мейнстримного романа; комиксы оставили далеко позади произведения официальных представителей изобразительного искусства; а главное, на фоне популярной музыки все субсидированные потуги сочинителей “экспериментальной” музыки выглядели смехотворными. Тем не менее нельзя не признать, что рок, главный художественный феномен этого поколения, так и не поднялся до красот романтической поэзии; но общим для них можно считать творческое начало, энергию и своеобразную наивность тоже. Защищая Бога и короля от ужасов революции, призывая к реставрации католицизма и монархии, ранние романтики пытались возродить дух рыцарства и Средневековья и были убеждены, как и противники нацизма, что действуют на стороне Добра. Нагляднее всего, утверждал Брюно, это показывает “Ролла”, длинная эпическая поэма, повествующая о самоубийстве девятнадцатилетнего юноши после развратной ночи в компании пятнадцатилетней проститутки, притом что она тоже ужасно добрая, почти святая и, кстати, полный улет, Мюссе не из тех, кто обходит молчанием эту сторону вопроса, но отчаяние молодого человека слишком велико, и девушке не удается вернуть его к жизни, это правда потрясающая поэма, уверял его Брюно, даже Достоевский в подобных сценах ее не переплюнул, и такое отчаяние героя вызвано – Мюссе практически настаивает на этом – разрушительным атеизмом предыдущего поколения.
В состоянии полного ступора Поль смотрел тогда, как Брюно встает из-за рабочего стола – в этот полночный час в министерстве было безлюдно – и принимается декламировать Мюссе. Поль всегда изумлялся любви Брюно к историческим умозаключениям, но, поняв, что тот знает наизусть поэмы Мюссе, он просто развел руками; это не входит в программу обучения Института политических исследований, равно как и ЭНА; некоторые политики заканчивали филологическое отделение Эколь Нормаль на улице Ульм, что еще хоть как-то объяснило бы подобную аномалию, но к Брюно это не имело отношения.
Не верю я, Христос, в тебя, в твои химеры,
К расцвету в этот мир прийти я не успел.
За веком без надежд приходит век без веры,
От нынешних комет свод неба опустел[57].
Далее, в последней части поэмы, Мюссе прямо нападает на виновников, более того, как он считал – на главного виновника этой цивилизационной катастрофы. Поль, как и все, склонен был многое прощать Руссо, но тут Брюно с ним не соглашался: он считал, что Руссо несет ответственность за Революцию, причем даже в большей степени, чем все остальные, и вообще что он последний мудак и тот еще ублюдок, но в этих по-прежнему знаменитых строках Мюссе нападает на другого философа эпохи Просвещения:
Вольтер! спокойно ли ты спишь в своей могиле?
Ты улыбаешься ль, смотря на подвиг свой?
Ведь век твой молод был, и были не по силе
Ему твой злой сарказм и гений адский твой[58].
Брюно продекламировал эту строфу и смущенно умолк, сообразив, что Поль уже не очень-то его и слушает; в течение следующих нескольких месяцев он ограничивался обсуждением сугубо технических вопросов. Продолжая тем не менее читать Тэна, Ренана, Тойнби и Шпенглера, он постепенно смирился с мыслью, что собеседника для разговоров на эти темы ему не найти. Возможно, именно с этого момента, считал Поль, Брюно, сам не сознавая этого в полной мере, стал вынашивать президентские амбиции. Попадаются, конечно, отвязные беспринципные демагоги вроде Жака Ширака или другие авторитеты местного значения, не блещущие интеллектом, которые благодаря своей популярности среди мудаков иногда выигрывают разного рода выборы и возносятся шальной судьбой гораздо выше подобающего им уровня, но все-таки от президента Республики во Франции традиционно ожидается, что он должен обладать минимальным историческим видением и хоть чуточку задумываться об истории, по крайней мере об истории Франции, как вот Брюно например; что-то в глубине души уже тогда побуждало его, добавил Поль, стать кем-то покрупнее обычного министра. Прюданс слушала его благосклонно, испытывая облегчение оттого, что он думает о чем-то кроме своей болезни и последней встречи с отцом, которая, как ей показалось, что бы он там ни говорил, все-таки немного его разочаровала. Над площадью Свободы неторопливо сгущались сумерки, официанты в “Ретентоне” уже расставляли столы для ужина. В этом заведении кухня, “в лучших традициях Божоле”, плыла по волнам идей и сезонов, а вкус и качество служили ей путеводной звездой; а значит, подчеркивалось в их проспекте, данное заведение одинаково хорошо подходит для ужина с коллегами, девичников и романтического вечера. Но все-таки они решили поскорее вернуться в Сен-Жозеф и заняться там любовью, опять же как Орельен и Мариз несколько месяцев назад. Вопреки ожиданиям, хотя по утрам он чувствовал себя очень усталым, все движения давались Полю чуть ли не с легкостью. Лампа в изголовье отбрасывала четко очерченный, теплый круг света. Все происходило медленно, постепенно, с неспешными ласками, порнографическими и нежными.
– Хорошо, что мы с тобой переспали здесь, – сказала Прюданс, перед тем как спуститься к ужину.
На следующее утро, около девяти, Поль, уже сев в машину на переднее сиденье, вдруг сказал, что хочет вернуться и в последний раз повидать отца; Прюданс выключила мотор. Он пришел минут через десять и сел рядом с ней, не произнеся ни слова. Она бросила на него заинтригованный взгляд, но сдержалась и задала ему вопрос чуть позже, когда свернула на трассу. Он ответил, что нет, он ничего больше ему не сказал, только молча смотрел на него.
5
Все обследования назначили скопом на последнюю неделю сентября. Лаборатории были те же, что и в прошлый раз, в начале лета, но теперь у него сложилось впечатление, что, проводя КТ, МРТ и ПЭТ, врачи, медсестры и даже девушка-секретарша обращались к нему с особой многозначительностью и жалостью, с какой-то даже елейностью в голосе, словно знали, что сейчас на карту поставлена его жизнь, словно смерть уже читалась у него на лице. Похоже, это не только впечатление, подумал Поль, ну, девушка-секретарша вряд ли все же, тут он немного хватил. Как бы то ни было, все процедуры прошли по расписанию. После чего профессор Бокобза принял его первого октября в Институте Гюстава Русси, где он собирался провести под общим наркозом обследование на выявление других возможных опухолей, а заодно и взять биопсии.
Он проснулся после наркоза в пять с чем-то, Прюданс сказала, что заедет за ним в шесть, и он заглянул к профессору Бокобзе; Полю просто хотелось узнать, что дальше.
Оказалось, много чего: состоится представительный консилиум, на котором будут присутствовать, кроме самого Бокобзы, доктор Благон и доктор Умон, с ними он уже знаком – после минутного колебания Поль сам себе перевел – Дюпонн и Дюпон, – а также доктор Наккаш в качестве лечащего врача и другие специалисты: врач-патологоанатом для расшифровки биопсий и радиолог – он поможет с чтением ПЭТ. Им понадобится наверняка провести несколько междисциплинарных встреч такого типа, после чего они примут решение о дальнейшем лечении. Одним словом, западное технологическое сообщество мобилизует все свои ресурсы – довольно существенные и по-прежнему самые значительные в неазиатском мире, – чтобы обеспечить его выживание.
– А потом, – заключил Бокобза, – мы договоримся о новой встрече, чтобы обсудить перспективы, например, в районе пятнадцатого октября. В этой связи позвольте узнать, вы с самого начала ходите на процедуры в одиночестве… – Поль кивнул. – Извините за нескромный вопрос, но мне кажется, у вас есть спутница жизни, я не ошибаюсь, это ведь она за вами заезжает? – Он снова кивнул. – Это, конечно, не мое дело, но не пришло ли время ввести ее в курс дела? Я имею в виду, действительно ввести ее в курс дела? Я понимаю ваше стремление оберегать ее, но все же на определенном этапе лучше сказать всю правду, вы так не думаете?
– Да уж, вряд ли мне удастся скрыть от нее свою смерть, – проговорил Поль сквозь зубы и тут же, увидев, как лицо Бокобзы исказилось от досады, пожалел о своих словах, он все-таки хороший мужик, этот Бокобза, к тому же лучший хирург в Европе по раку челюсти и старается изо всех сил.
Да, он придет с Прюданс, в конце концов ответил он.
Утром 15 октября моросил мелкий дождик, и на магистрали A6 в направлении Вильжюифа машин было немного. Они легко нашли зал заседаний в конце длинного светлого коридора. Наккаш вымучил дружелюбную улыбку, Дюпон-Дюпонны лишь механически кивнули ему, они сидели с замкнутыми лицами, а Наккашу, похоже, наоборот, не терпелось поговорить, по нему толком и не поймешь. Прюданс села рядом, бросив на него встревоженный взгляд, он забыл ее предупредить, что тут соберется так много врачей; он крепко сжал ей руку. Через несколько секунд в зал вошел Бокобза с объемистой папкой под мышкой, в сердцах кинул ее на стол и сел – он, очевидно, был не в настроении, можно подумать, его пригнали на скучное рабочее совещание, он бегло оглядел участников и заговорил:
– Результаты обследований и анализы просто невероятные, – начал он, – потому что прямо противоположные. Что касается челюсти, то опухоль, судя по всему, уничтожена, радиотерапия оказалась крайне эффективной, настолько, что хирургическое вмешательство теперь практически не имеет смысла. К сожалению, с языком дела обстоят не так хорошо, тут, напротив, опухоль распространилась вплоть до его корня, так что в данный момент уже нельзя рассматривать ее уничтожение без полного удаления языка. – Тут Поль все понял, и его передернуло; Дюпон-Дюпонны тоже все поняли и как-то разом скукожились в идеальном темпо-ритме. – Кроме того, – продолжал Бокобза, – обследования выявили инвазию в область верхнего нёба.
Он снова обвел взглядом собравшихся; никто, надо полагать, не осознал важности этой информации. Все равно он сам должен вынести заключение, такова его роль. Он сделал несколько медленных вдохов и сказал: