Из этого, в свою очередь, следует несколько важных выводов:
Во-первых, в рамках гумбольдтовского проекта понятия свободы и уединения совсем не тождественны академическим свободам в их традиционном институциональном понимании как юрисдикции. Более того, в отличие от институциональных прав самоуправления, эта категория свободы апеллирует к интеллектуальным и волевым усилиям индивидуального субъекта, то есть к его личным обязательствам и сознательной аскезе.
Во-вторых, и это, может быть, даже более важно с точки зрения состояния современного Университета, принцип «свободы и уединения» обращает нас к исследовательским методам гуманитарных (и некоторых социальных) наук в их исторической ретроспективе[138].
Должен сказать, что удивительным образом – в смысле, без прямого отнесения к берлинскому прототипу – похожий механизм обсуждался применительно к ситуации Школы. Не в плане намерения восстановить в правах «чистую науку», конечно же (среди моих коллег много идеалистов, но не до такой степени), а исходя из ощущения необходимости пространства, противопоставленного привычной среде и привычному характеру деятельности.
На роль такого пространства предлагались конкретные курсы или блоки курсов по искусству (art). Не по истории или теории искусства, а именно мастерские по живописи или музыке, не филологический разбор поэтического наследия, а именно поэтические семинары и т. д. Опять же подчеркну, что в начале этих обсуждений никто из собеседников не связывал этот сюжет с историей Университета вообще и с «факультетом артистов» в частности. Скорее, были ссылки на синхронный нам опыт в мире и в стране (в частности, факультет «свободных наук и искусств» в Санкт-Петербургском университете). Модус размышления тем не менее был вполне историчен: необходима площадка (инфраструктура), сам факт существования которой дает шанс 1) выйти из привычного ритма существования и уже по-иному оценить сложившиеся планы, цели и представления о будущем и 2) предоставить больший диапазон возможностей личного развития.
На границе этих сущностей – классического научного образования и искусства – находится проект, который также был предметом обсуждения в течение нескольких последних лет. Речь идет об особом типе специализации по «творческому письму» (creative writing), которая ориентирована на овладение несколькими жанрами письменной речи, в том числе и художественными. Его несомненное преимущество также в том, что здесь могут быть задействованы очень разные «эпистемические компетенции», начиная от чисто академических (язык науки) и вплоть до популярной беллетристики. Это, с моей точки зрения, дает прекрасную возможность сравнения различных интеллектуальных культур, одновременно сосуществующих в современном мире.
В любом случае для меня было личным открытием понимание исторического генезиса проблемы остранения («уединения и свободы»), которая обсуждалась в экспертном и образовательном кругу Школы последние несколько лет. Надо полагать, что «культура бессознательной памяти» владела всеми нами безотносительно актуальной ситуации, в которой этот разговор и эти планы были инициированы. В какой мере эта историческая догадка окажется уместной в современной ситуации и мире, можно будет сказать на основе эмпирического опыта в течение ближайших нескольких лет.
Но как бы то ни было, можно с высокой долей уверенности утверждать, что уединение и свобода остаются ключевыми элементами университетской культуры, хотя их материальное наполнение и социальный образ могут существенно отличаться от исторического прототипа. На то он и прототип, а не образец.
Если «свобода и уединение» есть базовое условие воспитания ума в конкретной форме критического мышления, то возникает естественный вопрос, каким образом обеспечивался этот тип мышления в предыдущих версиях Университета (естественно, если признавать критическое мышление родовым признаком Университета в различных его исторических явлениях).
Промежуточный ответ, по всей видимости, содержится в факте обращения всех (или многих) участников Берлинского проекта к факультету философии и его месту в структуре институции, которую они создавали. В «Споре факультетов» Кант очевидным образом указывает на философию как на замыкающий контур идеального университета, основная задача которого – подвергать сомнению, то есть рассматривать под критическим углом все авторитеты и каноны, на которые опираются «старшие» факультеты – богословия, права и медицины[139]. Практически ту же точку зрения демонстрирует Шлейермахер в «Нечаянных мыслях об университете»[140]. И, наверное, знаковым выглядит то обстоятельство, что ректором Берлинского университета и первым деканом философского факультета был Фихте, также входящий в состав «учредителей» классического Университета XIX века.
Понятен и мотив – непрерывное критическое сомнение во власти авторитета (и традиции), которое демонстрирует (должна демонстрировать) философия и группирующиеся под ее эгидой свободные искусства. Именно это ключевое качество позволяет говорить об идеале по Гумбольдту, который «всегда представляет собой проблему, еще не нашедшую своего окончательного решения». Из этой проблемы и расширяющегося пространства наук и вырастает принцип «уединения и свободы», установка на идеально-утопическое целое науки, критическое и остраненное отношение к социальному, ценность и одновременно априорная частичность (целое до конца непостижимо, «всегда представляет собой проблему») любого рационального суждения. Философия и относящиеся к ней свободные (будущие гуманитарные и социальные) науки становятся смысловым центром Университета на основе способности критического суждения (разума). При этом факультет искусств (а ныне философский факультет) продолжает, как и раньше, оставаться точкой зарождения и становления новых направлений и дисциплин, формируя расширяющийся диапазон «предметных компетенций» классического Университета.
«Факультет артистов», как его называли еще в конце XIX века, исторически является точкой входа в Университет, в том числе и на «старшие факультеты», формируя тем самым базовые нормы мышления и обращения со знанием. Этот же факультет задает масштаб всего Университета – не в количественном отношении (хотя и в нем тоже), а с точки зрения возникновения новых и прорывных для своего времени наук и научных направлений. «Факультет искусств обнимал неограниченную область. В теории, собственно, продолжали держаться античные семь свободных искусств (тривиум и квадривиум. – С. З.) <…> но эта теоретическая квалификация не отражалась <…> на учебном плане <…> Диалектика расширилась в философию вообще и наполнила собой большую часть деятельности факультета. Однако уже в XV, еще более в XVI и XVII вв. стали появляться отдельные профессуры математики, греческого, латинского и еврейского языков, истории, политической философии и т. д. <…> обособление естествоведения и математики в отдельный факультет оставалось еще в то время совершенно неизвестным»[141]. Итак, во-первых, философский факультет «обнимал неограниченную область», включая все возможные новые направления изучения и образования. А во-вторых, «во Франции и в германских университетах господствовало воззрение, что факультет этот представляет собой науку вообще, чистую науку (курсив мой. – С. З.), в противоположность специальным факультетам (теологии, права и медицины. – С. З.)»[142].
Или иначе. Так же как все мы «вышли из гоголевской шинели», подавляющая часть современных университетских дисциплин (или их «предков») вышла из «факультета артистов» и свободных искусств, сопряженных с принципом «чистой науки» (свободной от социального утилитаризма). Подозреваю при этом, что с «уединением» в те далекие времена дело обстояло не лучшим образом – хотя бы с точки зрения городской инфраструктуры XV–XVI веков, а вот со свободой с точки зрения автономности Университета, скорее всего, лучше.
Оставим, однако, пока за рамками генетический код Берлинского проекта. Заметим только, что современное понимание гуманитарности очевидным образом наследует идее «свободных искусств», лежащих в основе практически всего диапазона университетских дисциплин (и не только гуманитарных). Равным образом, в соответствии с принципом «чистой науки», и в отличие от специализированных (старших) факультетов, в основе метода гуманитарных наук лежит остраненность и скепсис по отношению к социальному. «Философия прославлялась многими как „путеводитель к истине“, как нечто такое, что „не стремится ни к чему внешнему, довольствуясь границами самой науки“»[143].
Если считать эту историческую связность свободных искусств и последующего блока гуманитарных наук сколь-либо существенной, то логично было бы сравнить и их функциональные роли в целостной конструкции Университета. Конечно, и философия, и свободные науки как ее продолжение не возникают из небытия в берлинском варианте Университета. Меняется и усиливается их структурная роль в этой конструкции, более явственно и акцентированно (ведь это случалось и ранее) за ними закрепляется роль канала трансляции целостной картины мира и утопических представлений о должном («чистая» наука и присущие ей нормы человеческих отношений и ценностей как модель идеального мира).
Необходимо, следовательно, понять для себя, в чем состоит конкретный смысл присутствия философии и гуманитарной науки в Университете[144]. Понять – и применительно к прототипическому проекту Гумбольдта, и, что может быть более важно, применительно к сегодняшним реалиям. Действительно, закономерный вопрос применительно к сегодняшнему дню и Университету: а что делают в этой изменившейся конструкции современные гуманитарные дисциплины – помимо представления самих себя и своего материала? Гуманитаристика – уже не тот (или тот?) парадигмальный феномен, свойства которого эксплуатировал Гумбольдт со товарищи? И означает ли это изменение статуса гуманитарных наук, что акцентированная Гумбольдтом связка «свобода-уединение» уже не есть необходимое условие личного роста/развития и критического суждения? Или, наоборот, функция эта в рамках образования сохранена, но исполняется на другом материале? Тогда – на каком?