А потом — и это было тоже своеобразием необычной лекции — студенты сделали ее на практике.
Из борщевика, крупного «зонтика», вымахавшего выше головы человека, сварили бульон, по вкусу напоминавший куриный. Заправили его щавелем, диким луком-батуном, клубнями кандыка. Накопали и испекли клубни зопника, в изобилии растущего повсюду, прямо под ногами. Смеясь и охая, «обстрекавшись» по неопытности, наломали крапивы, и обварив ее листья кипятком, нарубили салат. Крылов приготовил студень из исландского моха, а чай — чай новоявленные робинзоны давно уже умели собирать и пили с восторгом. «Ботанический чай» никого не оставил равнодушным. Чай-бадан, брусничный, смородинный, дягилевый, рябиновый… Чай сборный с истодом, с коровяком, с клевером, с чабрецом, «белой травой» — лабазником.
О, что это были за чаи! Возле костра, мягкими летними вечерами, посреди огромного и затихшего мира…
На десерт Ярлыков принес фуражку малины. А Крылов пообещал через три дня приготовить пиво из можжевельника, если они отыщут старое дупло с медом.
Обед получился восхитительный. Молодые люди смотрели на своего наставника, как на бога.
— Да здравствует ботаника! — провозгласил Nicola, и студенты разом сдвинули кружки с чаем.
— Да здравствует Порфирий Никитич! — подхватили все.
Крылов был растроган, но шумное изъявление чувств, как всегда, несколько отпугивало его. Он притворно нахмурил брови и проворчал:
— Полно уж лозунги возглашать… Пора и за работу. Вечером, ужо, если не поленитесь накопать кандыка и марьина корня, то я еще напеку вам лепешки.
— Ур-ра лепешкам!
«Дети и дети, — в который раз подумал Крылов. — Мои дети…»
Он был благодарен судьбе за это путешествие к Золотым горам. Оно оказалось чрезвычайно важным и необходимым для него не только из-за научных сборов. Ботаника — само собой. Но эта экспедиция была важна и для Крылова-человека, Крылова-педагога. Не имея лекций, мало соприкасаясь с общей студенческой массой, Крылов как-то незаметно для себя уверовал в то, что он никудышный оратор и такой же воспитатель. И вот теперь, когда на его глазах сыпались последние кирпичи из стенки, разделявшей его и молодых людей, он испытывал чувство огромного облегчения и радости. И пусть никто из его нынешних экскурсантов не станет в будущем заниматься ботаникой, они, быть может, запомнят эти дни общения с живой природой, с ее чистым сердцем. «Природа — единственная книга, каждая страница которой полна глубокого смысла», — писал Гете. Крылов был счастлив, что помог этим юношам прочесть несколько из них.
Нет правды без любви к природе,
Любви к природе нет без чувства красоты…
И как это раньше стихи Якова Полонского, модного поэта «тревоги сердца», казались ему вычурными? «Нет правды без любви к природе»… Верно.
Эксперимент
Если верить газетчикам, этим поденным торговцам новостями и слухами, в Омске появились рубли из стекловидной массы. Брошенные на пол, они разбивались.
А в Париже госпожа Эфрусси, дочь барона Альфонса Ротшильда, выдала замуж свою любимую пуделицу Диану. «Невеста» была одета в белое платье с венком и фатой. На свадьбу съехались «гости» — собаки лиц высшей аристократии, наряженные в дорогие костюмы.
Томск тоже сальных свечей не ест и стеклом не утирается — местные особенности хранит. Вот, к примеру, недурно нацивилизовались городские мазурики: опять обокрали архимандрита Виктора в его же собственном доме. И в тот же день в церкви во время богослужения пострадал купец Рилов, у которого из карманов брюк «пропали без вести» деньги, телеграммы, квитанции и газета. Замечательно при этом, что Рилов был в длинной шубе и опоясан…
Обо всем этом с обычным воодушевлением поведал Крылову за вечерним чаем Пономарев.
— У вас какое-то странное отношение к международным и внутренним событиям, — упрекнул родственника Крылов. — Послушать вас, так в мире нет ни усиливающегося вооружения Германии, ни угрозы с Востока, нет Балканского вопроса и Критской проблемы. Нет ничего достопримечательного в научном мире и среди искусств. Одне лишь нелепицы, курьезы да ограбления.
Иван Петрович уловил доброе расположение духа своего собеседника и обрадованно согласился:
— Верно, Порфирий Никитич, и даже правильно! Такой уж я косоурый человек. Глаза сами в колонку с происшествиями косят. Вот вы только послушайте… «Дама в ротонде». Рассказ, как говорится, с живой натуры. Идет по вечерним томским улицам дама в ротонде.
По отдельным признакам, молодая. Господин ЭН принимает в ней участие: следует неотступно. «Дама» заводит его в глухой двор. Ротонда на снегу… Из нее преображается мазурик и с подоспевшими двумя союзниками дочиста обрабатывает господина ЭН.
— Помилуйте, Иван Петрович! — Крылов шутливо воздел руки. — Уморил, братец, право! У меня в алтайской экспедиции студент Иван Ярлыков был, так тот поинтереснее сообщения из печати выуживал.
С победным видом Пономарев выглянул из-под вороха газет и милостливо произнес:
— Ладно, не буду более. Однако ж нынче я и научное кое-что отчеркнул для памяти.
И он подал газету.
Крылов надел очки, и с типографической полосы тотчас выхватилось знакомое имя: Н.М. Мартьянов. «Друг науки, — сообщалось в заметке, — ездил недавно осматривать музеи в Тифлисе, Риге, Митаве, Москве, Петербурге. Везде его хорошо принимали и обещали Минусинскому музею всяческую помощь. Особенно окрылила неутомимого собирателя сибирских редкостей поддержка Петра Петровича Семенова, вице-председателя и главы Русского географического общества, горячего сторонника всех полезных ученых начинаний в Сибири…».
— Ай да Коля! Ай да молодец! — возгордился за друга Крылов. — Даже в поговорку сибиряков вошел: «Достопримечательно! Хоть сейчас к Мартьянову в Минусинск!» — и не удержался, чтобы не поддеть Пономарева: — Что, Иван Петрович, это известие получше прочих будет? Не то, что ваша госпожа Эфрусси?
— Она не моя, — принял выпад Иван Петрович. — К глубокому прискорбию, — добавил со вздохом. — Иначе бы я сейчас разгуливал по парижским улицам и не портил бы свои конечности о несравненные томские тротуары, — он задрал до колен штанину и показал следы кровоподтеков на тощей ноге. — Вот, полюбуйтесь! Доски повсеместно расшатались, будто клавиши. Я давеча ступил на такую и, как видите, сыграл фугетту, — лицо его обиженно скривилось.
Крылов улыбнулся.
— Душевно сочувствую. Однако ж нельзя не признать, Иван Петрович, что вы сами накликаете на себя неприятности. Ну кто вас неволит день-деньской бегать по этим клавишам?
— Никто, — согласился Пономарев. — Кто умен сперва, а я опосле. Не могу дома сидеть, хоть ты мне што! — и попросил: — У вас, Порфирий Никитич, не осталось Гулярдовой воды? Давеча, когда я в валгусовский прокоп свалился, хорошо помогла…
— Нет, не осталось. Но я попробую изготовить, — ответил Крылов.
Он отправился на кухню составлять примочку, так называемую Гулярдову воду, состоящую из уксуснокислого свинца, спирта и колодезной воды.
Забота о пострадавшем Иване Петровиче отвлекла Крылова.
Но как только он остался один, мысли его вновь вернулись к Мартьянову, далекому и дорогому другу, воспоминания о котором всколыхнула прочитанная заметка.
С Николаем переписка велась хотя и обстоятельная, но редкая. И все же Крылова никогда не покидало ощущение, что они всегда рядом, как в юности, и никакие сибирские пространства меж ними не остужали этого чувства. Вместе, рядом… Как это все-таки прекрасно!
Надо бы письмо ему написать. О своем новом эксперименте рассказать.
Да, да. Написать письмо. Немедленно.
Откуда к Крылову пришла эта идея о разведении в Сибири шелковичного червя, он сейчас припомнить не мог. Может быть, в разговоре с нынешним ректором Кащенко? — Николай Феофанович удивительным образом мог в обыкновенном разговоре как бы невзначай подвинуть собеседника к нешуточному влечению. Профессор зоологии, великолепно ориентирующийся на всех этажах своей науки, он обожал вторгаться в сопредельные области. Так этот мягкий, но изумительно упрямый харьковчанин разбил сад при своем доме, как раз напротив университетской рощи, и решил доказать, что и «в неродной Сибирюшке зацветут вышни та яблуни». Насчет вишен, кажется, он преувеличил, а вот яблони у Николая Феофановича принялись…
Впрочем, неожиданная мысль о сибирском шелководстве могла возникнуть иным способом, не обязательно через Кащенко.
Во всяком случае, когда Крылов — не без задёру — объявил в профессорских кругах, что намерен заняться шелковичным червем, Кащенко собрал в горсть белую пушистую бороду, что было признаком сильного удивления, но ничего не сказал.
Зато молодой преподаватель Томского реального училища Герман Эдуардович Иоганзен, с золотой медалью окончивший Дерптский университет, горячо одобрил затею ученого садовника. Герман Эдуардович, сдержанный, интеллигентный человек с академически строгой и красивой внешностью, под которой скрывалась увлекающаяся натура естествоиспытателя, всего второй год работал в университете, но уже замышлял дерзновенные научные планы: первым в Сибири начал проводить кольцевание птиц и изучать их пролетные пути, намеревался также совершить ряд зоологических экскурсий на Алтай, в казахстанские и кулундинские степи, на север Томской губернии.
— В Сибири никто не занимался шелководством, — сказал Иоганзен. — Но из этого вовсе не следует, что оно невозможно.
И глаза его озорно и ободряюще блеснули из-под пенсне.
Язык — якорь; умел сказать, умей и сделать. Крылов высадил в разросшемся уже арборетуме штук двести семилетних тутовников, выписанных из Средней Азии. А зимой получил оттуда же посылочку с яйцами тутового шелкопряда.
Будущие черви выглядели вполне безобидной желтовато-белой массой небольших шариков и не требовали в течение зимы особых забот. Крылов поставил ящик в кладовой, где обычно хранились продукты, а сам принялся за устройство червоводни.
Сначала необходимо было подумать о помещении. Будущим червякам должно быть тепло и солнечно. Пришлось перегородить разводочную тепличку, где выдерживался в горшках растительный молодняк. Потом вымерить и изладить широкие просторные нары.