наш человек выйти в одиночестве в парк или сквер и начать думу думать. Не по-нашему это. Хотя все писатели и поэты наши творили именно в одиночестве и на лоне природы. В крайнем случае на даче в Переделкино. Потому как думается и пишется только в одиночестве. Без всяких этих гаджетов и генераторов контентного шума. Древние называли одиночество последним врагом. И тебе придётся с ним встретиться, потому что только победив его, ты сможешь победить и двух других.
– Двух других?
– Сейчас речь не о них, а о последнем.
– Но почему ты начинаешь с конца?
– Потому что только дурак начинает с начала. Мы, шаманы, всегда начинаем с конца. И тогда последние станут первыми. Но прежде чем ты сможешь с ним сразиться, тебе предстоит дойти до самого дна Сарматского моря одиночества. В жизни каждого человека наступает такой период, когда дети выросли и зажили своей жизнью, и им глубоко положить на то, что ты последние двадцать лет пахал на работе как галерный раб только ради них. Когда понимаешь, что работа твоя отнимает много сил и времени, давая взамен лишь жалкие нолики и единички на кредитной карте, что у тебя с женой разные интересы, и у каждого своя жизнь, и встречаетесь вы только вечером в постели, потому как привыкли уже спать вместе. И это, кстати, ещё неплохо, потому как многие такие пары спят раздельно, и тогда их шанс случайно прикоснутся ночью друг к другу или, замерзши ночью, подлезть под одеяло супруги и прижаться к ней, равен нулю. Так вот, в этот момент человека накрывает такая пустота, что хоть волком вой. И тогда они начинают бухать, другие – гулять, третьи – и то и другое…
А можно нырнуть глубоко-глубоко в своё одиночество, так глубоко, что однажды ты обнаружишь себя в ванной с опасной бритвою в руке, и ледяной её клинок будет холодить узора вен твоих вьюнок[4]. Но перед этим ты истерзаешь собственную душу обидой, злостью, ревностью и ненавистью, и хорошо, если только свою. Ты станешь мстительным домашним тираном с вечно недовольной физиономией, ты будешь попрекать всех своих близких, тебе нельзя будет угодить, потому – правильно только то, что делаешь ты, все же остальные – тупые животные, способные только портить тебе жизнь. Ты будешь трескаться и ломаться, как старый горшок, катящийся в пропасть под высокогорным аулом, пришедшим в движение от мощного подземного толчка. И вот когда ты дойдёшь до самого дна Сарматского моря одиночества и поймаешь в зеркале ванной комнаты свой взгляд, полный презрения и ненависти к жизни, и от небытия тебя будет отделять одно лишь резкое движение зажатой в руке бритвы, твой враг вдруг станет другом. И в этот миг ты станешь целым и наполненным сосудом.
И тогда перед тобой откроются совершенно новые горизонты, и к тебе потянутся все те, кто бежит от одиночества. Потому как разбитые и одинокие всегда ищут целостности и полноты. И ты сможешь дарить им свою полноту без всякого для себя ущерба, а сам – периодически убегать от всех в леса и горы, и там, в полном одиночестве, познавать себя и всю Вселенную…
Четыре смерти
Я умирал четыре раза,
Четыре смерти видел я.
Одна была слезой дурмана,
Другая – кактусом пейотль,
А мухомором была третья,
Четвёртой смертью был абсент,
А пятою – аяхуаска,
Но с ней ещё я не знаком.
– Я бы мог тебе рассказать про все мои четыре смерти, но нужны ли тебе подробности моих душевных метаний? Думаю, вряд ли. Если тебя это заинтересует, то я тебе просто скину ссылку на одну из таких историй, она давным-давно была опубликована в многотомной «Истории ставропольских казаков-постмодернистов от Большого Взрыва до Тепловой Смерти Вселенной», и если ты её читала, то можешь дальше смело пропустить этот фрагмент.
Смерть в полнолуние
<цитируется по памяти из 28–29 тома
«Истории ставропольских казаков-постмодернистов от Большого Взрыва до Тепловой Смерти Вселенной»»
Я постиг, что Путь Самурая – это смерть. В ситуации «или – или» без колебаний выбирай смерть. Это нетрудно. Исполнись решимости и действуй. Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть собачьей смертью. Сделать правильный выбор в ситуации «или/или» практически невозможно.
«Вторая бутылка абсента была лишней…» – мелькнуло в голове, и эта мысль потянула за собой следующую, заставив Винсента болезненно улыбнуться. Второй мыслью была такая: «Здравые мысли, а ведь тебя последнее время они посещают все реже и реже.». Дурно Винсенту стало ещё за столом, где он с приятелями, такими же, как и он, представителями творческого парижского дна, опустошал уже вторую бутылку светлозелёного дьявольского зелья. Здоровье его последнее время всё ухудшалось, сказывался дикий темп работы и образ жизни, далёкий от идеалов парижского буржуа. Почувствовав первые признаки дурноты, Винсент достал из своей сумки варган – маленькую кованую железяку с язычком, позволяющую наполнять мозг мелодиями далёких северных племён, имён которых он никогда не знал. Жёлтая, как улыбка монмартровского клошара, Луна бросала в окно свой взгляд, полный смертной тоски.
Друг детства, который и подарил варган Винсенту, рассказывал, что, когда колдуны и маги далеких северных племён отправлялись в иные миры, наевшись волшебных грибов, растущих на севере, эта дребезжащая металлическая мелодия была единственной нитью, связывающей их с этим миром. Как маяк на Схирмонниког, – пока моряки видят его слабый свет, он соединяет их с домом, с родными и близкими, но как только он исчезает в темноте, они остаются один на один с безжалостной стихией моря. Мать в детстве рассказывала Винсенту сказку о волшебном фонаре, с помощью которого колдуны могли путешествовать в иные миры. Достаточно было только дождаться тумана, выйти в лес, повесить фонарь на дерево, а перед этим зажечь в нём свечу, сделанную из жира повешенного, и можно было отправляться в иной мир в поисках спрятанных сокровищ рогген-меме – ржаных тётушек. Самое главное – никогда не терять из виду свет фонаря, а иначе можно было и не вернуться больше никогда в свой мир. Да и ещё, ни за что на свете не стоило пить молоко из чёрных грудей ржаных тётушек, как бы они тебя не уговаривали. Потому как, отведав молока роггенмеме, ты становился супругом ржаной тётушки, злобным лесным бильвизом с острыми костяными серпами вместо ногтей на больших пальцах рук…
Варган не раз уже спасал Винсента от прогрессирующего безумия. Его дребезжащий монотонный металлический голос удерживал нить сознания в моменты приступов болезни. И в этот раз, почувствовав дурноту, Винсент достал варган и стал наигрывать монотонную мелодию. Однако теперь звуки, наоборот, уносили его всё дальше и дальше в тёмные глубины безумия. Вытерев ладонью обильно выступивший на лбу пот, Винсент встал из-за стола, сказал окружающим его приятелям, что ему нужно отдохнуть, и вышел в соседнюю комнату. Развалившегося в полумраке на лежаке Винсента бросало то в жар, то в холод. Лоб снова стал влажным… Чувствуя, как волны безумия и страха захлёстывают его, слабеющими пальцами Винсент извлекал монотонные металлические звуки.
– Боишься ли ты смерти, Винсент? – спросил голос в его голове. – Можешь не отвечать, я вижу, что боишься.
Гоня голоса из своей головы, Винсент полностью погрузился в монотонную мелодию. Звук стоял между ним и смертью. Ещё один и ещё, ещё. Ещё и ещё.
Винсент открыл глаза. Полная Луна своим жёлтым бледным зрачком тянула к себе.
– Печаль будет длиться вечно, – прошептал ей Винсент пересохшими губами.
Страх исчез.
– Колдун, ты живой? – спросил знакомый голос. – Пошли к столу!
– Да, всё нормально. Я ещё полежу. У меня тут такой разговор со смертью случился. Я потом расскажу…
– Другие мои истории смертей ещё более странны и лишены логики. Однако благодаря пережитому я утратил страх смерти, страх, который древние называли первым врагом человека. Смерть стала мне другом и верным союзником, и я не знаю, сколько ещё раз мне предстоит её пережить.
Поиск себя
Всю жизнь я искал себя. Так получилось, что все важнейшие решения моей жизни в первый период её принимались за меня. За меня решали, в какой детский сад, школу и институт мне ходить, с кем общаться и дружить, а кого – сторониться, с кем спать и на ком жениться. Я, казалось, плыл по реке, и её воды несли меня сами, каким-то чудом уворачивая от опасных порогов и водоворотов, от торчащих с берега коряг и острых ветвей. Всё как-то случалось само собой, и я, как Лао Цзы, сидел на берегу и смотрел на проплывающие мимо трупы моих врагов. Только я не сидел на берегу, я плыл вместе со всеми, смотря на это отрешённо и безучастно, как зритель в кинотеатре, который знает, что всё, в принципе, для него кончится хорошо. Не факт, что герою фильма уготован счастливый конец, но зритель-то точно знает, что даже если все на экране умрут, в конце включится свет, и он пойдёт домой.
Это был рафтинг длиною в четыре с лишним десятка лет. Я лишь иногда правил курс несколькими взмахами весла, дабы опять пустить лодку своей жизни по тихому и безопасному руслу. Бывало, конечно, я кутил и куролесил, делал глупости и ошибки, бросал вызов обществу и государству, но назвать это бунтом против некой Силы, которая выстраивала курс моей жизни, я не могу. Я не был бурлаком с Волги, готовым тащить свой баркас против течения Реки жизни. Даже возглавляя региональное отделение самой оппозиционной и несистемной партии, я скользил по мутным водам российской политической жизни, как сёрфер, легко и беззаботно, хотя прекрасно осознавал, что одно неловкое движение – и меня накроет тяжёлой волной политических репрессий. Но даже тут мне удалось выйти почти сухим из воды, сохранив чистоту души и свободу мысли. Я выскочил из политического болота в тот самый момент, когда его грязные воды стали засасывать всех в одну большую топкую гать.