Став взрослым человеком, Крылов узнал и назначение алтаря, и химический способ, при помощи которого воду обращают в «кровь», и то, что ладан — это ископаемая смолка, выкидываемая морем, янтарь, и многое другое. Понял, что в алтарь, как и за раскрашенные, обтянутые плотной материей театральные рамы-кулисы, не допускают посторонних по одной и той же причине — дабы не снижать эмоций от зрелища. Осмыслив все это, он разлюбил пышные церковные обряды, сохранив, однако, уважительно-грустное отношение к таким вот безалтарным скромным постройкам, где человек мог побыть с самим собой в тиши и уединении.
Скрипнула дверь, наискосок легла на выщербленные половицы световая полоса — это вернулась старушка. Просеменила к образам, дрожащей иссохшей рукой вынула из подставки свечку, задула ее и ловко спрятала в черных одеждах.
— Вот ще, стану я убытиться, — расслышал Крылов ее бормотание.
Гневливо покосившись на хорошо одетого барина, старуха исчезла и больше не появлялась.
Крылов пожалел, что невольно спугнул экономную богомолку, экий он сегодня неловкий… Спустя некоторое время поднялся и тоже покинул часовенку.
Пошел по глинистой дорожке, решив взобраться наверх, к семейке молодых берез, уцепившихся за кромку горы.
Наверху гулял слабый ветерок. «Полветра» — называют его сибиряки: ни ветер, ни затишье. Крылов снял пиджак, расстегнул рубашку, открыв полветру разогретую грудь. Долго смотрел на далекую темную реку, на крыши домов под обрывом.
Вспомнил о Ядринцеве. Он тоже когда-то жил в Томске в районе Песков. Ходил на Каштак пить воду из ключей, взбирался на гору. Сочинял стихи. Мать, крепостная, по воле случая получившая достаток и свободу, горделиво звала его «мой маленький Пушкин».
Нет уж «маленького Пушкина». Работал, как почтовая лошадь, сгорел. Издатель, статистик, фельетонист, рассказчик, сатирик, поэт, этнограф, археолог, открывший древнюю монгольскую столицу Каракорум, о которой упоминал еще Марко Поло, путешественник… Открытие орхонских древностей сделало его имя известным в научном мире.
Умирающий для мира,
Обессиленный в бою,
Веру в родину святую
Я тебе передаю.
Сейчас стихи его звучат как завещание. Сибирские патриоты, будто деревья на севере, не успевают достичь полного роста. Впрочем, разве только сибирские?
Совсем недавно, в 1896 году, умер шведский миллионер, изобретатель динамита Альфред Нобель. Потрясенный гибелью брата на своем заводе от взрыва «адской смеси», он завещал пятьдесят миллионов франков на премии. Теперь это самая большая в мире премия. Больше даже Аракчеевской, которую тот назначил за лучшее историческое исследование царствования Александра Первого. О международной Нобелевской премии, коя должна присуждаться за особые заслуги и открытия в физике, химии, медицине, физиологии, за литературные произведения, а также за действия против войны, теперь столько говорят и пишут в газетах… Еще бы, золото веско, да кверху тянет, на воде плавает.
Ядринцев трагически погиб двумя годами раньше, покончив с собой. «Седой мечтатель», он не оставил миллионов, как Нобель.
Он смог завещать потомкам лишь свою любовь к Сибири, угнетаемой колонии Европейской России. Чистый даже в своих заблуждениях относительно какой-то сверхспособной самостоятельной судьбы Сибири, — наподобие Американских Штатов, — до последнего вздоха он не переставал любить эту прекрасную землю.
— Юношами мы уподобляли Сибирь с Северо-Американскими штатами, старцами мы поняли огромную разницу, — говорил он на встрече с томскими интеллигентами в свой последний наезд, за месяц до смерти. — Но, может быть, когда-нибудь в отдаленном будущем и в Сибири создастся хотя бы слабое подобие богатой американской цивилизации…
Крылову чужда оглядка любимого публициста на заморье, и не потому, что он, подобно кулику, готов хвалить свое болото. Просто он, естествоиспытатель, был твердо убежден, что копирование в чистом виде невозможно. А порой и вредно. Всякая земля имеет право жить самобытно и счастливо. Другое дело — где сыскать это счастье…
Умер печальник Сибири. Помнишь ли ты его, гора Каштак? Вряд ли… Бесстрастен твой обрыв, молчаливы березы.
А Крылов многое помнил. Жизнь Ядринцева полыхала у сибиряков на виду, он жил распахнуто и доверчиво, готовый проповедовать свою любовь к Сибири в любом безалтарном храме и под открытым небом. Крылов помнил его жаркую полемику с литературным критиком-шестидесятником Шелгуновым. Прошло тридцать с лишним лет, а спор их так и не окончен.
«Сибирь — страна самая холодная из всех частей земного шара, — писал Шелгунов. — В животном царстве такая же бедность, как и в царстве растительном… В этой стране, жалкой по своему географическому положению, стране резких переходов от крайностей жары к морозам, леденящим ртуть, борьба с природой нелегка… Сибиряк сделал мало, он вовсе не одолевал природу, он только подчинялся ей…»
«Нет! — спорил с ним Ядринцев. — Все, что мог сделать народ русский в Сибири, он сделал с необыкновенной энергией, и результат его достоин удивления по своей громадности. Покажите мне другой народ в истории мира, который бы в полтора столетья прошел пространство, большее пространства всей Европы, и утвердился бы на нем? Нет, вы не покажете такого народа! Все, что ни сделал народ русский в Сибири, было выше сил его, выше исторического порядка вещей. Чего ему недоставало до сих пор — это знания и науки, при посредстве которых бы он устранил условия, задерживающие его развитие. Но будущая история ему даст и это!..
Может быть, скоро настанет век,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
И в этой семье народ Сибири будет таким же цивилизованным народом и Сибирь такою же богато развитой экономически, как и все прочие. Будущая счастливая судьба народов мира доступна и нашей стране. Никакие хулы не отнимут у нас лучшего будущего, и мы твердо уверены, что и наше солнце скоро взойдет!..»
Так писал Николай Михайлович Ядринцев. Крылов с ним согласен. Он даже поклялся в душе, что трудом своим и усердием докажет всему миру, что Сибирь вовсе не жалка в растительном отношении, что это удивительно богатый и щедрый край, не известный ранее науке…
Бесконечно, бессмертно прав Ядринцев, когда говорил, что патриотизм — великая сила. Любовь к родине — это сила, она дает пищу сердцу, она дает веру…
Мысли о Ядринцеве согрели душу. Крылов запомнил тот холодный июнь, когда по всей Сибири разнеслась весть о гибели ее печальника. «Ах, бедный Николай Михайлович! Какое горе!» — слышалось повсюду. А потом? Стыдно сказать: едва-едва насобирали по подписке небольшую сумму денег на скромный памятник. Эх, Сибирь, Сибирь… Силен в тебе картузище, торгаш прижимистый. Могилы лучших твоих сынов безвестны и убоги…
И все-таки патриотизм — великая сила.
Крылов медленно шел по изрезанному краю каштакского обрыва. Мысли его то приобретали светлый окрас, то гасли. Давно задумал он дерзко-грандиозную работу — написать флору Сибири.
Уж в деле первый том «Флоры Алтая и Томской губернии». Тяжелая, объемистая ноша. Однако ежели снесть ее, Сибирь получит первое систематическое описание своего растительного царства на родном языке.
Это очень важно — на родном, на русском языке!
Существуют в науке труды немецкого ботаника Карла Фридриха Ледебура «Flora altaica» (Флора Алтая) и четырехтомная «Flora rossia» (Флора России). Свыше шести тысяч пятисот видов собрано в этих книгах. Казалось бы, значительное научное сочинение. Ан лежит оно втуне, и прочесть его могут лишь единицы, так как написаны эти книги на латинском языке.
Крылов же хотел оставить Сибири книги, доступные всем. А то, что он в состоянии создать такие книги, говорит успех «Очерка растительности Томской губернии», недавно вышедшего в свет. Отклики самые положительные и благожелательные.
Он втайне гордился «Очерком». Здесь он высказал-таки мысль о том, что растения живут сообществами и что следует выделить и теоретически обосновать отдельную научную ветвь — науку о растительных сообществах, фитосоциологию.
Термин фитосоциология казался удачным, и он недоумевал, почему это понятие вызвало нападки: «Социология среди растений? Сообщества? Этого еще не хватало!»
Да-а, вот уж никак не ожидал Крылов, что ботанику можно было бы обвинить в «революционности». Но ничего, без нападок жить даже скучно…
Незаметно мысли его вернулись к началу дня, к воскресной службе в университетской церкви. Вновь возникло перед глазами лицо мундирчика, озаренное лакейской радостью: донесу-у…
Пусть доносит.
Возвращаться прежним путем не хотелось. И он решил обогнуть кладбище и храм Вознесения Господня и выйти на Иркутский тракт.
«Тихо-то как на этой ниве господней. Не зря говорят — кладбищенская тишина», — подумал Крылов. И вдруг до него донеслись глухие удары.
Он остановился, заметив в березах телегу, лошадь и каких-то мужиков. Глазам его представилась довольно странная картина: двое тщедушных мужичков с усердием сковыривали черную могильную плиту, а она, тяжелая, оплетенная живой травой, не поддавалась.
— Что вы делаете? Могилу грабите?!
— Мы не грабим, — мужики распрямились, сняли шапки, глядя на него с не меньшим удивлением. — Ты што, барин, а? Как можно… Нешто мы басурманы какие, нехристи…
— Зачем же плиту сдираете?
— А вона хозяин! Его и спрашивай.
Из-за лошади выдвинулся длинный человек в сутане, и Крылов узнал в нем ксендза Валериана Громадзского. Этого худого болезненного человека с птичьим взглядом знал весь город. Настоятель бедного, простого в убранстве римско-католического костела, построенного на Воскресенской горе в 1833 году, Громадзский заслужил уважение скромным образом жизни, горячим участием в судьбах несчастных, стремлением поддержать «ссыльную веру свою». Католиков в Сибири было мало, все больше поляки, сосланные за восстания, их семьи да уцелевшие потомки первых арестантов, участников бунта Костюшко. Откуда этим людям взять средства для божьего храма? Тем не менее, ксендз Валериан, экономя на всем, вкладывая собственные средства, сумел расширить костел. Привел его в порядок, заменив дубовые скамейки, обветшавший орган, приобретенный еще в 1862 году. Даже зеркала, чтобы закрыть пустые боковые ниши, повесил.