Они почти добрались до нее.
Сначала, когда Гленна появилась на тренировке по бадминтону, все было как обычно. Она прошла в раздевалку, переоделась и вместе со всеми вышла в зал. Первым намеком на то, что что-то не так, было то, что ее последнюю отобрали для игры в парах. Гленна не была самой выдающейся в классе, но совершенно точно входила в пятерку лучших, и то, что ее отобрали так поздно, было не просто необычно – это было неслыханно.
Ее это удивило и, если честно, немного обидело, но она не стала на этом зацикливаться и к моменту начала игры уже забыла об этом.
И вот тогда начали происходить какие-то странные вещи.
Она готовилась подавать, когда прилетевший с другой площадки воланчик ударил ей в затылок. Она резко обернулась – и еще один попал ей в лицо. Это было больно, потому что оперение угодило ей в глаз, и Гленна, уронив ракетку, зажала правый глаз рукой.
– Черт возьми! – воскликнула она. – Какой идиот…
Ракетка сильно ударила ее по ягодицам.
От боли Гленна вскрикнула, оторвала руку от глаза и огляделась. Перед глазами у нее все расплывалось, правый глаз жгло, будто он был полон песка, но ей показалось, что все игры в зале прекратились. Та пара, против которой они играли, пролезла под сеткой и шла в ее сторону, а ее партнер стоял слишком близко.
Кто-то сзади схватился за эластичный пояс ее шортов и рывком стянул их вниз.
Гленна наклонилась, чтобы вернуть их на место, и еще одна ракетка шлепнула по ее голым ягодицам.
– Засуньте рукоятку ей в задницу! – крикнул кто-то.
Гленна натянула шорты. Ей было не страшно – пока не страшно, – но она здорово разозлилась, чувствовала себя униженной, и ей было больно, поэтому девушка во всю силу легких выкрикнула:
– Отвалите!
– Засуньте ракетку ей в дырку, – произнес голос совсем рядом, и все внутри Гленны похолодело, когда она узнала голос Джойс Элвин, тренера.
Закрывая правый глаз рукой, она левым осмотрела зал. Все они наступали на нее, забыв про бадминтон. Не зная, что и почему происходит, Гленна мгновенно, не размышляя, бросилась к ближайшему выходу.
Зал наполнился криками, топотом ног и грохотом ракеток, летящих на пол.
Она и без объяснений понимала, что они хотели с ней сделать. Видела это раньше, в старом телефильме с Линдой Блэр. Линда играла роль новичка в тюрьме; остальные заключенные поймали ее в душевой, разложили на полу и изнасиловали то ли рукояткой швабры, то ли скалкой – быстрая смена кадров не позволила рассмотреть получше. В то время Гленна училась в средней школе, и многие ее соученики, как мальчики, так и девочки, нашли эту сцену очень возбуждающей, а ей самой мысль о том, что что-то проникает ей внутрь, была совершенно невыносима и пугала ее до смерти.
Сейчас все было то же самое. И именно этот ужас накатил на нее и толкнул в сторону двери, заставил распахнуть ее и бежать, в слезах, в холл, подальше от зала, через широкий газон, в полицейский участок в кампусе.
Конечно, там ей никто не поверил. Они записали ее показания, завели дело, и полицейский в форме даже прошел с ней в раздевалку, чтобы она могла забрать свою одежду и переодеться. Но в зале все выглядело как всегда. Через дверь раздевалки Гленна видела, как ее сокурсники продолжают играть в бадминтон, а когда еще один офицер полиции, с блокнотом в руках, стал опрашивать Джойс Элвин, та улыбнулась, сказала что-то и покачала головой.
Тридцать против одного. И кому поверят полицейские?
Гленна поблагодарила офицера, который сопровождал ее, и пошла в студенческий центр. Она хотела бы пойти домой, но через час у нее тест по социологии, который она не могла пропустить. Препод был полным ослом, не позволял им краситься и не слушал никаких оправданий…
Гленна открыла глаза, глубоко вздохнула и взяла стаканчик с апельсиновым соком, стоявший перед ней. Открыв его, выпила сок. Офицер, который принял у нее заявление, сказал, что они перезвонят ей дней через пять-семь и расскажут о ходе расследования, но никаких улик не было, свидетелей тоже не нашлось, и Гленна понимала, что все это значит. Они скажут, что она просто слишком эмоционально среагировала на воланчик, попавший ей в глаз.
Может быть, надо было показать им следы от ракетки на заднице?
Нет, они просто посмотрели бы, а потом и это списали бы на несчастный случай.
Механические двери открылись, и она нервно подняла глаза, благодарная за то, что вошедших она не знает.
Ощущение было такое, что она вернулась в выпускной класс и теперь прячется от школьных хулиганов.
Но в универе такие вещи не должны происходить.
Несколько мгновений Гленна тупо глядела на салат, а потом, взяв пластмассовую вилку, начала медленно есть. Так что же ей делать? Одно ясно: с бадминтоном надо завязывать. А как быть с другими занятиями на кафедре? Некоторые из студентов посещали и их тоже.
Что же им захочется сделать с ней теннисными ракетками?
Или бейсбольными битами?
На столике у нее за спиной звякнули стаканы, и Гвенна подскочила, уронив листки салата с вилки на джинсы.
Собрав салат, она бросила его на поднос и вновь закрыла глаза.
День обещал быть долгим.
II
Джонни Макгвейн почувствовал изменения, как только вошел в лестничный колодец в здании факультета социальных наук. Они были небольшими, но ощутимыми, и та летаргия, в которой он находился всю вторую половину дня, моментально исчезла. Его восприятие окружающего немного изменилось, но это не походило на воздействие алкоголя или наркотиков, и он неожиданно почувствовал себя сильнее, умнее и самоувереннее. Это было странное, легкомысленное и пьянящее чувство, которое становилось тем сильнее, чем выше Джонни поднимался по лестнице. Когда он добрался до восьмого этажа, голова его приятно кружилась.
Но под этой внешней приятностью скрывалось еще что-то – темная, неприятная, неявная сила, наполнявшая его голову низким зловещим шумом, напоминающим тот, который, записанный на звуковой дорожке, раздается с экрана на фоне невинных детских голосов в фильмах ужасов. Там этот звук предупреждает о том, что должно случиться что-то кошмарное.
Но нет, думал Джонни, взбираясь по лестнице на технический этаж. Он ошибается. Никакой неявной силы в его приподнятом настроении нет. Он просто ощущает радость, наполненность и бьющее через край жизнелюбие.
Джонни был главным смотрителем Университета Бреи в течение последних пяти лет, и хотя в самом начале он гордился своей работой, с течением времени она совсем перестала ему нравиться.
В его задачи входило направлять уборщиков, чтобы те подтирали пищу с пола кафе в студенческом центре; следить за тем, чтобы перегоревшие лампочки были вовремя заменены, а грязь со двора убрана. Правда, иногда к нему обращались за помощью, когда надо было проследить за выполнением закона об американцах-инвалидах, с тем чтобы все аудитории, туалеты, телефонные будки и фонтаны для питья имели удобный доступ для страдающих физическими недостатками, – но во всем остальном его работа не требовала больших умственных усилий, и ее вполне мог выполнять кто-то другой.
А он заслуживает гораздо большего.
Больше всего его выводило из себя то, что множество преподавателей, этих так называемых «просветителей», были ну п-о-о-о-о-лными идиотами! Когда Джонни только получил работу, на него давили образование и положение этих людей, их биографии и репутация. Он автоматически признал, что они умнее его и умеют делать то, что даже не приходит ему в голову. Но с годами Джонни понял, что они вовсе не похожи на тех непогрешимых гениев, за которых он их принимал, и что они просто самодовольные, самовлюбленные снобы, использующие, и часто в корыстных целях, то доверие, которое ощущают по отношению к ним наивные и бесхитростные студенты.
Он гораздо умнее этих напыщенных придурков. И это он должен преподавать в универе, а не всякие женоподобные слюнтяи, называющие себя профессорами.
Женоподобные слюнтяи, называющие себя профессорами.
Джонни ухмыльнулся. Звучит совсем неплохо, отлично подобранное прилагательное.
Ему надо преподавать английский язык. Поэзию.
Но нет. Вместо этого разные сукины дети всячески унижали Джонни и использовали против него формальное отсутствие образования. Они ставили его на место своими снисходительными улыбками и следили за тем, чтобы он убирал говно в их гребаных туалетах и вытаскивал окровавленные тампоны из ублюдочных корзин для бумаг.
Это его злило, и злило очень сильно, и эта злоба уже была готова выплеснуться наружу в нынешнем семестре, как неожиданно, как гром среди ясного неба, он обнаружил этот лестничный колодец с его… лечебными свойствами. Злоба куда-то исчезла – и теперь ее сменяли свойственный юности восторг, когда он оказывался на лестнице, или усталое спокойствие, когда отходил от нее.
Теперь-то он знает, что ему делать.
Добравшись до верхней ступеньки, Джонни остановился. Отстегнул от пояса кольцо с ключами, нашел тот, что с золотистой скругленной головкой, и открыл им металлическую дверь кладовой.
Она все еще была там, где он ее и оставил, связанная и с кляпом во рту – в слабом рассеянном свете, падавшем из дверного проема, испуганные глаза девушки выглядели комично белыми и большими.
Джонни почесал себе промежность.
– Тебе ведь хочется, правда?
Он рассмеялся, когда она стала извиваться и дергаться в своих путах, а изо рта у нее раздались полные ужаса и практически непонятные звуки, которые смогли проникнуть сквозь тугой кляп.
– Это я пошутил, – сказал Джонни, гладя ее по голове. – Это я так с тобой шучу.
Он дернул за выключатель, включавший лампу без абажура, присел на два ящика с полотенцами, стоящие возле забитых под завязку полок, и долго с восхищением рассматривал ее. Она была очень хорошенькая. Не слишком одетая, но и не слишком раздетая, как это теперь модно среди нынешних студентов, а едва заметный мейкап подчеркивал красоту ее угловатых черт и прекрасных глаз.