кто это и откуда, вероятно из “непокоренных”[47], причем вполне себе известный “непокоренный”. Брюно быстро потерял интерес к этому зрелищу, успев тем временем трижды наполнить свой бокал шампанским. У Раксанэ, напротив, сразу же сработали профессиональные рефлексы: с пультом в руке, она то замедляла видео, то выбирала стоп-кадры, очень внятно объясняя Полю, почему у Сарфати абсолютно идеальный язык тела. Он мог выразить сочувствие, насмешку или гнев, усиливая свой месседж мимикой, наклонами торса и предельно точным, убедительным и подходящим случаю положением рук, очевидно, за этим стояли годы напряженной работы.
– Проблема Бена не в упаковке, а в содержимом, – жестко подвела она итог и нажала на “стоп”; сразу после этого они сели за стол.
В ответ на вопрос Поля она сказала: нет, Солен Синьяль не притворяется, выражая беспокойство в связи с результатами выборов. Победа “Национального объединения” немыслима, но она уже пятьдесят лет как немыслима, а немыслимые вещи порой случаются. Разрыв между правящими классами и населением малых городов в провинции зашкаливает, и, на ее взгляд, забастовки, имевшие место в последние годы, – еще цветочки; кроме того, расовая ненависть в Европе достигла беспрецедентного уровня и вряд ли рассосется в скором будущем. Солен производила впечатление обычной парижанки из информированных кругов, по уши увязшей в междусобойчике медиаэлит, но у нее сохранились родственные связи с рабочей средой, и создавшаяся ситуация всерьез ее тревожила. К тому же респонденты недавно открыли новый способ обманывать опросчиков: они заявляют, что еще колеблются или не имеют твердого мнения, а на самом деле мнение они имеют, и весьма упертое. При этом они не считают, что лгут: кто ж не колеблется, пусть время от времени?
– Вам не кажется, что у меня в жарком слишком чувствуется гвоздика? – спросила Прюданс.
Поль бросил на нее недоуменный взгляд, ее безразличие к политическим темам не переставало его удивлять; впрочем, разве на его памяти Прюданс случалось выражать хоть какое-то политическое мнение? Надо смотреть правде в глаза – ей решительно насрать на все это. Что касается гвоздики, то Раксанэ знала в ней толк и заверила Прюданс, что с гвоздикой действительно сложно справиться, и она, конечно, чувствуется, но в меру, именно то, что нужно, она так считает. Брюно в свою очередь наговорил ей комплиментов, наверняка вполне искренних, вот только его опыт в области гастрономии сводился в лучшем случае к пицце “Четыре сыра”. Для него выборная гонка уже почти завершилась, Сарфати останется на передовой в одиночестве до самого конца; ему еще предстоит большой митинг за три дня до второго тура, по сути, последний митинг кампании с участием нескольких министров. Их с Сарфати выступления будут самыми длинными, по двадцать пять минут, так они запланировали, впрочем, он уже насобачился.
– А потом… Если все пройдет хорошо, я смогу вернуться к своей работе. – Он улыбнулся странной робкой улыбкой, их взгляды с Раксанэ встретились, и они оба смущенно отвели глаза, подумав одновременно об одном и том же: он вернется к своей работе, оно конечно, но в их жизни появится нечто новое. Какая бы культурная пропасть ни зияла между ними, их объединяло одно очень старое и очень странное поверье, пережившее крушение всех цивилизаций и практически всех других поверий: если тебе выпал счастливый билетик, неожиданный подарок судьбы, лучше помалкивать, а главное, не кичиться этим, не то боги разгневаются и кара их будет страшной. Некоторое время они сидели молча, опустив головы, потом Раксанэ подняла глаза на Брюно. Поль не замечал до сих пор, какие у нее яркие зеленые глаза, изумрудно-зеленые, в их яркости было что-то пугающее. Брюно тоже медленно поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. Никто не шелохнулся, у Прюданс перехватило дыхание, и на несколько секунд за столом воцарилась полная тишина.
6
Сесиль и Эрве никогда не приезжали в Париж, и по такому случаю Поль запланировал типичную туристическую программу для родственников из провинции: прогулку на кораблике, посещение музеев, ужин в ресторане на острове Сен-Луи. И только в пятницу днем, за несколько часов до их приезда, он сообразил наконец, что Эрве учился в Париже, как, впрочем, и Сесиль, тут они и познакомились, а главное, Сесиль, как и он сам, провела в Париже почти все детство – как он мог это забыть? Неужели окружающие всегда были для него просто призрачными, незначительными существами, которым лишь изредка удавалось достучаться до его сознания? Возможно, с Орельеном так оно и было; но при мысли о Сесиль он огорчился. Если честно, он с трудом вспоминал не только людей; ведь есть же где-то школа, куда он ходил ребенком, коллеж, лицей; он совершенно их забыл. Даже от их парижской квартиры остались лишь смутные образы, бессвязные и размытые, словно из черно-белого фильма сороковых годов. А воспоминания, настоящие детские воспоминания, неизменно возвращали его в дом в Сен-Жозефе.