егий складу и потребностям государственной жизни, которая начала устраиваться на новых основаниях»[223]. Это кризис постоянный и воспроизводящий себя самое – с более-менее повторяющейся аргументацией с обеих сторон.
Конечно же, есть существенная разница между ограждением от «возможной пристрастности со стороны городских судей», созданием «привилегированной подсудности» средневекового Университета и «правом на рациональное критическое суждение» Нового времени. Но, как ни странно, суть самого института от этого не очень меняется, поскольку и в том и в другом случае речь идет о сообществах, которые «хотят странного»[224]. И систематическая – хотя бы раз в столетие – дискуссия по этому поводу заставляет относиться к этому предмету если не с оптимизмом, то с относительно спокойным ожиданием. В конечном счете если признание своей частичности есть плата за академические свободы, то кризис – это стандартная плата за существование Университета. И это первая умеренно хорошая новость.
Вторая, в общем-то, тоже очевидна. Есть разные университеты, и среди них есть те, которые вне зависимости от обстоятельств сохраняют свою уникальную когнитивную сеть и коллективную способность суждения на высоком уровне качества, несмотря на неблагоприятные внешние тренды. Но вряд ли равенство качества встречалось когда-то и в прошлом: качество – всегда фактор неравенства.
Академическая свобода как институт
Стив Фуллер, интеллектуал и автор книги с подзаголовком «Карьера ума внутри и вне академии», задался прелюбопытнейшим вопросом «есть ли душа у академиков?» (имея в виду, конечно, университетскую профессуру). В целом, отвечая на этот вопрос утвердительно, он начинает свой очередной аргумент обращением к свободе. «В конце 2006 года британские академики формально открыли для себя понятие „академическая свобода“, сформировав организацию „Академики за академическую свободу“ (Academics for Academic Freedom, AFAF)». Организация появилась как реакция на ряд эксцессов, которые свидетельствовали о том, что «спектр преподаваемых и исследуемых тем подвергается ограничению (по причинам. – С. З.): 1) боязнь оскорбить студентов, которые в свете возросших расценок на обучение стали думать о себе как о „клиентах“ университета (в том смысле, что клиент всегда прав); 2) страх отпугнуть реальных или потенциальных внешних заказчиков университетских исследований»[225]. В манифесте, который был опубликован воссозданной по старинной традиции «гильдией», было особо подчеркнуто, что «академики как внутри, так и вне учебной аудитории имеют неограниченное право подвергать сомнению и проверке расхожие взгляды и выдвигать спорные и непопулярные мнения, даже если они могут быть сочтены оскорбительными»[226].
И хотя многие СМИ, как водится, сместили акценты, назвав это «борьбой за право оскорблять», речь безусловно шла и идет о другом. Обращение к одной из самых старых европейских традиций пыталось восстановить в своих правах цех, корпорацию, гильдию, чьей изначальной профессиональной задачей было и остается одно: производство и воспроизводство мышления. Ни в каком ином случае «неограниченное право подвергать сомнению» просто не имеет применения, хотя и не гарантирует само по себе качества «гильдейской продукции».
Закономерный вопрос – что есть гарантия воспроизводства стандарта и качества любого (интеллектуального) продукта? Скорее всего, следует признать, что никакая система не гарантирует с полной вероятностью случаев мысли. Более того, в отличие от естественно-научного опыта, даже самое щепетильное повторение условий «производства» может оставить место проведения «пустым», так сказать, стерильным для мышления. (Что, кстати, еще раз указывает именно на гуманитарную природу Университета.)
Но все же… В целом в человеческой культуре машиной воспроизводства является «институт» – в его социологическом, социально-культурном и пр. понимании. Социальные очертания Университета как института с самого начала его существования строились на презумпции обособления этой «корпорации пришельцев» от объединений иных с точки зрения их социального статуса граждан. Речь даже не идет о специфическом наборе прав и обязанностей, распределенных в зависимости от позиции в общественной иерархии. Эта позиция вне иерархии, так сказать, «сбоку» от нее. Она обособлена как по исторической традиции, так и, что более важно, по типу «производимой продукции» – мышления и базирующегося на нем знания. Иначе сложно объяснить, почему не в XIII, а уже в XVIII веке, в 1734 году, в учредительной грамоте, данной Гёттингенскому университету, говорится, что в рамках юрисдикции этого университета находятся все имеющие ученую степень городские жители и, более того, все «обслуживающие» группы: книгопродавцы, типографщики с учениками и подмастерьями, прислуга и даже трактирщики в районе университета[227]. Эта беспрецедентная с точки зрения сегодняшнего дня ситуация сыграла – вполне возможно – не последнюю роль в стремительном становлении Гёттингена, одного из ключевых интеллектуальных центров периода Просвещения.
Впрочем, вне зависимости от этих допущений, вполне определенным представляется следующее. Как извне (социальный статус), так и по своему внутреннему устройству, о котором шла речь в предыдущих параграфах («внутренняя и внешняя организация»), мы имеем дело с устойчивой институциональной формой, заточенной на воспроизводство мышления – и как источника знания, и как инкубатора социальных инноваций (просвещение, социальная интеграция и мобильность, организация коммуникации и т. д.). При этом самим фактом своего существования, со всей своей обособленностью, Университет исторически представляет собой постоянно экспериментирующую модель социального устройства, отдельные элементы которого просачиваются через границу корпорации в виде культурных норм для внешнего мира.
Смысл и роль академической свободы при этом – как института внутри института (Университета) – отличается своей генеалогией от других (универсальных) версий свободы, имеющих своим местом присутствия скорее социально-политические, уравнительные и перераспределяющие, а не мыслительные контексты. Это не означает принципиальной разнородности одних и других, но свидетельствует более о функциональном различии. Свобода уединения, высказывания и социальной автономии Университета не является предельной, то есть обосновывающей самое себя. Но при этом и в историческом бессознательном, и в рефлексии отдельных мыслителей и создателей она является критическим условием мышления в институте под названием Университет.
Это вовсе не означает, что юрисдикция над гёттингенским трактирщиком является непременным условием мышления, но это демонстрирует способность этой институциональной модели втягивать в орбиту своего осуществления самые рутинные и социальные, и хозяйственные практики. (А как же, есть-то и тем более пить надо!) И в этом смысле вопрос о «мультиверситете» может, по-видимому, стоять иначе. Дело не в расширении хозяйственных и предпринимательских функционалов, дело, как это часто бывает, в лошади и телеге. До тех пор, пока социальная экспансия Университета не угрожает его автономии и, следовательно, академическим свободам, то есть до тех пор, пока юрисдикция Университета распространяется на новые виды деятельности и партнерства (в том числе в формате предметов совместного ведения, как это случалось между Университетом и Городом), возможно продолжение его существования.
Институт академических свобод объединяет в одно целое «право уединения» (самоопределения и развития), право аргументированного высказывания и социальную автономию. В этой своей композиции он находит свое обоснование в рамках Университета и его основной задачи по производству и воспроизводству мышления. Взаимная связность свободы и мышления, таким образом, является условием существования и того и другого члена этой пары.
Любой институт воспроизводства представляет собой «жгут» норм разного вида, вдоль которого становится возможным акт воспроизводства как такового. Или чуть иначе: институт воссоздает условия, при которых воспроизводство необходимого продукта (в том числе и интеллектуального) происходило в историческом опыте, но «гарантия» в данном случае весьма условна. Мышление, как сейчас, так и раньше, может опираться на институциональные условия и нормы, но каждый единичный акт мысли остается уникальным и эксклюзивным.
То же самое сомнение применимо и к иным институтам. Скажем, институт семьи вовсе не гарантирует успешность любого брачного союза, как и институт государства не гарантирует устойчивости общественных отношений. Просто в случае Университета эти риски усиливаются «спецификой производства». Более того, при всем уважении к институциональной стороне вопроса (нормы поведения, коммуникации, автономии и т. д., отражающиеся в соответствующих формальных и неформальных правилах) искомое мышление может случаться и в отсутствие каких-то из этих условий. Существуют, иными словами, факторы внеинституционального характера, не передающиеся в системе описанных норм и проистекающие из конкретной личностной или исторической ситуации. Но у меня вовсе нет намерения преуменьшать значение институционального фона, который, повторюсь, не может «гарантировать», но может влиять на ситуацию хотя бы с точки зрения статистических значений.
Для воспроизводства мышления (а равно и Университета как целого) можно выделить как минимум три типа норм, опирающихся на академические свободы[228]. Во-первых, нормы самого мышления. По сути, «право на сомнение», «право на суждение», «право на встречный критический и рациональный контртезис» и т. д. попадают в эту группу, формируя в своей концентрации и взаимодействии «технологию мышления» – популярный исследовательский предмет для целого ряда дисциплин. Состав отдельных операций, их синхронизация, поддержка и условия запуска и пр. – все это попадает в категорию технологий мыслительной деятельности.