Не вдаваясь в более детальную аргументацию, позволю себе сослаться на тезис С. Коллини, который, задавая схожий вопрос (об идентичности Университета), замечает: «То же самое можно сказать и о других случайных <…> чертах университетов, которые выделяются расхожими метафорами или аналогиями: их (университетов. – С. З.) отличительное свойство заключается не в том, что они – крупные работодатели, генераторы дочерних компаний, политконсалтинговые фирмы <…> Современный мультиверситет, как указывает сам этот ярлык, включает широкий спектр различных видов деятельности, но это не означает, что мы не можем провести различие между ключевыми функциями университета и, с одной стороны, вторичными видами деятельности, скопившимися вокруг смыслового ядра, а с другой – теми социальными и экономическими эффектами, которые являются побочными продуктами или косвенными следствиями их главной цели»[126].
Я, конечно, отдаю себе отчет в излишнем, по всей видимости, радикализме этого разграничения. Сегодня, когда интересующий нас феномен называют иногда «мультиверситет», подчеркивая его мозаичную природу, а лучшие Университеты мира имеют в своем составе профессиональные школы MBA, права, медицины, госуправления, педагогики и т. д., моя позиция кажется особо старомодной и уязвимой. Но как уже не раз говорилось, дело не в профессиональной подготовке или иных прикладных функциях. Уже ранний средневековый Университет имел в своей структуре «старшие факультеты» (теологии, права и медицины), аналоги современных профессиональных школ. Речь идет о том метауровне, который позволяет сохранять, тем или иным образом, единство знаний и мира, а равно и свое представление о должном вне сиюминутной социальности.
Итак, чего же не может Университет? Вопрос требуется уточнить: что он может, наряду с другими центрами высшего образования и интеллектуальными клубами, но рискуя при этом утерей тех качеств, которые определяют его как таковой?
Если опираться на гипотезу, сформулированную ранее, то Университет – это особый тип исторического института, который по своей природе предназначен к сохранению, воспроизводству и трансформации идеальных картин мира: метафизик, онтологий, мироустройств, мирового должного – названия можно использовать самые разные (учитывая, конечно, их различия). Наследуя церковной трансценденции, Университет оперирует категориями мышления и знания для производства этих «предельных рамок», упорядочивающих как парадигмы знания, техники мышления, так и их социальную инфраструктуру.
Социализация идеальных картин и представлений – постоянное проблемное поле практики Университета. Наработанные исторической практикой каналы трансляции и реализации идеального обладают своими хронологическими (цикл жизни) и институциональными (сопротивление среды) ограничениями. Создание культурных норм, формирование поколений, элит, антропоидеалов растянуто во времени и всегда является результатом сложных процессов. Однако эти ценности остаются в статусе общественных благ, сохраняя, таким образом, связь со своим «идеальным генезисом».
Постоянный искус (риск) для Университета как института – использовать иные, более стремительные, прагматичные, политически и экономически эффективные формы, отвечая на прямой рыночный или административный запрос. Расширенная подготовка кадров (а не образование), дисциплинарные и прагматические исследования («микроскопические», как характеризует немецкий университет рубежа XIX и XX веков У. Кларк[127]) вне эпистемической рефлексии, переход на язык административных показателей эффективности. Выбор такой группы рычагов и механизмов существенно ускорит социализацию и расширенное воспроизводство данной, принятой в этот момент картины (или, по Куну, парадигмы), но этот же выбор закрывает и следующий шаг, поскольку предельно сужает пространство применения критического мышления (метод отрывается от «своего» знания), и закрепляет существующую научно-образовательную идеологию. В общем, происходит локальный «конец истории».
Тем самым Университет трансформируется в систему (успешных) институтов, поддерживающих сложившийся социальный и эпистемический порядок, становится инструментом социально-экономического воспроизводства. Такая ситуация является, как подсказывают исторические аналогии, прологом к очередной Университетской реформе. Но также понятно, что аналогии – это отнюдь не гарантия будущего. Тем более ближайшего.
Понимая, что завершение этого параграфа звучит если и не пессимистично, то уж, во всяком случае, с изрядной долей скепсиса, не могу не позволить себе последний и завершающий тезис. Одна из наиболее цитируемых за последнее время книг по критическому осмыслению Университета – «Университет в руинах» Билла Ридингса. Стержень его аргументации – это конец национального государства, который приводит в результате к упадку Гумбольдтовского проекта, продолжающего существовать на руинах сущности, ради которой он создавался. Наверное, так оно и есть, по крайней мере в некоторых «университетских регионах». Не стоит, однако, забывать, что и сам Берлинский университет был задуман и построен на руинах античного (по преимуществу, греческого) наследия, на которых, помимо прочего, возникала и немецкая классическая философия, и новое политическое образование – объединенная Германия. И мышлению, и Университету, и государству эти великие руины не были помехой. Или были?
2.1. Наука. Зачем это нужно?
Наука начинается с того момента, когда стремятся приобрести знание, какое бы оно ни было, ради него самого. <…> Он [ученый] говорит, что есть. Он констатирует, что представляют собой данные вещи, и этим ограничивается. <…> Его роль состоит в том, чтобы выразить реальность, а не в том, чтобы ее оценить.
Просверлить взглядом дыру в полуметровой бетонной стене могут многие, и это никому не нужно, но это приводит в восторг почтеннейшую публику, плохо представляющую себе, до какой степени наука сплела и перепутала понятия сказки и действительности. А вот попробуйте найти глубокую внутреннюю связь между сверлящим свойством взгляда и филологическими характеристиками слова «бетон».
Непреложным фактором внешней оценки или конкуренции университетов в последние несколько десятилетий являются показатели научных достижений. Трудно найти более привычные рутины современного высшего образования, чем составление научных отчетов в конце года (или чаще). Очевидно, что оценка Университета через призму научных достижений является одной из наиболее почтенных и столь же нерефлексируемых традиций современного академического мира.
Несмотря на эти отчетные формальности, а может быть, как раз благодаря им, я могу сказать, что мне очень повезло. На посту администратора и координатора научно-образовательной деятельности я имел ни с чем не сравнимое удовольствие обсуждать планы различных научных проектов с очень яркими представителями самых разных дисциплин: социологами, филологами, политологами, историками… Случалось это нечасто, пять-шесть раз в год, но я хорошо помню ощущение интеллектуального и эмоционального высвобождения, в котором я пребывал несколько дней после этих обсуждений.
И дело не в тех конкретных решениях и планах, которые были (или даже не были) реализованы, а в том ощущении иного, которое возникало у меня на фоне привычной административной работы. Остановка привычного ритма и рутины ежедневной деятельности и переход в некое иное измерение. Дело также не в том, какие дисциплинарные сюжеты возникали на этих встречах. Они могли быть сколько угодно интересными: от греческой трагедии до миграционных проблем современной национальной политики. Но ни одна из тем не обладала «преимуществом» с точки зрения высвобождения рабочего сознания и своего рода «остранения» от привычной меры вещей.
Может быть, думаю я, есть в научной логике и философской медитации нечто такое, что позволяет остановить привычную инерцию. Или, если угодно, бессовестно пренебречь своими ежедневными обязанностями и высвободить время и голову для каких-то иных целей (если они, конечно, есть, иначе «ресурс личной свободы» истощается и растворяется в окружающем пространстве). Кстати, не обязательно научных: «ресурс высвобождения» отнюдь не детерминирован по характеру своего возможного использования.
При этом я, конечно, понимаю, что такое ощущение «чистой» науки, высвобождающей воображение и задающей свой угол зрения на ежедневную рутину, является в историческом смысле вполне ностальгическим. Это инерция классической идеи Гумбольдта, для которого наука – не только приоритетное пространство применения мышления и разума, но и идеальный образец человеческих взаимоотношений, модель желательного устройства жизни в принципе.
Это идеал, причем позапрошлого века. Что делать с нашим настоящим и в чем состоит следующий шаг – это вопрос открытый. Что значит «заниматься наукой» в современном организационном смысле?
Начать с того, что Шанинка – негосударственный университет и, следовательно, у нее практически нет доступа к государственному заданию по научным исследованиям и разработкам (к НИРам и НИОКРам). Формально, конечно, мы можем участвовать в конкурсных процедурах и постоянно возобновляем эти попытки. Но, и это стало очевидным фактом за последние пару десятилетий, объективная статистика против нас. Для того чтобы быть успешным на этом административном рынке – а государственное финансирование науки составляет более 90 % по стране, иных источников практически не осталось – необходимо соответствовать нескольким базовым условиям.
Во-первых, это масштаб. Списочный состав научных работников должен быть достаточно длинным и разнообразным, чтобы формально соответствовать требованиям конкурсных процедур. Именно формально, поскольку общий потенциал экспертизы и ее актуальная конфигурация для конкретного исследовательского пр