2
В пятницу, 6 августа, его раздражение из-за капельницы достигло такого накала, что сочинениям Агаты Кристи уже не удавалось его рассеять, за исключением разве что нескольких историй с Пуаро, и он решил обсудить эту проблему с Дюпоном, когда тот к нему зашел. Дюпон выслушал его без удивления, даже с некоторой долей смирения, а потом достал из портфеля какую-то карточку.
– Вы продержались три недели, ни разу не пожаловавшись, – заметил он, – что, в общем, в пределах нормы. Практически никто не в состоянии выдержать капельницы до конца. А жаль, ведь иногда это дает надежду на выздоровление, правда, не в вашем случае: если нам удастся стабилизировать ситуацию, уже хорошо.
Зато появилась, судя по всему, перспектива нового лечения, нечто совсем другое, ну, это, конечно, пока неточно, надо будет взять на анализ несколько раковых клеток и провести молекулярно-генетическое тестирование, тогда он сможет сказать что-то определенное; он готов взять клетки прямо сегодня. Поль кивнул. Если он не против, продолжал Дюпон, ему все же продлят химию на неделю, а потом уже примут решение. Поль опять кивнул.
Дюпон снова пришел только через неделю, в пятницу 13 августа, в конце дня, Поль уже не слишком сосредотачивался на капельнице, он с увлечением читал “Свидание со смертью”, довольно неплохой роман с Пуаро, особенно в нем удался образ деспотичной леди Бойнтон. Она была изображена настоящим чудовищем, ее дети дрожали от страха в ее присутствии, так что ее смерть представлялась им единственным шансом на избавление.
На молекулярный анализ ушло много времени, сказал Дюпон, потом он долго с этим разбирался, важно понять, что это инновационный метод лечения, его еще толком и не опробовали.
– В моем положении, – заметил Поль, – можно и поэкспериментировать, я считаю…
Врач невольно улыбнулся. “Вы правы, – признал он, – я бы предпочел сформулировать это иначе, но так оно и есть”. Он собирается предложить ему сочетание легкой – пероральной – химиотерапии и иммунотерапии, основанной на совершенно другом принципе: тут дело уже не в прямой атаке на опухоль, важно научить иммунную систему распознавать и уничтожать раковые клетки. Если говорить конкретно, то от капельниц его это не избавит, но они будут короче, их можно ставить в домашних условиях и, главное, гораздо реже – одной инфузии раз в две недели будет достаточно.
– Сущий пустяк!.. – воскликнул Поль. – Это совсем другое дело!
– В каком-то смысле да, но вы должны понимать, что у нас нет ни достаточных наблюдений по иммунотерапии, ни клинических испытаний, то есть никаких гарантий дать нельзя, не исключены также и побочные эффекты, о которых мы ничего не знаем.
– И когда мы приступаем? – спросил Поль, вполуха выслушав его предостережения.
– В следующий понедельник.
Дюпон ушел только около семи, уже через несколько минут за ним заедет Прюданс, и тут он вдруг безумно обрадовался при мысли, что впервые ему не придется ей врать. Он может даже подчеркнуть, что это передовая терапия, а о связанных с ней рисках упоминать необязательно. Главное, начиная с понедельника он будет возвращаться домой уже к часу дня, к тому же радиотерапия завершится через три недели, в начале сентября, ему вообще не нужно будет ездить в больницу, и они наконец смогут подумать о том, чтобы уехать из Парижа.
Он заговорил с ней об этом, только когда они пришли домой. Ну как еще она могла отнестись к таким новостям, ее захлестнули волны восторга и надежды, она преисполнилась уверенности, что на этот раз все будет в лучшем виде, что процесс исцеления пойдет полным ходом, Поль не помнил, чтобы когда-нибудь видел ее такой счастливой, и ему недостало мужества умерить ее оптимизм; он-то понимал, что все еще может пойти по совсем другому сценарию. В отличие от Наккаша, Дюпон-Дюпонн вовсе не старались представить ситуацию в розовом цвете, они, напротив, старались предостеречь его от несбыточных надежд и вообще были до ужаса правдивы, большинство врачей такого бы себе не позволили. Они, например, не стали скрывать от него, что иногда, глядя на МРТ или КТ, кажется, что опухоль полностью рассосалась, а на самом деле она просто стала такой микроскопической, что ее нельзя обнаружить, а потом, немного позже она снова начинает расти; а иногда химия, которая поначалу вроде подействовала, становится вдруг неэффективной, поскольку опухоль успевает к ней адаптироваться. Поль отмечал про себя все эти сведения, он в основном мыслил рационально и говорил себе, что ему, скорее всего, пришел конец, но ему все же не удавалось в общем и целом осмыслить этот факт, он по-прежнему не в состоянии был представить себе собственную смерть.
Однако иногда у него это получалось, в мучительном проблеске сознания, причем непременно когда он находился среди людей, ни разу в одиночестве. Из-за этого он постепенно стал побаиваться толпы и даже незначительного скопления народа, потому что первым и самым ужасным чувством, накатывавшим на него, была зависть при виде этой публики: все они завтра, послезавтра и, может быть, еще в течение нескольких десятилетий будут жить в гуще вещей и людей, ощущать их физическое присутствие, в то время как у него больше ничего не будет, он воображал себя погребенным в ледяной грязи посреди бесконечной ночи, холод пронизывал его с ног до головы, и его трясло в течение часа или двух, а иногда он потом целый день не мог прийти в себя. Бывало и наоборот, его вдруг охватывал какой-то бредовый оптимизм: он вылечится, иммунотерапия – это волшебное открытие, а доктор Дюпон – гений; но это продолжалось совсем недолго, несколько минут, не более того.
Они сидели в гостиной, солнце садилось над парком Берси. Очевидно, Прюданс решила поверить в его выздоровление, как только он рассказал ей об иммунотерапии, и верить в него изо всех сил, ну а что, все может быть, прогресс в медицине налицо, такое случается. Он сам вдруг ощутил прилив оптимизма и начал выпивать. На следующее утро, в сонном тумане, он почувствовал, как Прюданс взяла его в рот, она часто делала это до того, как он просыпался окончательно. Уже, наверное, давно рассвело, но поскольку шторы были задернуты, он мало что мог рассмотреть, хотя ему показалось, что она совершает какие-то странные движения, приподнявшись, она дрочила ему правой рукой, и вдруг он понял, что левой она дрочит себе, это что-то новенькое, он вдруг понял это, когда она перекинула через него ногу, схватила его член и засунула в себя, там было очень влажно, и он легко проник в нее. Тогда она принялась ритмично сжимать его, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и, дойдя до основания, направилась вверх, ее движения становились все неспешнее и мягче, поднявшись так до головки, она снова скользнула вниз, всасывая его все сильнее, она вообще лихо управлялась, его наслаждение неодолимо росло, и он кончил в нее, у него даже мысли не возникло, что можно и сдержаться. Она рухнула на него, обвила его шею рукой, понемногу переводя дыхание.
– Как странно, мы никогда раньше так не делали, непонятно почему… – сказал Поль, невольно подумав, что сейчас уж точно не время умирать.
– Я тоже не понимаю, – отозвалась она и добавила, помолчав: – Может, на самом деле для меня естественнее пассивная поза, ну, то есть я никогда и не собиралась что-то менять, но вот не было счастья, так несчастье помогло.
Она все еще предполагала какое-то будущее, она явно верила, что он будет жить, и ему стало как-то не по себе, но он тут же постарался убедить в этом и себя, надо просто потренироваться, сделать усилие, и ведь у него же получается. Как правило. Но на этот раз мысль о смерти вернулась моментально, с внезапностью удара в живот, у него на несколько секунд перехватило дыхание. Проблема в том, что теперь Прюданс все знала и реагировала мгновенно, по ее лицу пробежала дрожь беспомощной печали. Он чувствовал, что скоро, очень скоро в ее присутствии он вовсе перестанет стесняться, и тогда они действительно будут вместе, больше чем когда-либо, они будут наедине постоянно, как сейчас в сексе, и вместе пройдут долиной смертной тени. Их плотская любовь продлится до самого конца, уж как-нибудь Прюданс приладится. И даже если его опухоль и впрямь начнет вонять, она только моргнет незаметно и постарается усыпить свое обоняние, ей удастся любить его, ведь некоторые очень любящие женщины как-то справлялись с запахом дерьма, поднимавшимся из истерзанных внутренностей мужа, чье дыхание делалось зловонным, да что там запах дерьма – это еще полбеды, его опухоль будет источать трупный запах, запах разлагающейся плоти, так поступает природа, вот она, природа-мать, в своем репертуаре, впрочем, до этого дело не дойдет, Дюпон обещал ему, что благодаря химиотерапии запах значительно уменьшится, а уж Дюпон не какой-то там шутник или фигляр; Дюпон сказал, Дюпон сделает.
Как ни странно, мысли Поля иногда принимали политический оборот. Честно говоря, ему уже поздновато думать о таких вещах, но долгие годы жизни он провел в мире политики, вообще, по сути, о ней не задумываясь. Его мнение никогда не имело большого значения, а сейчас уж и подавно, единственное, что теперь важно, это баталия с неясным исходом, развязанная в его организме между раковыми клетками и иммунными клетками, и от ее результата зависит, сколько он протянет. При этом он не утратил еще способности генерировать определенные идеи, пусть в ограниченном количестве, но его интеллектуальные запросы всегда отличались скромностью; что-то такое плавало время от времени на грани его сознания. В этом отношении он был похож на большинство мужчин и не мог полностью избежать мыслей о проблемах общего порядка, понимая при этом, что ему не дано разрешить ни одну из них.
Поль знал людей, у которых и мысли не возникает о том, чтобы нарушить данное ими слово, поэтому нет необходимости требовать от них формальной клятвы. Поразительно, что такие люди существуют и по сей день, и их не так уж и мало. Бокобза, вероятно, человек старой закалки, но Поль лучше знал Дюпона, а главное, Брюно. В течение последнего столетия или около того стало появляться все больше мужчин иного склада; эти скользкие весельчаки не могут похвастаться даже относительной невинностью обезьяны, они движимы адской миссией разгрызть и вытравить все связи, уничтожить все жизненно важное, все человеческое. К сожалению, они в итоге добрались до широкой публики, до народных масс. Образованная публика уже давно под влиянием мыслителей, перечислять которых скучно и утомительно, считает, что культура в упадке, но не в том дело, теперь правит бал широкая публика, она стала со времен “Битлз”, а возможно, и со времен Элвиса Пресли эталоном всякого признания, эту роль образованный класс, потерпевший крах как в этическом, так и в эстетическом плане и к тому же серьезно скомпрометировавший себя интеллектуально, уже играть не в состоянии. Таким образом, широкая публика приобрела статус универсального авторитета, и неизбежное снижение уровня ее требовательности – достойный сожаления факт, думал Поль, и может привести только к жестокому и печальному концу.