Его рассказ, как он говорит, будет касаться лишь тех вещей, что он сам видел, не вздымая никаких знамён и не притязая на исполнение каких-либо великих моральных миссий. У него нет теорий империи, судьбы англосаксонской расы, распространения христианской веры или развёртывания торговли. В этом отношении его подход столь же осторожен и отстранён, как и у Марлоу.
Он направляется в Тароудант. Сначала, подобно Марлоу, он плывёт на корабле вдоль побережья Африки. Он размышляет о «восточных землях», о том «Востоке», понятие которого охватывало чуть ли не весь неевропейский мир.
«Насколько я могу судить, европейцы оказываются проклятием для всего Востока. Что ценного они, по своему обыкновению, приносят с собой? Ружья, джин, пудру, дрянную одежонку и, слишком часто, бесчестные сделки да фабричную бумазейку, которая вытесняет вытканные женщинами ткани, да новые потребности, новые моды и недовольство тем, что у тебя есть… вот те дары, которыми европейцы благословляют восточные страны».
Правящие классы в Марокко «вполне понимают истинный смысл воззваний к лучшему способу правления, прогрессу, моральности и всей той дежурной «болтовне», которую христианские державы адресуют более слабым нациям, имея в виду возможность аннексии их территорий». Некоторые районы страны уже находятся в руках иностранцев, и «марокканцам этот факт нравится не больше, чем нас обрадовало бы присутствие русских на острове Уайт», пишет Грэм.[41]
Даже эти скромные попытки посмотреть на Европу с точки зрения тех, кому она угрожает, 1890-е годы были столь робки и смотрелись столь вызывающе, что за Грэмом закрепилась репутация некоего своеобычного писателя-одиночки. Но именно эту повествовательную установку Конрад использует в «Форпосте цивилизации», а затем наделяет ею Марлоу в начале «Сердца тьмы».
Когда Конрад читал историю Грэма о европейце, путешествующем всё дальше вглубь неизвестной и опасной Африки, он не только прочитывал написанное в книге. Наряду с событиями, пережитыми его другом, или в качестве их фона он видел то, что некогда происходило с ним самим. За словами своего друга он видел свои собственные слова, историю, которую он сам мог бы написать по той же теме и в том же духе, и тайным адресатом которой был бы тоже его друг. Когда он восторгается довольно простым рассказом Грэма, он предчувствует тот восторг, который надеется увидеть со стороны Грэма по поводу своего собственного рассказа, который ещё не написан, но который он начинает угадывать между строк книги Грэма.
Несколько ранее, осенью того же года, Грэм сформулировал свою критику европейского влияния в «восточных странах», даже ещё более остро — в рассказе «Мечта Хиггинсона», гранки которой Конраду довелось прочесть по просьбе друга в сентябре 1898 года.
«Более, чем превосходно, — писал Конрад матери Грэма 16 октября. — Это слишком хорошо, чтобы напоминать мне что-либо из моих произведений, но я глубоко польщён услышать, что Вам удалось обнаружить некоторые моменты сходства. Безусловно, я совершенно разделяю точку зрения, выраженную здесь».
Какую точку зрения?
В период последних сражений за Тенерифе, говорится в «Мечте Хиггинсона», гуанчи были поражены странной болезнью, унесшеё больше жизней, чем любые битвы. Вся страна была усеяна трупами, а Альфонсо де Луго встретил женщину, сказавшую ему: «Куда идёшь, христианин? Почему медлишь взять землю? Все гуанчи мертвы».
Болезнь называлась модорра. Но на самом деле достаточно было только и присутствия белого человека — с его винтовкой и Библией, с его джином, и хлопком, и сердцем, исполненным милости, — чтобы изничтожить всех людей, которых он хотел спасти от варварства.
Что бы мы ни делали, само наше присутствие, похоже, является проклятием для народов, сохранивших свою первобытность. Совершенно неизбежно наши обычаи несут гибель всем так называемым низшим расам, которых мы заставляем одним скачком преодолеть целую эпоху, занявшую у нас самих полтысячелетия, — пишет Грэм.[42]
Следует отметить, что Грэм, в отличие от большинства интеллектуалов того времени, говорит о «так называемых низших расах». Для него факт вымирания цветных народов имел место не в силу их биологической отсталости, но по причине того, что мы сегодня назвали бы культурным шоком — потребностью немедленной адаптации к странному варианту западной культуры (джин, Библия и огнестрельное оружие).
Вот эту точку зрения как раз и разделяет Конрад.
Осенью Конрад работал над романом «Спасение», рассказывающим о благородном и рыцарственном империалисте, пошедшем на смертельный риск для спасения своего малайского друга, однажды спасшего его жизнь. Тема, противоположная «Сердцу тьмы».
Написание этого романа стало для Конрада настоящей мукой и несколько раз доводило его до грани самоубийства.
Результат вышел очень посредственным и единственное основание для нас обратиться к этому роману — тот отрывок, в котором мистер Трэверс «не без некоторого усилия» произносит следующее: «И если низшие расы должны погибнуть, то это — достижение, шаг на пути совершенствования общества, в чём и заключается цель прогресса».
Эти слова находятся в третьей части книги, что значит, что Конрад написал их примерно в то время, когда он был занят вычитыванием гранок «Мечты Хиггинсона». В обоих текстах содержится упоминание о той широко в те времена распространённой теории, что «низшие» расы должны быть принесены в жертву во имя «прогресса».
Достойно упоминания, что персонажем романа, произносящим эти слова, является мистер Трэверс и что эта фраза непосредственно соседствует с его утверждением о «пришествии абсолютной тьмы».
Дела Хиггинсона обстояли хорошо. С течением времени он неплохо обогатился и проживал в Нумее, группа островов, которые «спас от варварства».
Хиггинсон провёл свою юность на островах — любил женщин-островитянок, охотился с юношами-островитянами, выучил местный язык, жил их жизнью и считал её лучшей на свете. Утомлённый своим богатством теперь он нередко мечтал о возвращении в ту небольшую бухту неподалёку от Нумеи, где в дни его молодости у него был друг по имени Тин.
И в один день, когда шампанское показалось выдохшимся, а полусвет особенно вульгарным, он действительно вернулся. Место странно изменилось. Оно казалось покинутым и запустевшим. Он прорубил себе путь через заросли кустарника и вышел к хижине, радом с которой какой-то человек мотыжил ямс. Он спросил его:
— Где чёрные люди?
Человек оперся на мотыгу и ответил: — Все мёртвые.
— Где вождь?
— Вождь, он мёртвый.
Конрад читает — и не просто читает, но вычитывает корректуру этих фраз в рассказе своего лучшего друга лишь за месяц или два до того, как сам напишет те слова, что однажды станут эпиграфом к «Полым людям» (1925) Т. С. Элиота.
Миста Куртц, он мёртвый.
Зайдя в хижину, Хиггинсон обнаруживает умирающего Тина, друга своей юности. Следует странный разговор, в ходе которого Тин пытается при помощи метафор — птица, мышь, дождь, — объяснить то, что творится у него внутри. Хиггинсон же отвечает на его описание так, будто эти метафоры принадлежат внешней реальности, в которой птицу можно пристрелить, а на мышь натравить кошку.
«Нет пользы, — отвечает Тин. — Я умираю, Джон, чёрный человек все умирают, чёрная женщин не иметь ребенка, племя только пятьдесят, а был — пятьсот. Мы все уходить, все один дым, мы исчезать, уходить в облака. Чёрный люди с белый люди нельзя жить».
Дойдя до этого момента своего рассказа, Хиггинсон начинает проклинать богов, поносить прогресс и поливать цивилизацию (так же, как и сам Грэм в «Чёртовых ниггерах») потоком брани на смеси французского и английского (подобно Конраду, когда тот читал «Чёртовых ниггеров»). Но затем в смущении вспоминает, что он сам и проложил здесь дороги, запустил в работу шахту, выстроил пирс, что это он, и никто другой, открыл остров цивилизации.
Как и Куртц, Хиггинсон — космополит, «полуфранцуз-полуангличанин». Короче, он европеец. И так же, как и Куртц, он олицетворяет Прогресс, который предполагает геноцид. Цивилизацию, лозунг которой — «Exterminate all the brutes» — «Уничтожить всех дикарей».
Часть III
В Арли
Открытие Кювье
В Агадес
В Арли
Как мне быть дальше? Автобус, направляющийся на юг от Таманрассет, останавливается на алжирской границе. Автобусы нигерских линий не едут дальше Арли, что в 280 километрах от границы. Эти 280 километров надо проехать автостопом, и если не хочешь застрять на границе, надо начинать ловить машины прямо в Таме.
Я оплачиваю место в грузовике, набитом молодыми австралийцами, отправляющимися в Найроби. Мы выезжаем на заре. Полиция пропускает нас, но таможенники останавливают. Поговаривают о том, что все таможенные формальности будут перенесены в Ин-Геззам, но этого никто не хочет. А пока, чтобы оправдать своё существование в Таме, таможня создаёт очереди и проблемы.
В полночь таможенные чиновники отправляются на ланч, так и не дав нам проехать.
…Гнетущее солнце. Его мощный свет пульсирует в висках. Машины всё скапливаются, ланч всё длится. Мухи жужжат, раздражение растёт.
В половине третьего таможенники возвращаются и вдруг без особых объяснений свободно пропускают всю вереницу машин.
Впереди у нас 400 километров пустынного бездорожья. Мы проделываем семьдесят две мили, прежде чем падает тьма. Ночь тиха и освещена звёздным светом, нет ни луны, ни ветра.
«В конце предстоящего вечера путник получит вознаграждение за весь день», — писал Нактигал в книге № 12 из сери для молодёжи издательства «П. А. Норстедт и сыновья». — «Когда стихает ветер, небо становится ясным, ярко-синим и украшает себя звёздами, сияющими так сильно, как бывает в северных странах только в ясную и морозную зимнюю ночь».