х чувствами довлела глубочайшая неуверенность, о чем, в частности, рассказала кассирша из “Волмарта”: “Я подумала, что, наверное, умерла, но меня тревожил не столько сам факт моей смерти, сколько непонимание, куда я должна теперь идти. Я все время повторяла про себя: «Что ж мне теперь делать? Куда идти?» и еще: «Боже мой, вот я и умерла! Поверить не могу!» В конце концов я решила подождать, пока уляжется суета и унесут мое тело, а затем уже подумать, куда податься”. Как же трогательно она ожидала дальнейших инструкций, при жизни она наверняка была отличной кассиршей, и тут уж точно никак нельзя было заподозрить, что ее история всего лишь следствие повышенной секреции эндорфинов, в ней не содержалось ничего экстатического, она просто звучала ужасно странно; во всяком случае, именно такие моменты положили начало – и это касается всех возвращенцев – радикальному пересмотру их концепции жизни. Если бы он сам пережил подобный опыт, подумал Поль, то наверняка с легкостью принял бы смерть. Тот простой факт, что можно вспомнить собственную смерть и само состояние смерти, принес бы человечеству величайшее утешение, такой вывод напрашивался после прочтения свидетельств тех, кто выжил после клинической смерти. Например, фермера из Аризоны: “Я ощущал только приятное тепло и огромное счастье, какого я никогда раньше не испытывал. Я помню, что подумал: я, видимо, умер”. Или рабочего-металлурга из Коннектикута: “Я совершенно ничего не чувствовал, кроме, пожалуй, умиротворения, покоя, благодати, безмятежности. Мне казалось, что все мои неприятности позади, и я сказал себе: как тут хорошо и спокойно, у меня больше нигде ничего не болит”. Их рассказы, как правило незамысловатые и конкретные, вдруг приобретали возвышенное звучание, когда они пытались описать первозданный свет. Если бы Полю посчастливилось пережить такой опыт, он, несомненно, ожидал бы смерти без малейшего страха; но этого не случилось, так что смерть по-прежнему представлялась ему абсолютным разрушением, пугающим погружением в небытие. Никакое описание, каким бы волнующим оно ни было, не могло, судя по всему, заменить пережитый опыт. Однако он читал запоем всю вторую половину дня и вдруг подумал, что если Прюданс наткнется на эту книгу, то неминуемо решит, что он готовится к смерти; придется спрятать ее в кабинете и читать в ее отсутствие. В общем, оставался один Лансон; но, пролистав его, он быстро понял, что тут другая ситуация, в те годы 3D-печать была еще футуристической мечтой, а главное, хоть журналисту и раздробили челюсть, язык не пострадал – одним словом, их истории не имели практически ничего общего. Поэтому он принялся сочинять приемлемую версию для Прюданс без всякого подспорья; она, конечно, сразу как придет, прямо с порога, накинется на него с расспросами, но вряд ли все же заговорит с ним об этом по телефону до прихода домой, им надо физически находиться рядом, чтобы обсуждать такую важную тему; то есть у него есть еще немного времени, чтобы довести до ума свой отчет.
Идеальная ложь складывается путем наложения различных пластов правды, разделенных прослойками умолчаний; фактически она в основном состоит из недомолвок, иногда с тщательно отмеренными преувеличениями. Профессор Бокобза показался ему замечательным врачом, он полностью доверяет ему, куда больше, чем хирургу из Питье-Сальпетриер; все это он мог сказать, это же правда, и у Прюданс не возникло никаких сомнений, она безоговорочно доверяла рекомендациям Брюно. Итак, ему предлагается два способа лечения: хирургическое вмешательство, с одной стороны, и облучение с химиотерапией – с другой; это тоже правда, он просто не стал уточнять, что оба пути вполне совместимы, шансы на успех в том и в другом случае не равны и профессор Бокобза однозначно рекомендует операцию. Он тут же постарался забыть эту неудобную информацию: хорошая ложь – это ложь, в которую удается в итоге поверить самому, и Поль по ходу своих объяснений чувствовал, что лжет великолепно, что недоверие Прюданс постепенно рассеивается, еще немного – и он сам забудет о реальности, хотя бы на какое-то время.
Чрезмерно щадящая история прозвучала бы неправдоподобно, речь идет о раке как-никак, поэтому ему пришлось сдобрить рассказ тревожными, мучительными компонентами; облучение и химиотерапия пришлись очень кстати благодаря целой веренице побочных эффектов, хорошо описанных: чудовищная усталость, рвота, потеря аппетита, внезапное снижение уровня эритроцитов, лейкоцитов и тромбоцитов, иногда выпадение волос. Поль также узнал, что этот конкретный рак, рак полости рта, кроме всего прочего, имеет неприятную особенность сопровождаться зловонием, изо рта идет смрад; химиотерапия позволяет ослабить этот феномен, но не устраняет его полностью. Их разговор длился чуть больше двух часов, и Полю удалось не сорваться до самого конца, хотя это давалось ему все труднее, порой его одолевали сомнения, и хотя он ни разу не солгал в строгом смысле слова, в нем росло искушение выложить ей всю правду. Он не сдавался, зная, что поступает правильно, ему конец, понятное дело, и рано или поздно она это сообразит, причем, скорее всего, довольно быстро, но пусть дойдет до этого сама, в своем ритме. Ей будет тяжело, видимо, им все-таки следовало завести детей, ну хоть что-то это им дало бы так или иначе, что-то вроде запасной любви. Такая мысль уже приходила ему в голову несколько раз в жизни, но в конце концов он отмахнулся от нее, еще чего не хватало. В пору его юности некоторые журнальные статьи пропагандировали идеи американских социобиологов об “эгоистичном гене”; американские социобиологи рассматривали деторождение как своего рода первобытный крик гена, готового на все, чтобы обеспечить собственное выживание, пусть даже в ущерб самым элементарным интересам его носителей, при помощи дерзкого обмана подпитывая в них иллюзию, что, размножаясь, они выигрывают поединок против смерти, хотя, разумеется, верно как раз обратное, размножение у всех животных – это первый шаг к кончине, а то и мгновенная ее причина, и это частичное генетическое выживание в любом случае лишь жалкая пародия на выживание подлинное. Ничто в его воспоминаниях об отце не соответствовало этой схеме; посвятив свою жизнь служению Франции, его отец – он точно это знал – видел себя, прежде всего, стражем порядка и безопасности своей родины и, возможно, в более широком смысле – западного мира; огорченный его отношением к ГУВБ, он был еще больше удручен позицией Орельена, он усматривал в ней отказ от принципов, которые определяли его жизнь, поэтому всю отцовскую любовь он перенес на Сесиль, а затем и на ее мужа, генетика тут ни при чем, это чистой воды культурная трансмиссия.
Этот недалекий редукционизм американских социобиологов любопытным образом подкрепляет одну довольно старую американскую концепцию детства, которая по-прежнему находит свое отражение в современном американском романе: если профессиональные, дружеские и любовные отношения подаются в нем с самым отвратительным цинизмом, то отношения с детьми представляются, напротив, неким зачарованным миром, волшебным островком в бескрайнем море эгоизма; это еще отчасти объяснимо в случае с младенцем, который прижимается всем своим нежным тельцем к вашему плечу, правда, потом за несколько секунд перекидывает вас из этого рая в ад беспричинных приступов ярости, загодя проявляя таким образом свою тираническую, авторитарную сущность. Восьмилетний ребенок, свято чтимый партнер по бейсболу и озорной мальчонка, еще не утратил своего очарования, но вскоре после этого, как известно, все катится под откос. Любовь родителей к детям общепризнана, это даже естественное явление, особенно у женщин; но дети никогда не отвечают на эту любовь и никогда не бывают ее достойны, любовь детей к родителям абсолютно противоестественна. Если бы, не дай бог, у них родился ребенок, подумал Поль, им с Прюданс не выпало бы счастье воссоединения. Ребенок, едва достигший берегов юности, видит свою первостепенную задачу в разрушении супружеской жизни родителей, в частности, в сексуальном плане; ребенку невыносимо сознавать, что родители занимаются сексом, тем более друг с другом, он вполне логично полагает, что с момента его появления на свет эта сторона их жизни лишается права на существование и являет собой не более чем гадкий старческий порок. Это не совсем то, чему учил нас Фрейд, но Фрейд вообще мало что в этом смыслил. Уничтожив родителей как пару, ребенок принимается уничтожать их по отдельности, его главная забота – дождаться их смерти и получить наследство, о чем наглядно свидетельствует французская реалистическая литература XIX века. Еще спасибо, что они не всегда пытаются торопить события, как у Мопассана, который писал с натуры и нормандских крестьян изучил лучше, чем кто-либо. Короче, с детьми вот так оно обычно и происходит.
Видимо, им все-таки следовало завести собаку, но они ее не завели, и теперь остались друг у друга одни, и им себя должно хватить до самого конца. Единое целое, образованное супружеской парой, а точнее, гетеросексуальной парой, остается основной практической возможностью проявления любви, и через несколько месяцев, а то и через несколько недель Прюданс утратит это навсегда. Потом придет ее очередь умирать, с этим она быстро справится, но последние минуты жизни дадутся ей нелегко, и не по причине ее собственной смерти, на нее ей глубоко наплевать, женщины с легкостью отождествляют себя с возложенной на них функцией и с легкостью понимают, что когда их функция заканчивается, заканчивается и их жизнь; мужчины же находятся в более деликатном положении, ввиду различных исторических причин им иногда удается определить свою функцию по отношению к собственному бытию, или, по крайней мере, им так кажется, в связи с чем они, естественно, склонны придавать вышеозначенному бытию особое значение и бывают весьма обескуражены, когда и оно подходит к концу. Последние минуты жизни дадутся Прюданс нелегко просто потому, что пройдут в одиночестве и будут лишены смысла: зачем? чего ради?
Она заснула в его объятиях, очевидно успокоившись; когда кто-то, а главное женщина, страстно желает чего-то, то убедить ее в том, что это желание исполнится, не составляет особого труда. С Брюно придется труднее: он знал, что Бокобза – хирург и, возможно, уже даже успел с ним поговорить; надо будет прямо завтра ему позвонить.