Честно говоря, в правила хорошего тона, принятые в среде, где вращался Поль, лишь недавно включили обязанность умалчивать о собственной агонии. Поначалу неприличной стала считаться болезнь как таковая, этот феномен широко распространился на Западе еще в пятидесятых годах прошлого века, в первую очередь в англосаксонских странах; любая болезнь в некотором смысле являлась теперь стыдной болезнью, а смертельные болезни, естественно, самыми стыдными из всех. Что касается смерти, то это уж верх непристойности, и вскоре ее решили скрывать как можно дольше. Похоронные церемонии укоротились, и благодаря техническому нововведению – кремации – удалось ускорить процесс, так что к восьмидесятым годам все более или менее устаканилось. И уже совсем недавно в наиболее просвещенных и прогрессивных слоях общества договорились замалчивать и агонию. Никуда не денешься, умирающие не оправдывают возложенных на них надежд, более того, они зачастую упрямятся, отказываются позиционировать свою кончину как отличный предлог устроить мегапати, что приводит порой к досадным недоразумениям. В таких условиях наиболее просвещенные и прогрессивные слои общества пришли к выводу, что лучше даже не заикаться о госпитализации, так что супругам или, за неимением оных, ближайшим родственникам вменяется в обязанность преподносить ее как внеочередной отпуск. В случае если она затягивается, многие прибегают к более рискованной выдумке, вроде саббатикала, например, но за пределами университетских кругов в это трудно поверить, да и необходимость в длительной госпитализации теперь возникает довольно редко, она стала исключением, поскольку решение об эвтаназии принимается обычно в течение нескольких недель, а то и дней. Развеивание праха проводится по-тихому кем-то из членов семьи, когда таковой находится, а если нет, то каким-нибудь юным клерком из нотариальной конторы. Такую одинокую смерть, более одинокую, чем когда-либо за всю историю человечества, недавно превознесли до небес авторы ряда работ о личностном росте, те же самые, что несколько лет назад курили фимиам далай-ламе, а сравнительно недавно перекинулись на фундаментальную экологию. Они усмотрели в этом долгожданный возврат к определенной форме звериной мудрости. Ведь не только птицы прячутся, чтобы умереть[54], как гласит во французском варианте название знаменитого бестселлера австралийской писательницы, по которому, кстати, сняли еще более знаменитый и прибыльный телесериал; подавляющее большинство животных, даже самые социальные из них, как, скажем, волки и слоны, чувствуя приближение смерти, испытывают необходимость отделиться от группы; так говорит голос природы, исполненный многовековой мудрости, подчеркивали авторы ряда работ по личностному росту.
Он знал, что Брюно не придерживается этих новомодных цивилизационных кодов, принятых в сфере образованной буржуазии; он был скорее из тех, кто привык смотреть правде в лицо, называть вещи своими именами и не прилагать ни малейших усилий для лакировки действительности. Кстати, он сам первый позвонил, Поль даже не успел еще до конца отшлифовать свою версию событий. Однако он, в общем, неплохо справился, во всяком случае, такое у него сложилось впечатление. От операции как от терапии первой линии он отказался и откровенно признался, что это уменьшает шансы на выживание, но к этому вопросу он сможет вернуться позже, если радиотерапия не принесет желаемого результата. Он просто решил не уточнять, что шансов на успех операции при таком раскладе будет намного меньше. Две правды плюс одно умолчание: та же тактика лжи, что в разговоре с Прюданс, сработала, судя по всему, и с Брюно; он будет ему позванивать, сказал Брюно перед тем, как попрощаться.
На следующий день у него была назначена встреча с Дюпоном и Дюпонном, на сей раз в кабинете химиотерапевта, небольшом уютном помещении с затянутыми зеленым бархатом стенами – поразительная картина для больницы. Полю указали на диванчик у правой стены. Дюпон сидел во вращающемся кресле за своим столом, Дюпонн в вольтеровском кресле напротив него. Дюпонн повернулся к Полю, посмотрел на него долгим взглядом и сказал:
– Естественно, мы сделаем все, что в наших силах, – и по его смиренному тону сразу стало понятно, что он вполне допускает провал.
– Бокобза, надо думать, подробно описал вам ситуацию, – подхватил Дюпон. Явно они все испытывали глубокое почтение к Бокобзе, даже Брюно никогда не пользовался в кругу своих коллег и соратников таким единодушным уважением, а он, упрекнул себя Поль, пробыв в присутствии Бокобзы несколько минут, не отнесся с подобающим вниманием к этому человеку, выдающемуся практику и специалисту в своей области, таких, как он, немного – несколько тысяч, а то и сотен, никак не больше, – все держится на их плечах, благодаря им и функционирует социальная машина.
Дюпон никоим образом не мог гарантировать ему жизнь, да и никто не смог бы, кроме, возможно, Господа Бога или архонтов иных обществ, скорее обществ будущего, смутное представление о которых нам дает Южная Корея; он мог гарантировать только, что все будет сделано в соответствии со стандартами социального обеспечения в его стране. Франция находится, конечно, в упадке, но пока еще предоставляет все-таки лучшую техническую базу, чем Венесуэла или Нигер.
Затем врачи исполнили оживленный дуэт, его основные сюжетные линии были наверняка стандартными для всех пациентов, но в каждом конкретном случае добавлялась экспромтом какая-нибудь деталь, их задачей было примирить больного с мыслью, что ему придется нелегко, а то и совсем тяжко – особенно, видимо, лично ему, отказ от операции подразумевает необходимость лобовой атаки на опухоль массивными дозами облучения. Усталости, тошноты и рвоты избежать не удастся. Следует ожидать также и значительной потери веса, учитывая, что раковые клетки потребляют невероятное количество энергии, гораздо больше, чем здоровые. Да, в том, что раковые клетки крайне энергоемки и способны захапать всю энергию, поступающую в организм, заключена известная ирония, ирония и жестокость, с грустью признал Дюпон; какая же мерзость этот рак, кто б сомневался.
6
В понедельник, 19 июля, ближе к полудню, Поль отправился в больницу на первые сеансы. Город уже начали постепенно покидать его обитатели, окончательно он опустеет через две недели; в это время он любил оставаться в Париже – в обычной жизни.
Он не без труда отыскал нужное место. Это оказалось просторное блочное одноэтажное строение, одиноко стоявшее во внутреннем дворе – в эту часть больницы он раньше не попадал. В застекленном коридоре ждали своей очереди человек десять. Когда он сел рядом с ними, предварительно назвав свою фамилию медсестре в регистратуре, они подняли головы, коротко взглянули на него и отвернулись. Никто из присутствующих не разговаривал и не читал; их одиночество было полнейшим. Время от времени они смотрели друг на друга “с мукой и без надежды”, как сказал Паскаль, и снова замыкались в себе. Они, несомненно, являли собой “образ удела человеческого”, как сказал все тот же Паскаль, и это еще был отнюдь не худший удел старого цивилизованного общества; в мире найдется немало мест, где люди вместо того, чтобы целые дни напролет сидеть в камере смертников, готовы с энтузиазмом предаться хмельной кровавой битве; в мире найдется немало мест, где уход ближнего своего, коллеги, к месту казни встречают не равнодушно, а взрывом неистовой радости.
Поль захватил с собой книгу Филиппа Лансона, но с удивлением понял, что у него нет желания ее читать. Лучше бы он купил ее несколько недель назад, когда изнывал при мысли, что попадет в лагерь тяжелобольных; теперь уже слишком поздно. Филипп Лансон тяжело и даже безнадежно болен, он всегда будет вызывать отвращение у себе подобных, и в некотором смысле ему подобных у него больше не будет. Но Поль с тех пор, как узнал, что смертельно болен, уже прошел ту стадию, когда еще можно искать себе подобных; он оказался среди приговоренных, неисцелимых, в сообществе, которое таковым никогда не станет, в безмолвном сообществе существ, растворяющихся мало-помалу вокруг него, он шел “долиною смертной тени”, как говорится, и впервые эти слова явились ему во всей своей силе; он открывал для себя странную, остаточную форму жизни, совершенно отдельную, с абсолютно иными устремлениями, чем те, что обуревают живых.
Ждал он недолго, вскоре его позвали в один из залов по левой стороне коридора. В центре комнаты возвышался огромный агрегат из того же кремового металла, что и ПЭТ, и он тоже, казалось, вышел прямиком из “Звездных войн”. Дюпонн, которому ассистировала медсестра, производил впечатление служителя культа при агрегате; он сам устроил Поля на койке между нарисованными фломастером метками и вынул маску из плотной резины.
– Мне придется надеть это вам на голову, – предупредил он, – в течение сеанса вы должны лежать неподвижно, чтобы избежать облучения здоровых участков.
Затем он закрепил маску на койке. Поль почувствовал, что невольно вздрогнул, но его лицо и плечи оказались надежно обездвижены.
– Не волнуйтесь, – тихо сказал врач. – Я знаю, как неприятно, когда вас так зажимают, но это не займет много времени, и вам будет совсем не больно.
Поль закрыл глаза.
После сеанса у него немного кружилась голова, Дюпонн помог ему встать, это нормально, сказал он, ему бы лучше отлежаться на соседней кушетке перед уходом. Сеанс химиотерапии ему назначили на час дня, так что у него есть время что-нибудь перекусить, если захочется, у них тут превосходный больничный кафетерий, так он считает, ну, Поль, вероятно, не слишком голоден. Как только Поль лег, на него накатил ужасный приступ тошноты, он бросился в туалет, но его вырвало лишь каплей едкой желчи.
Химиотерапия проходила в другой части больницы, где он тоже еще не бывал, вот ведь какая огромная больница. Он вошел в зал с высокими потолками и длинными рядами одинаковых кроватей, стоящих на расстоянии нескольких метров друг от друга, наверное, это очень старый зал. Действительно, подтвердил Дюпон, его построили в 1910 году, в этой больнице представлены почти все эпохи последнего столетия, а то и двух, ну, пациенты, разумеется, предпочитают более современные помещения, но на самом деле это не играет никакой роли, оборудование, само собой, везде одинаковое, хотя, конечно, в атмосфере общественного хосписа веселого мало, тут ночевать никому не захочется, так что фактически эта палата используется только как дневной стационар. Что касается собственно химиотерапии, то “я вам тут приготовил один коктейльчик”, – он попытался изобразить лукавую ухмылку, но его лицо не было создано для лукавой ухмылки.