Они втроем дошли до ворот, распрощались. Аршаулов двинулся в сторону студенческого общежития, а Крылов и Коржинский повернули к студенческому корпусу. Расходиться по домам не хотелось.
Постояли возле двух полустатуй, которых все привычно называли бабами. Каменные истуканы появились в 1887 году. Доставленные из Семиречья специально для университета стараниями Флоринского, они выглядывали сейчас из сугробов, как спрятавшиеся дети. У себя дома, в жаркой степи, они были идолами. Им поклонялись. После удачной охоты угощали мясом и жиром. Клали к ним красивые камни, съедобные коренья, втыкали прутики с разноцветными лоскутами. Объезжали вокруг на конях, отчего они всегда были очерчены кольцами, как бы охранной чертой. Здесь же, в Сибири, они гляделись пришельцами из другого мира, может быть даже с другой планеты.
— Человек — существо биосферное, даже космическое, — в задумчивости проговорил Коржинский, глядя на каменных истуканов. — Казалось бы, что для него значит простое перемещение в пространстве? Тот ли, этот ли город… Не все ли равно? Однако ж все так не просто, так неочевидно… Даже они, — он указал рукой на бывших идолов, — скучают о прежней жизни…
Крылов ничего не ответил. Сегодня так много сказано слов, что лучше теперь помолчать.
Путешествие к золотым горам
Надвигалась весна. Телеграф приносил из России вести о том, что Нева вскрылась раньше, а Черное море, кажется, и не закрывалось. И хотя посиневший лед еще неуступчиво держал Томь, первыми забеспокоились журналисты из «Сибирского Вестника». Сменив опереточное настроение воскресных фельетонов («Погода кашляет и чихает; в Томске не слыхать соловьев, один лишь тенора воют на спевках») на озабоченное, они вновь, как и в прошлые годы, принялись взывать к остаткам общественной совести, писали о плотино-мостах, о необходимости регулирования реки, стращали водопольем, напоминая о «величайшем запоре», гибельном паводке 1824 года, когда вода подошла к почтамту и покрылась льдом.
Но, как говорится, «и погромче нас были витии, но не сделали пользы пером». В городе все осталось по-прежнему. Действий против наводнения никаких не предпринималось; жители Черемошников и Заисточья готовились к отсидке на крышах; извозчики на чем свет стоит ценили городского голову, «лорд-мера», который неизвестно для чего приказал перекрыть движение по мосту через реку Ушайку и тем самым ограничил свое отношение к предполагаемому стихийному злополучию.
После неизбежного майского буранчика сквернец-погода заменилась на ясную, солнечную. Все замерло в ожидании разгула воды — а его-то и не случилось! Вопреки предсказаниям вода сошла мирно. Зато дороги теплынь привела в невозможное состояние: хоть в какую сторону скачи, никуда не доскачешь.
Именно об эту пору, когда едва-едва на бугры взбежали воробьиные язычки спорыша и рыже-бурая земля слегка замуравилась, позеленела, Сергей Иванович Коржинский по рытвинам и закатам Московского тракта отправился на постоянное жительство в Петербург.
Крылов проводил его с тяжелым сердцем — как будто знал, что больше им не суждено увидеться… И сам засобирался из города.
Он ехал на Алтай. Это было его второе путешествие. Первым посещением Золотых гор Крылов остался недоволен. Несмотря на то, что Флоринский сдержал слово и после отъезда цесаревича Николая из Томска разрешил поездку на Алтай, времени было отпущено так мало, что Крылов лишь бегло ознакомился с районом предгорий, не входя в глубину высокий цепей. На сей раз он намеревался провести на Алтае все лето и часть сентября и в душе решил, что уж более никакие препятствия не помешают ему выполнить задуманное.
Единственная осложненность заключалась в том, что с ним ехали для ботанической практики пятеро второкурсников. Это была их с Коржинским идея совместного со студентами научного экскурсирования.
— Разумеется, нельзя изучать флору только по рисункам, — поддержал ботаников ректор Великий; разговор происходил в кабинете попечителя учебного округа. — Хорошо бы вообще вменить в традицию подобные летние вояжи.
— Ну, до традиции еще далеко, — остановил его Флоринский и задумчиво погладил позлащенную портфель, подарок сослуживцев к дню ангела. — Однако ж попробовать можно.
И он позволил ботаническую практику на… «демократических началах». Попросту говоря, на собственные средства, страх и риск.
Со страхом и риском для Крылова все было понятно: многажды приводилось ему путешествовать в незнакомых местах, нередко без сотоварища, без проводника. А вот со средствами вопрос выглядел сложнее.
Во-первых, Машеньку на курорт следовало бы отправить. Во-вторых, в доме оставались матушка Агриппина Димитриевна, Пономарев, Габитов, Немушка и Дормидонтовна. Им тоже средства к жизни необходимы. В-третьих, давно пора зимние вещи освежить, прикупить новое… И так далее. Неотложных либо желательных трат в этом скучном списке оказалось столько, что когда Крылов мысленно произнес «в-одиннадцатых», то совсем пригорюнился.
Неплохо, если бы хоть какие-то деньги оказались у студентов.
Да где им быть-то? Смотреть больно, как в макушинской дешевой столовой иной раз стоит молодой человек и колеблется, что взять: гречку без масла за одну копейку или котлету за шесть. И в конце концов склоняется к первому решению. Какие уж из студентов деньгодержатели, так, с пуговки на петельку перебиваются…
— Что случилось, мой друг? Ты невесел? Не рад лету? Перестал сушить свои любимые соленые сухари? — заметила Маша.
Как ни отнекивался, пришлось рассказать о терзавших сомнениях.
— И всего-то? — нараспев сказала Маша и, подойдя к мужу, сидевшему за своим рабочим столом в кабинете, нежно поцеловала в редеющую макушку. — Это еще не беда! Я давно хотела тебе сообщить, что никуда, ни в какие европы нынче не поеду. Мы уже решили: снимем с матушкой Агриппиной Димитриевной где-нибудь на лето дачку. В Городке или на Басандайке. Можно и с Архимандритской заимкой уговориться… Я узнавала, дом стоит двадцать-тридцать рублей в лето, а комната — восемь-десять. Снимем, конечно, дом. Иван Петрович с Немушкой за провизией будут ездить, а мы с матушкой — варенье варить…
— Лечиться тебе надобно, Маша, — с грустью покачал головой Крылов, растроганный сочувствием жены к его научным заботам.
— Отчего ж не полечиться? — согласилась с готовностью Маша. — Снимем дачку на Степановке. Там подороже — сто рублей в лето, да зато один татарин пригоняет кобылиц — вот тебе и кумыс!
— На все у тебя ответ найдется…
— А станешь перепоры устраивать, — и вовсе раззадорилась Маша, — с тобой в экскурсирование ударюсь! То-то будет славно! Алтай посмотрю, горным воздухом подышу… Нет, в самом деле, а?
Она шаловливо уселась к мужу на колени и принялась разделять его совсем уж высветленную годами бороду на три части, намереваясь заплести «косочку».
Крылов «косочек» не любил и мягко отвел Машины руки. Чтобы не обидеть жену, ласково погладил узкие, так и не ставшие «бабьими» плечи…
Это бы хорошо — вместе… Когда-то Крылов всерьез мечтал об этом. Он рассказывал Маше о замечательных женщинах-путешественницах — ими он восхищался искренне. О жене зоолога Алексея Павловича Федченко, которая сопровождала мужа по Тянь-Шаню. Она служила в экспедиции ботаником и художницей. Позже, когда муж трагически погиб на Монблане в Альпах, Ольга Александровна помогала сыну Борису, тоже ботанику и написала «Флору Памира».
В пятидесятые годы в России не сходило с уст имя госпожи Невельской, последовавшей за мужем адмиралом Невельским на Сахалин и на Амур.
Екатерина Николаевна Клеменец разделила с мужем не только участь революционера-землевольца, сосланного в Сибирь по делу «чайковцев», но и славу археолога и этнографа. Лет пять-семь назад она ездила в Монголию и составила большой гербарий.
По ее примеру нынешним летом, сообщают газеты, в Монголию и Китай вместе с мужем-монголистом отправляется госпожа Позднеева…
Примеров было не так изобильно, но они имелись. Особое уважение у Крылова вызывали два имени, две отважные женщины: Мавра Павловна Черская и Александра Викторовна Потанина.
Не прошло и года с того момента, когда русская географическая общественность России потрясенно узнала о северной одиссее супругов Черских, о неженском подвиге Мавры Павловны. Дочь иркутской прачки, от природы чуткий и пытливый человек, Мавра Павловна стала сначала женой гонимого польского восстанца, сосланного в Сибирь, а затем достойной подругой ученого-путешественника. Иван Дементьевич страдал чахоткой, однако определил себя на длительные исследования на Колыме, на Севере. Умирающий, вел наблюдения, собирал коллекции. Предчувствуя кончину, просил жену: «Когда умру, положи меня на карбасе лицом на север…» Мавра Павловна так и исполнила. Она завершила это трагическое путешествие, ночевала на голой земле, преодолевала снежные бури. Продолжала вести научные наблюдения. Более того, сумела доставить в Петербург все материалы экспедиции, совершив двенадцать тысяч верст пути на собаках, на оленях, через горы и сибирскую тайгу. До этого из женщин только Мария Прончищева отваживалась путешествовать по Северу.
Александра Викторовна и Григорий Николаевич Потанины… С этими людьми Крылов давно мечтал познакомиться. Как путешественники и исследователи Азии они стояли в славном ряду с Пржевальским, Великим Охотником, и Певцовым. Эти люди — Пржевальский, Певцов и Потанин — создали географический лик Внутренней Азии. Трудно даже решить, кто сделал больше. У Пржевальского больше географических открытий, он первым проник в Ордос, в Нань-Шань, Тибет и на Лобнор. Михаил Васильевич Певцов, геодезист и астроном, прославился тремя экспедициями в Гоби, Кашгарию, Куньлунь, открыл способ определения географической широты — «способ Певцова». Но зато в ботанике и этнографии Потанин сделал больше, чем Пржевальский и Певцов, взятые вместе… Что касается Александры Викторовны, замечательной путешественницы, то следует особо заметить, что ее мужество и терпение не знают границ: все свои маршруты она совершила с безнадежно больным сердцем.