Суть обсуждения и даже конфликта заключается обычно в несовпадении позиций участвующих сторон. И должен сказать, что «позиция студента» оказывается более, я бы сказал, «исторична» по сравнению с той аргументацией, которую предлагаю я сам (не берусь говорить за всех своих коллег, но подозреваю, что у них происходит что-то подобное). Условный студент считает свое право на свободу обучения, скажем, на корректировку программы или свободное посещение, само собой разумеющимся по факту присутствия в Университете, то есть по факту принадлежности к корпорации. И такая убежденность, конечно, апеллирует к значительно более древнему «университету школяров», в котором корпоративные права действительно распространялись на отдельных индивидов автоматически в момент их присоединения к сообществу.
Моя (условно) позиция, и я отдаю себе в этом отчет, более слабая и с исторической, и с философской точки зрения, поскольку я трактую эту свободу учения инструментально, что противоречит универсалистскому пониманию, не требующему дополнительных обоснований, кроме наличия самого Университета и его корпоративного единства. И я действительно использую принцип академической свободы как стартовую площадку для рациональной аргументации и суждения собеседника. А именно как реализация этого принципа будет способствовать (или не способствовать) тому самому «уединению» как пространству самоопределения и практического поиска своей собственной образовательной траектории. Почему, скажем, свободное посещение окажется более эффективным с образовательной (а не социальной – это уже совсем другой вопрос) точки зрения? Или как перестановка курсов повлияет на темп движения этой конкретной студенческой группы? Иначе говоря, в отличие от «неотъемлемых корпоративных прав», эта интерпретация академической свободы апеллирует к волевым усилиям «обладателя прав», то есть к его личным обязательствам и вовлеченности в процесс.
Если судить по моему опыту (опять же, не могу сказать за всех коллег), мои собеседники всегда охотно втягивались в такое обсуждение и оно неизменно оказывалось живым и плодотворным. В подавляющем большинстве случаев результат, независимо от начальных намерений, был позитивным для обеих сторон. И тем не менее я понимаю, что в более сложных и более конфликтных ситуациях, если они по какой-то причине появятся, эти два несовпадающих принципа свободопользования могут проявиться более отчетливо.
«Уединение», которое идет в паре со «свободой», подчеркивает совсем иной контекст – свободу как уединение (отсоединение от мира), позволяющее входящему в Университет (пусть Гумбольдт пока не называет его таким образом) оставить на время или навсегда за этим порогом свои социально обусловленные представления, нормы и предрассудки. Пожалуй, слово «оставить» прозвучит в этой связи неверно – подвергнуть их критическому сомнению – так будет точнее.
Нельзя сказать, что это было новацией Гумбольдта или проекта Берлинского университета. Европейский Университет с самого начала своих институциальных основ существует как корпорация в рамках традиций римского права. Тем самым, в числе прочего, он сохраняет возможность инкорпорировать в свою структуру новых членов – с правами и обязанностями, присущими именно этому корпоративному единству. И такие неофиты обретали и обретают свою идентичность как минимум в силу согласия стать другими, по сравнению с собой предыдущими[202]. А вот «стать другим» означает не только адаптироваться к новой корпоративной среде, но и, кроме того (или следовательно), занять позицию по отношению к внешнему социальному, в том числе и к своей собственной как интеллектуальной, так и социальной предыстории[203].
Собственно, и наука упомянута здесь тоже не в том смысле, который привычен нам сегодня. Наука для Гумбольдта – это пространство присутствия разума, попав в которое можно оказаться ему сопричастным. Это то пространство идеального и утопического, которое критически противостоит социальному. И характер этого противостояния/отношения еще предстоит до-определить каждому, оказавшись в этом уединении.
Другое дело, что если не останавливаться именно на этой растиражированной цитате и пройти чуть дальше, то можно получить и дополнительные пояснения к замыслу проекта. «Духовная деятельность человечества, – продолжает Гумбольдт, – может развиваться только как взаимодействие <…> Поэтому внутренняя организация этих учреждений должна порождать и поддерживать взаимодействие непрерывное, самовозобновляющееся, но при этом непринужденное и не преследующее заранее заданной цели (курсив мой. – С. З.)»[204]. Именно так. То есть взаимодействие как некая коммуникативная среда есть (и при этом уравновешивает столь же необходимое «уединение»), но при этом не навязывает «заранее заданных целей» (что, очевидно, остается за функцией личного уединения).
Вспоминая монастырские истоки Университета, право на уединение выглядит вполне логичным, оно даже предполагается в качестве обязательного условия образования как традиции раннего Университета. Далее – и это уже инновация Университета Нового времени – наука как смысл уединения и одновременно пространство присутствия разума, по определению критически настроенного к социальному и современному. И наконец, трансформация этого критического отношения либо в профессиональное самоопределение, либо в более сложные конструкции личного развития. Например, академическая, предпринимательская, бюрократическая и т. д. карьера, связанная уже не с университетским, а с национальным и социальным сообществом. Особым типом в этом ряду, конечно, является карьера академическая как способ воспроизводства самого Университета.
Это уже, говоря современным языком, отстроенная схема самоопределения и личностного развития, в основе которой лежит вполне определенное понятие «свободы», предложенное Гумбольдтом и подхваченное в качестве ключевого концепта Г. Шельски через полтора столетия. Впрочем, если быть точным, то, конечно же, не только им.
Свобода (а равно и труднодостижимое в нынешней ситуации уединение) является, безусловно, базовым и стартовым, но при этом не единственным элементом более сложной технологии личного самоопределения и развития. Именно эту технологию постулировал и освоил классический Университет Нового времени, начиная с Берлинского – но именно в тех условиях начала XIX века и именно в том конструктивном материале (в том числе университетских традиций), который был ему доступен.
В современной уже нам ситуации студенты разных континентов и Университетов декларируют свое право на индивидуальный выбор и личное развитие – выбор того, что и как они будут изучать, и даже времени и ритмичности, с которой они будут это делать. И именно в этом студенты видят одно из важнейших проявлений своей академической свободы. Наверное, это так. Но тут, правда, возникает два вопроса, с которыми приходится иметь дело нам, через двести с лишним лет после Вильгельма Гумбольдта и спустя шестьдесят лет после Гельмута Шельски.
Во-первых, пресловутое право на свободное обучение вырастает из свободы уединения, и весь этот «пакет свобод» опирается на ту науку и то исследование, которые имеют (имели в XIX веке) отчетливую идеально-утопическую (непрагматическую) природу и критическим образом противостоят существующему социальному[205]. Собственно, это и есть суть вопроса: есть ли у нас такая наука или равномощное пространство, обеспечивающее ценность уединения как инкубатора критического мышления. В любом случае – без ответа на этот вопрос право на свободный выбор, а также на самоопределение и предположительное «личное развитие» сродни священному ритуалу поклонения ушедшим богам.
Строго говоря, проект Г. Шельски имел свою версию ответа на этот вопрос. В ядро Билефельдского университета был помещен Центр междисциплинарных исследований, принципы деятельности которого строились по аналогии с практикой Центров перспективных исследований (Centre for Advanced Studies), собирающих на своей площадке представителей различных дисциплинарных направлений (как постоянных, так и приглашенных). Другое дело, что так и не был решен вопрос включения студентов (уровня бакалавриата, в частности) в эту исследовательскую практику, и, следовательно, другой принцип Берлинского проекта – соединение образования и исследования (Bildung) – так и не был реализован в полной мере. Иначе говоря, междисциплинарная реальность, «не преследующая заранее заданной цели», была создана, но использовалась по преимуществу не теми субъектами, которых имел в виду Гумбольдт.
Обратная ситуация складывается в тот момент, когда некоторые колледжи, работающие в основном с первым уровнем образования, включают в свои образовательные программы расширенные курсы по искусству, которое в современной культурной ситуации может рассматриваться как пространство, противостоящее социальному (то есть как замена «чистой» науки). В этом случае «идеальное пространство» (хотя и с определенными оговорками) также конструируется, но в нем нет серьезной исследовательской традиции, способной поддерживать смысловое и интеллектуальное самоопределение участника.
Хотя справедливости ради следует сказать, что попытки осуществить исследовательские проекты с опорой на художественный (в том числе визуальный) инструментарий предпринимаются, а в ряде случаев оказываются вполне успешными (например, в сфере Arts Technologies). Однако это только становящееся направление, и в какой мере оно сможет играть ту же роль, что и наука в проекте Гумбольдта, – вопрос открытый.
И та и другая версия, то есть и междисциплинарный исследовательский центр, и блок курсов по искусству активно обсуждается рядом руководителей программ в Шанинке – причем это относится как к бакалавриату, так и к магистратуре. Не могу сказать, что именно Берлинский проект послужил основанием для пробных шагов – имя Гумбольдта, да и традиция немецкого Университета XIX века вообще не упоминались при обсуждениях. Но, что примечательно, интенция обсуждений была очень похожа: за счет чего можно выстроить «внешнее» отношение к привычному ходу образовательного процесса, а равно к тем курсам, которые лежат в основе той или иной специализации.